Псмит посмотрел на него с ясной улыбкой.
— Вас запротоколировали дословно, — сказал он. — И заслуженно. Мне редко доводилось читать более впечатляющие речи. Мне нравится та часть, в которой вы определяете королевскую семью, как «кровососов». Очевидно даже тогда вы умели выражать свои мысли красноречиво и доходчиво.
Мистер Бикерсдайк приподнялся и сел. Стрелки часов вновь закрутились обратно, и он вернулся в то, что Псмит назвал живым и полнокровным настоящим.
— Что тут у вас? — вопросил он.
— Протокол, — объяснил Псмит, — митинга организации, называвшейся «Парламент Тулс-Хилла». И очень интересная болтливая маленькая организация, судя по этим протоколам. А вы, как будто особенно давали себе полную волю, если мне дозволено так выразиться, с освежающей запальчивостью. Ваши политические взгляды заметно изменились с тех дней, не так ли? Крайне интересное чтение. Просто бесценное для ученых. Когда я отправлю эти ваши речи в «Кларион»…
Мистер Бикерсдайк подскочил на тахте.
— Что-о! — вскричал он.
— Я говорю, — сказал Псмит, — что «Кларион», вероятно, проведет крайне любопытное сравнение между этими речами и теми, которые вы произносили в Кеннингфорде.
— Я… я… запрещаю вам упоминать эти речи.
Псмит поколебался.
— Было бы крайне забавно посмотреть, что скажут газеты, — заметил он.
— Крайне забавно!
— Правда, — вслух размышлял Псмит, — это в какой-то мере подставит вам ножку на выборах. Судя по тому, что я наблюдал в тот вечер в Кеннингфорде, я бы сказал, что тамошние беспечные ребята так устанут хохотать, что у них только-только хватит силенок приплестись к урне и проголосовать за вашего противника.
Мистер Бикерсдайк покрылся холодной испариной.
— Я запрещаю вам отсылать эти речи в газеты! — вскричал он.
Псмит призадумался.
— Видите ли, — сказал он, наконец, — дело обстоит так. Отбытие товарища Джексона, моего доверенного секретаря и советника, вне всяких сомнений ввергнет меня в глубочайший мрак души. И я вижу лишь один способ осветлить пусть на миг чернильно черную тучу: отослать указанные речи в какую-нибудь веселую газетку, вроде «Клариона». Я почти убежден, что отзывы на них вызовут у меня печальную целительную улыбку. Не исключено даже, что и смех. Посему я вынужден смотреть на эти ваши талантливые речи, как на своего рода противоядие. Они стоят между мной и черной меланхолией. Без них мое дело швах. С ними мне, возможно, удастся удержаться наплаву.
Мистер Бикерсдайк расстроенно поерзал на своей тахте. Он взглянул на пол. Затем устремил взор на потолок, будто на личного врага. Наконец, он посмотрел на Псмита. Глаза Псмита были закрыты в мирной медитации.
— Ну, хорошо, — сказал он, наконец. — Джексон останется.
Псмит, вздрогнув, очнулся от своих раздумий.
— Вы сказали? — осведомился он.
— Я не уволю Джексона, — сказал мистер Бикерсдайк.
Псмит чарующе улыбнулся.
— Как я и уповал, — сказал он. — Ваш вполне оправданный гнев уступает место размышлениям. Буря стихает, и у вас есть время рассмотреть ситуацию беспристрастно. Начинают просыпаться сомнения. «Не исключено, — говорите вы себе, — что я поторопился, был слишком суров. Кара должна умягчаться милосердием. Я поймал товарища Джексона на ляпе, добавляете вы (все еще самому себе), но использую ли я мое преимущество по самую рукоятку? Нет, восклицаете вы, я воздержусь». И я аплодирую вашему решению. Мне нравится быть свидетелем этого духа мягкой терпимости. Он бодрит и утешает. Что до этих превосходных речей, — добавил Псмит, — мне, разумеется, долее не потребуется искать в них утешение. Я могу отложить их в сторону. Теперь солнечный свет свободен проникать в мою жизнь и озарять ее более обычными путями. Крик разносится окрест: «Псмит вновь стал самим собой!».
