– Отец, разумеется, неизвестен?
– В окружении Фриды беспорядочные связи были в порядке вещей. Они называли себя «Дети Радуги», были чем-то вроде персистентного богемного сообщества. Кочевали, как цыгане, по странам и континентам… какое-то время вообще обитали на Амрите…
– Не оттуда ли Фрида вернулась с ребенком?
– Угадали, сударь. Только ребенок в ту пору был еще в ее чреве, так что она безусловно его биологическая мать.
– Значит, Харон – ангелид?
– Я слышал, в околонаучных кругах таких необычных детей называют «детьми ангелов»… Но Дети Радуги не рожали детей от ангелов – у них были здоровые, абсолютно нормальные младенцы, с обычными человеческими качествами, от обычных партнеров мужского пола. Харон был иной во всем. Его габитус был необычен, но все же в рамках наших представлений о человеческом теле. Анатомически он отличался гораздо сильнее.
– Когда вы поняли, что он не человек?
– Не сразу, друг мой, не сразу. Все же его произвела на свет человеческая мать… Я думал, что имею дело со сложным набором генетических аномалий. Тератогенез редко, но встречается. Осложняет жизнь – на какое-то время, пока индуцируются реконструктивные процессы, только и всего. Ужасно, знаете ли, не хотелось множить число сущностей сверх необходимого…
– Но затем кое-что произошло.
– Да… Мне был нанесен довольно странный визит. Трое джентльменов в темных одеждах, вечерней порой, в уединенном месте, в парке Трех Фонарей на окраине Гетеборга. Фонарей действительно было три, причем один отчего-то не горел… Признаюсь, я сильно трусил, хотя, казалось бы, чего можно опасаться такому бугаю, как я, да еще в родном городе, на родной планете?!
– Вечерняя пора – чтобы вы не могли разглядеть их своим наметанным глазом?
– Я все равно понял, что это не люди, хотя они очень старались походить на людей и вести себя по-человечески. Знаете, детишки иногда усердно пытаются изображать из себя взрослых – зрелище одновременно комичное и умильное. Но упаси бог смеяться над ребенком в такой момент!.. Вот и я не смеялся. Мне было не до смеха по иной причине – я дрейфил самым похабным образом, а в какой-то момент испытал вполне первобытный страх. Эти люди-нелюди прямо-таки дымились ужасом…
– «Волна страха», – понимающе сказал Кратов.
– Что? А, ну да… ваш ксенологический жаргон, запороговый психологический дискомфорт при прямом контакте с представителем инопланетной расы… – Стеллан поморщился от неприятных воспоминаний. – Между тем разговор шел на очень понятную и близкую мне тему.
– О Хароне?
– Ну разумеется. Мне было сообщено, что маленький Эрни Юнгард – результат неудачного эксперимента по ксеномиксису – межрасовому оплодотворению. Что вряд ли он окажется жизнеспособен и полноценен. Но, сознавая свою вину за это печальное обстоятельство и принимая на себя ответственность за его последствия, некая могущественная внеземная культура просит меня, известного специалиста-педиатра, принять на свои широкие – они так и сказали! – плечи бремя призрения за ребенком, который ни в чем не повинен и потому не должен быть лишен никаких радостей детства. В каковом призрении мне будет оказана любая помощь, какую я только сочту возможным истребовать. Абсолютно все, в чем будут нуждаться младенец и его воспитатель.
Стеллан помолчал, глядя в пространство.
– Разумеется, я согласился. Трепеща от ужаса… Я бы и без них занимался тем же самым. Но кто я такой, чтобы отказываться от помощи?! Вас интересует, в какой форме я ее получал?
– Не очень, – признался Кратов. – Так что же Харон?
– Эрни, а не Харон. Хароном он стал много позже… Вопреки опасениям моих вечерних визитеров, он выжил. Какое-то время он провел в клинике доктора Дальберга, здесь же, в Гетеборге… уж не знаю, был ли Донни Дальберг посвящен в тайну личности младенца в той степени, что и я… наверняка был, уж слишком мало вопросов он задавал… Потом Эрни перевели в Дом ребенка в Карлстаде, в надежде социализировать в естественной детской среде. Это был не слишком удачный опыт… все же, Эрни был весьма необычен внешне. Не сказать, чтобы уродлив, но его отчетливо нечеловеческие черты лица привлекали излишнее внимание. А о реконструкции уже не могло быть и речи. Вдобавок он не разговаривал.