Мистер Бикерсдайк ничего не сказал. Разве что можно счесть словами яростное фырканье.
24. Дух неурядиц
На протяжении следующих двух недель произошли два события, существенно изменившие положение Майка в банке.
Первым было избрание мистера Бикерсдайка членом парламента. Он прошел минимальным большинством среди буйств, необычных даже для Кеннингфорда. Псмит, который отправился туда в день выборов понаблюдать празднование и вернулся со шляпой всмятку, сообщил, что, насколько он может судить, кеннингфордские избиратели находились как раз в том состоянии блаженного опьянения, которое помогало им голосовать за мистера Бикерсдайка по ошибке. Кроме того, в канун выборов обнаружилось, что его противник в отрочестве учился в немецкой школе в Германии, а затем два года провел в Гейдельбергском университете. Эти вредоносные разоблачения произвели заметное впечатление на рьяных кеннингфордских патриотов, которые теперь называли проигравшего кандидата заплетающимися, но убежденными языками не иначе, как «энтот немецкий шпиён».
— Так что, приняв все во внимание, — суммировал Псмит, — думается, товарищ Бикерсдайк попал в лузу.
И газеты на следующий день подтвердили, что он не ошибся.
— Сто пятьдесят семь, — сказал Псмит, читая газету за завтраком. — Не совсем сокрушительная победа. Весьма удачно для товарища Бикерсдайка, думается мне, что я не отправил эти его весьма талантливые речи в «Кларион».
До этого момента Майк никак не мог понять, почему на следующее утро после выволочки из-за чека управляющий послал за ним и сообщил, что изменил свое решение уволить его. Майк не мог избавиться от ощущения, что дело нечисто. Мистер Бикерсдайк отнюдь не выразил удовольствия, что восстановил его. Напротив, тон его был более чем резким. Майк пребывал в полном тупике. На сообщение Псмита, что он спокойно обсудил ситуацию с управляющим ко взаимному удовлетворению, он особого внимания не обратил. И вот теперь свет забрезжил.
— Черт подери, Псмит, — сказал он, — ты пригрозил ему, что пошлешь эти речи в газеты, если он меня уволит?
Псмит посмотрел на него сквозь монокль и взял еще ломтик тоста.
— Я не в состоянии, — сказал он, — в данную минуту припомнить точно, в каких конкретных выражениях велась весьма приятная беседа, которая состоялась у меня с товарищем Бикерсдайком во время нашей случайной встречи в турецких банях под вечер того дня, но, неторопливо обдумав ситуацию на досуге, я невольно ощущаю, что он, возможно, истолковал мои слова именно так. Ну, вы знаете, товарищ Джексон, как случается в таких задушевных разговорах. Вдруг истолковывается что-то превратно. Какое-нибудь случайно оброненное мною слово могло внушить ему упомянутую вами мысль. Слишком много минуло времени, чтобы с уверенностью прийти к тому или иному выводу. Достаточно того, что все кончилось хорошо. Так или иначе, но он взял назад свое решение. Я буду только счастлив, если окажется, что семя, побудившее его изменить свои взгляды, было посеяно каким-либо моим недостаточно взвешенным словом. Предположительно, мы никогда этого не узнаем.
Майк начал было мямлить неловкие слова благодарности, но тут Псмит продолжил свои рассуждения.
— Как бы то ни было, — сказал он, — однако мы не можем не заметить, что избрание мистера Бикерсдайка в какой-то мере повлияло на нашу позицию. Как вы указали, в этом недавнем деле на него могла воздействовать какая-нибудь моя случайная фраза касательно этих речей. Теперь, однако, они утратят свою ценность. Теперь, когда он избран, он ничего не потеряет, если они будут опубликованы. Иными словами, в случае еще какого-либо неприятного эпизода он может проявить большую беспощадность.