– Совсем?
– А вы не заметили?
– Помнится, мы как-то общались…
– Не льстите себе, друг мой. Вы всего лишь попытались закатить неубедительную истерику, и то адресовали ее мне. А Харона вы боялись, что его изрядно повеселило, хотя источником «волны страха» он никогда не был – так, легкий бриз необъяснимого внутреннего трепета… Эрни не смог полностью адаптироваться в человеческом обществе. Он так и остался асоциальным. Хотя правильнее было бы сказать – внесоциальным… Он был вне общества, отдельно, где-то сбоку. То есть он не был диким животным, которое следовало содержать в изоляции. Принимал установленные правила сосуществования с людьми… но относился к ним, скорее, как к игре, и порой играл с большой охотой. Он был невероятно одинок – как может быть одинок единственный представитель вида…
– Эти ваши люди-нелюди не предпринимали попыток вступить с ним в контакт?
– Нет, ни разу. Похоже, они были обескуражены собственной неудачей, а результат нелепого эксперимента был чересчур обременителен для их совести… если в их мире существует такое понятие. Эрни был точно так же чужой для них, как и для нас. Справедливости ради замечу, что помощь не иссякала и порой была действительно эффективна. Например, они указали мне единственно верный способ двунаправленных коммуникаций с моим подопечным.
– Телепатия?
– Я бы назвал это «эмоциональной интродукцией». Не уверен, что всегда правильно понимал желания Эрни. Нелегко относиться к собеседнику как к черному ящику… Он-то понимал меня всегда, с самого начала.
– Вам бы следовало сразу обратиться к ксенологам. Нам постоянно приходится общаться с разумными черными ящиками. Иногда настолько индетерминированными, что возникает сомнение в их разумности.
– Никаких ксенологов! – Стеллан помотал коротким толстым пальцем. – Это было одним из условий нашего соглашения с джентльменами в темных одеждах.
– Ну, еще бы, – усмехнулся Кратов.
– Рядом с Эрни я, доктор медицины, профессор, лауреат, частенько ощущал себя всего лишь сообразительным домашним питомцем… чуть умнее собаки и уж гораздо глупее кошки. Полноценного общения все равно никогда не получалось. Он высказывал желания; если мне удавалось их осознать, я их удовлетворял. – Стеллан снова поднес браслет к губам: – Занят я, занят, птичка моя, для всех в этом мире занят!
Кратов выждал паузу, убедился, что Стеллана оставили в покое, после чего продолжил беседу:
– О чем он вас просил?
– Об очень простых вещах: темнота, одиночество, покой. Я перевел его в пансионат для девиантных детей в Боргхольме, что на острове Эланд в Балтике… увы, девиантные дети все еще встречаются. И психологические отклонения намного сложнее исправить, чем врожденные уродства… Надеюсь, там ему было комфортно.
– Его совсем не интересовало человеческое окружение?
– Он избегал общества. В конце концов, я оставил нелепые попытки социализировать его… и это оказалось разумным решением. Эрни стал проявлять отчетливый интерес к нашей культуре. От видеала мог не отходить сутками. Он даже пытался творить – одно время его увлекла метаморфная топология в ее эстетическом аспекте. Я показывал его работы специалистам, но все, что они отметили, так это старательность и несколько нестандартных спектральных решений. – Стеллан вдруг смущенно улыбнулся. – Однажды я нашел у него стихи.
– Стихи?!
– Ну да, две странички верлибра, причем от руки. Бесподобным каллиграфическим почерком – если бы не карандаш, я счел бы это декоративной печатью. Что-то наподобие такого:
Только не ищите здесь никакого отношения к его внутреннему миру, никакой эмоциональной окраски. Эрни не понимал смысла слов, хотя ощущал их взаимосвязь и, очевидно, пытался ее воспроизвести. Постичь содержание через форму. А может быть, просто из баловства жонглировал словами. Или упражнялся в письме, механически воспроизводя фрагменты случайных текстов. Кто ведает…
– Как вы узнали, что он приобрел наклонности к психотехнике?
– Совершенно случайно. Ему исполнилось двадцать земных лет, для Боргхольма он был уже слишком большой мальчик. Обычной практикой в случаях, когда терапия не дает позитивных результатов, является перевод пациента в специализированный стационар для взрослых. Но Эрни не представлял угрозы ни для себя, ни для общества. Он и сам понимал собственную инаковость, но, по-видимому, не испытывал по этому поводу никаких терзаний. Я знаю это наверняка, потому что с какого-то момента между нами установилась некая трансцедентная связь. Например, я научился интерпретировать его психологическое состояние. Так вот: спокойное одиночество – это все, в чем он нуждался. Я забрал его в наш университетский городок, под свою руку. Он сам выбрал себе дом в историческом квартале, сам обустроил свое странное гнездо, наполнил его малопонятной атрибутикой… вы должны помнить, не так ли?
– Я и помню. Зачем ему понадобилась коса?
– А черт знает! – развеселился Стеллан. – Затем же, наверное, что и небольшой гномон, проку от которого в потемках было столько же, сколько и от косы, которой нечего было косить на городских газонах. Или вполне функциональная клепсидра почти в человеческий рост… – Стеллан вдруг посерьезнел и с удвоенной энергией принялся издеваться над игрушкой в руках. – Наверное, Эрни трепетно относился ко времени, воспринимал его не как физическую абстракцию или, там, философскую категорию, а более материально – как одно из странных измерений, в которых обитал… вне пределов наших о нем представлений. Так вот, о чем бишь мы?.. Однажды я по своему обычаю заглянул к нему, но был в тот час не в лучшей форме. Научная конференция, провальный доклад, дружеская критика, после которой на душе остаются долго не заживающие следы когтей… Мне нужно было выговориться, а он подвернулся под руку. Я говорил, а Эрни молча слушал. Обычное его состояние – молчаливое участие… А потом простер ко мне длань, эдак вот посучил пальцами невидимую нить и выдернул ее из моего воспаленного сознания. Напрочь… насовсем. Я остановился на полуслове, потому что внезапно ушла боль, ушла злость, ушла вся эта сиюминутная накипь. Ушла, испарилась. Я вдруг понял всю мизерность своих обид во вселенской системе координат. Как будто свежим взглядом прочел надпись внутри кольца Соломона: «И это пройдет». Определенно у моего Эрни были какие-то свои особенные, доверительные отношения со временем. Из болезненного ребенка внезапно, одним скачком он превратился в усталого, умного, да что там – мудрого старца. Которому в сущности безразлично, как к нему относятся окружающие, с их беспрестанной суетой и мелкими заботами, понимают ли его, ценят ли… Темные джентльмены из парка Трех Фонарей вряд ли рассчитывали на подобный результат своего жестокого эксперимента. Может быть, они ожидали чего-то похожего, но все с самого начала делали неправильно. Хватили через край… нарушили баланс чужеродного и человеческого… Это долгая история, друг мой, и вряд ли она вам интересна.
– Еще и как интересна, – возразил Кратов.
Стеллан вдруг рявкнул на свой браслет с раздражением:
– Солнце мое, потом, все потом, я занят, у меня архиважный гость!
– Польщен, – усмехнулся Кратов.
– Не обманывайтесь: я обо всех так говорю… Но вернемся к Эрни. Я несколько раз испытывал его целительный дар на своих студентах… да и на обитателях Боргхольма, считавшихся безнадежными. Это не те поступки, которыми следует гордиться: их этическая сторона уязвима, но… «Finis sanctificat media»[7]. И я контролировал процесс, а мои коллеги оценивали результат. Эрни удивительно хорошо ориентировался в механизмах человеческого разума. Даже слишком хорошо. Как это ему удалось? Когда? С чего вдруг?! Словно в один прекрасный момент в нем вдруг включилось некое сверхзнание… как если бы его чужая половина досконально разобралась в устройстве половины человеческой. Не исключая самое сложное, что в нас есть: мозг, психику, сознание, подсознание… Эрни смотрел на человека и видел, что и где у того сломалось. И видел правильно. И не просто видел, а ремонтировал. Ваш случай был для него так – милым пустячком, скрипкой Шерлока Холмса… он такие эгодистонии гасил, что вам и не снились!
– Но почему «Харон»?