— Я понимаю, что ты подразумеваешь, — отозвался Майк. — Если он опять поймает меня на ляпе, он уволит меня без разговоров.
— Положение дел, — сказал Псмит, — более или менее таково.
Другим событием, изменившим жизнь Майка в банке, был перевод его из отдела мистера Уоллера в Долгосрочные Депозиты. Работа в Долгосрочных Депозитах была менее приятной, а мистер Грегори, глава отдела, менее всего походил на мистера Уоллера. Мистер Грегори до того, как войти в штат лондонского филиала Нового Азиатского банка, много лет прослужил в фирме на Дальнем Востоке, где приобрел расстройство печени и привычку обращаться к своим подчиненным в манере старшего помощника на грузовом судне без порта приписки. Даже в те дни, когда печень его не тревожила, он пребывал в воинственном настроении. А когда, как бывало обычно, она его тревожила, он превращался в фонтан злобной брани. Майк и он возненавидели друг друга с самого начала. Работа в Долгосрочных Депозитах особых трудностей не составляла, стоило с ней освоиться, но для новичка и она таила некоторые западни, а Майк в коммерческих делах был неопытнее самого неопытного новичка. В двух других отделах, где ему пришлось побывать, он освоился вполне сносно. Штемпелевание писем и доставка их на почту в Почтовом Отделе были ему вполне по плечу. А в Кассовом Отделе сочувственное терпение мистера Уоллера неизменно его поддерживало. Однако с мистером Грегори все обернулось иначе. Майк не терпел, чтобы на него кричали, это сбивало его с толку. А мистер Грегори только кричал. Он всегда говорил так, будто соперничал с ураганом. На Майка он кричал даже больше обычного. На его стороне, нельзя не признать, было то, что Майк не походил на обычных банковских клерков. Самая система банковского дела оставалась для него жуткой тайной. Он не понимал сути операций, а также, каким образом разные отделы зависели друг от друга и сочетались друг с другом. Каждый отдел представлялся ему чем-то самостоятельным и отграниченным от остальных. Почему они все находились в одном здании он так до конца и не разобрался. Он понимал, что причиной не могла быть поддержка общения, обеспечение, чтобы клерки могли составлять компанию друг другу в периоды затишья. Это он, во всяком случае, сознавал, но в остальном пребывал, как в тумане.
Естественно, мало-помалу привыкнув под мягкой эгидой мистера Уоллера извлекать удовольствие от пребывания в банке, Майк теперь испытал сильнейший шок. Не прошло и дня с его появления в Долгосрочных Депозитах, как он уже питал к банку отвращение, столь же жгучее, как в первое утро работы в нем.
Псмит, занявший его место в Кассовом Отделе, сообщил, что мистер Уоллер безутешно скорбит о его утрате.
— Я делаю, что могу, лишь бы подбодрить его, — сказал Псмит, — и он иногда мужественно улыбается. Но когда он полагает, будто я на него не смотрю, то поникает, и на его лицо возвращается неизъяснимо грустное выражение. Солнечный свет исчез из его жизни.
Этот свет как раз озарил жизнь Майка и более всего остального вызвал в нем тоску и бунтарство. Иными словами, наступила поздняя весна, солнце бодряще светило на Сити, и в воздухе веяло крикетом. В этом-то и заключалась беда.
В сумрачные дни туманов и слякоти Майк был не против проводить утренние и дневные часы в банке и сопровождать Псмита по вечерам. В подобных условиях лучше места, чем Лондон, не сыскать, а тепло и освещение внутри банка не оставляет желать ничего лучшего.
Но теперь ситуация изменилась. Банк превратился в тюрьму. Со всем пылом того, кто родился и вырос на лоне природы, Майк ненавидел необходимость томиться в четырех стенах в дни, когда самый воздух твердил о приближении лета. Утро за утром он неимоверным усилием принуждал себя толкнуть вращающиеся двери и сменить свежий воздух на душную атмосферу банка.
Дни медленно сменяли друг друга, и начался крикетный сезон. Но вместо облегчения это только усугубило муки. Если ему и удавалось немножко приобщиться к крикету, у него только возникало желание поорудовать битой еще и еще. Будто умирающему с голода человеку дали горстку сухариков.
Будь лето дождливым, возможно, он набрался бы терпения. Но оно, как назло, выдалось редкостно погожим. После холодной недели в начале мая наступила жара. Май шествовал в пылании солнечного света. По всей стране бэтсмены набирали очки.
Несколько лет Майк пробыл кандидатом Мэрилбоунского крикетного клуба и стал его членом в свой последний сезон в Рикине. Раза два в неделю он умудрялся выбраться для получасовой тренировки на поле «Лорда» у сеток, а по субботам в банке устраивались матчи, в которых он обычно с блеском отбивал довольно средние клубные подачи. Но этого ему было мало.
Наступил июнь, принесший еще больше солнечной погоды. Атмосфера в банке казалась даже еще более душной, чем раньше.
25. У телефона
Если внимательно рассмотреть поступок, который кажется следствием внезапного порыва, то обычно выясняется, что он лишь заключение длинной череды событий. Само по себе заключительное событие не могло бы воздействовать подобным образом. Но после того, как путь ему был вымощен, оно обретает судьбоносность. Хулиган, наносящий удар по шлему полицейского, выглядит жертвой внезапного порыва. На самом же деле шлемобитие — плод недель ежедневных встреч с констеблем, во время каждой из которых неприязнь к его шлему и идея сокрушения этого шлема понемногу увеличивались, пока в финале не превратились в поступок.
Вот что происходило с Майком. День за днем на протяжении лета, пока Сити становилось все более раскаленным и душным, ненависть к банку все более заполняла его сознание. И требовалось лишь относительно умеренное искушение, чтобы он восстал и принял последствия.
Псмит замечал его накаленность и пытался ее охлаждать.
— Не все в порядке, — сказал он, — с товарищем Джексоном, Солнечным Светом Домашнего Очага. Я замечаю некоторую проваленность щек. Персиковый оттенок в цвете вашего лица более не достигает идеала. Ваш взгляд дик, ваш веселый смех более не оглашает банк, не понуждает нервных клиентов подскакивать с испуганными восклицаниями. Вы держитесь как человек, чей единственный друг на земле — рыжий пес, и кто лишился своего пса. В чем причина, товарищ Джексон?
Они беседовали в квартире в Клементс-Инн. Вечер был жарким. В открытые окна слабо проникал рев Стрэнда. Майк подошел к окну и выглянул наружу.
— Меня тошнит от всей этой лабуды, — сказал он коротко.
Псмит бросил на него вопросительный взгляд, но ничего не сказал. Раздражение Майка причиняло ему много неудобств, которые он сносил в терпеливом молчании, уповая на лучшие времена. Из-за очевидной взбудораженности Майка, его отвращения ко всему и вся искать развлечений по вечерам теперь оказывалось затруднительным. Майк пытался бодриться, как мог, но был не в состоянии избавиться от ощущения, что он заперт в клетке, ощущения, питавшего его раздраженность.
— Какая лабуда все это, — сказал Майк, вновь садясь. — Ну, какой в этом толк? Потеешь весь день за конторкой, день изо дня за примерно два пенса в год. А когда дотянешь до восьмидесяти пяти, тебя отправляют на свалку. Это не жизнь, а чертово прозябание.
— Ты, случаем, не жаждешь стать пиратом и брать на абордаж испанские галеоны или чего-нибудь еще такого, а? — осведомился Псмит.
— И вся эта лабуда об отправлении на Восток, — продолжал Майк. — Чего хорошего в том, чтобы отправиться на Восток?
— Из беззаботных разговоров в конторе я установил, что, отправляясь на Восток, становишься важной персоной, — сказал Псмит. — Десяток туземных клерков под твоим началом взирают на тебя снизу вверх, как на Последнее Слово в великолепии, а под конец женишься на дочке губернатора.
— А под конец схватываешь какую-нибудь гнусную лихорадку и пинком вышвыриваешься из банка.
— Вы смотрите на мрачную сторону, товарищ Джексон. Я же будто вижу, как вы восседаете в кресле, преданные кули машут над вами опахалами, и вы говорите какому-нибудь восточному владыке, что можете уделить ему пять минут. Насколько я понимаю, служба в банке на Дальнем Востоке одна из самых блаженных синекур в мире. Миллионы туземцев ловят малейшее ваше слово. Полные энтузиазма раджи отводят вас в сторону и втискивают вам в руку драгоценные камни в знак уважения и почтения. Когда вы проезжаете мимо на спине слона кто-то ударяет в гремящий медный гонг! Банкир Бхонг! Неужто такая перспектива не находит хоть какого-то отклика в вашем щедром юном сердце? Мне дали понять…
— Я готов бросить все это и стать профессионалом. По рождению у меня есть право играть за Суррей. И это все, на что я более или менее гожусь.
Тон Псмита стал отеческим.
— С тобой все в порядке, — сказал он. — Усталость у тебя от жары. Тебе требуется перемена обстановки. В субботу мы рука об руку сиганем на какой-нибудь приморский курорт. Ты будешь строить замки из песка на пляже, пока я буду лежать на том же песке и читать газету. Вечером послушаем оркестр или прогуляемся по эспланаде, не столько ради самих себя, сколько ради приятного сюрприза туземцам. Возможно, если погода сохранится теплой, мы даже сможем погрести. Весьма бодрящее времяпрепровождение, как меня уверяли, и крайне укрепляющее лодыжки. А утром в понедельник мы вновь вернемся к нашим трудам, вернемся побронзовевшие и пышущие здоровьем.
— Я пошел спать, — сказал Майк, вставая.
Псмит последил, как он уныло вышел из комнаты, и печально покачал головой. С его доверенным секретарем и советником далеко не все было в порядке.
Следующий день, четверг, отнюдь не нашел Майка смирившимся с перспективой с десяти до пяти часов пребывания в обществе мистера Грегори и гроссбухов. За завтраком он молчал, и Псмит, заметив, что положение вещей по-прежнему остается скверным, воздержался от беседы. Майк прислонил «Спортсмена» к кувшину с горячей водой и читал крикетные новости. Команда его графства с капитаном, братом Джо, как он уже знал из вечерней газеты, побила Сассекс в пяти периодах в Брайтоне. Сегодня им предстояло играть с Миддлсексом на поле «Лорда». Майк решил, что он попробует освободиться пораньше и отправится посмотреть заключительную часть матча первого дня.
Волей судеб освободился он много раньше и увидел куда более значительную часть матча первого дня, чем предполагал.
Он как раз завершил предварительные этапы утренней работы, сводившиеся в основном к мытью рук, переодеванию и сгрызанию деревянной части ручки, когда к нему приблизился Уильям, рассыльный.
— Вас к телефону, мистер Джексон.
В отличие от большинства лондонских банков Новый Азиатский банк имел телефон. Факт, который Псмит всемерно одобрял, заказывая места в театрах. Майк направился в будку и взял трубку.
— Алло! — сказал он.
— Кто это? — произнес взволнованный голос. — Это ты, Майк? Я Джо.
— Привет, Джо, — сказал Майк. — Что случилось? Я приду посмотреть вас нынче вечером. Попробую освободиться пораньше.
— Послушай, Майк, ты сейчас очень занят в банке?
— В эту минуту — нет. До одиннадцати вообще редко что бывает.