– А ч-ч… никто не знает. Можно только, как всегда, строить догадки. После одного из Хэллоуинов, которые у нас проходят с особенным размахом, Эрни подобрал на улице «призрачный жезл». Знаете? Штуковина, чтобы рисовать в воздухе светящиеся страшные рожи и зловещие слова. Они потом красиво парят и долго тают, меняя цвета… Когда я навестил его наутро после разгула нечистой силы, в келье под потолком витало, переливаясь мертвенно-зеленым, имя «Харон». Начертанное, кстати говоря, безупречным готическим шрифтом. Эрни сидел в углу, смотрел на мерцание букв и, верите ли, улыбался. Это выражение его лица трудно назвать улыбкой в традиционном смысле, но я-то знал… «Что это значит?» – поинтересовался я. Он медленно, словно бы не особенно надеясь, что я пойму, начертил «жезлом» пунктирную стрелку от себя к этому слову. «Хочешь стать Хароном?» – спросил я наобум. Он продолжал улыбаться, и я сам осмыслил нелепость собственного вопроса. Разумеется, он не хотел стать Хароном. Это глупо, потому что ближайшая река называется Фюрисон, а не Стикс, и услуги перевозчика на ней окажутся невостребованы, поскольку есть мосты, а на другом берегу отнюдь не Аид, заполненный беспамятными душами, а вполне живые, хотя и тесноватые, что греха таить, улочки, не говоря уже о ратуше, библиотеке или садах Линнея. Да и сам он был вполне живой и выглядел умиротворенно. «Хочешь, чтобы тебя звали Хароном», – сказал я и понял, что на сей раз угадал. Но, как и вы, не понял, почему. Один бог ведает, что творилось в его голове, какие выстраивались ассоциативные цепи, какие тени подсознания там блуждали… Возможно – всего лишь возможно! – что это было опять-таки связано с его особыми взаимоотношениями со временем. Или вот еще: Харон был проводником из мира живых в мир мертвых, не так ли? Мы как ответственные материалисты понимаем: граница между этими двумя мирами пролегает по линии мозговой активности. Что, если Эрни так своеобразно манифестировал свою власть над человеческим мозгом? К слову, его собственный мозг практически не отличался от человеческого – просто работал по нечеловеческим правилам. Вы понимаете, о чем я?
– «Харон» созвучно с «Хронос», – заметил Кратов. – Эрни мог перепутать.
Стеллан не успел возразить. Перегородка сдвинулась, и в комнату деловито, по-хозяйски вошло дитя лет пяти, в костюме пингвина и с клювастой башкой за плечами.
– Не хочу быть Честером! – с порога объявило дитя вредным голосом.
– Вот как? – спокойно отреагировал Стеллан, отложил свою цацку и всем корпусом развернулся к визитеру. – А кем же ты хочешь быть, позволь узнать?
– Декстером, вот! – ответствовал пингвин.
– Ренни, ангел мой, – сказал Стеллан, сообщив своим интонациям меду и уксусу в равных пропорциях. – Но ведь ты должен помнить, что Декстер – это, прости меня за ненужные подробности, медведь. Причем белый!
– Честер тоже белый, – заявил Ренни.
– Не весь, друг мой, а лишь спереди. Спина у него черная, а уши, позволь напомнить, оранжевые. Оранжевые! А знаешь почему?
– Почему? – спросил Ренни, несколько потерявшись.
– Потому что Честер – императорский пингвин, а не бараний чих! А уши у него все равно что… что… – Наморщив лоб, Стеллан отмобилизовался и воскликнул: – Все равно что эполеты!
Кратов, изнывавший от удовольствия при виде этой репризы, ждал, что малыш спросит, что такое «эполеты», но тот, внутренне смирившись, что оранжевые уши – это ничего себе, однако же насупленно ждал более серьезной аргументации. И таковая не заставила себя ждать:
– Позволь также заметить, что императорские пингвины существуют, и Честер один из них. А вот императорских медведей не бывает! Бывают белые, бурые и… – Стеллан требовательно пощелкал пальцами в сторону Кратова.
– Полосатые! – радостно подсказал тот.
Ренни залился счастливым смехом.
– Не бывают! – закричал он.
– Еще и как бывают! – настаивал Кратов. – Только не на полюсе, а в тайге. И не медведи, а тигры. – В потрясенной полетом его мысли тишине он добавил отчаянным голосом: – Или зебры.
– Зебры, – сказал Стеллан озадаченно. – В тайге.
– Тигром мне нельзя, – молвил Ренни со вздохом. – У нас на утреннике полюса встречаются. И дружат.
– Это верно, – согласился Кратов. – С тигром особенно не задружишься.
– То ли дело белый медведь, – подхватил Стеллан. – Сама доброжелательность! И вот еще что, Ренни, ангел мой… Чтобы быть Честером, тебе даже не нужно вставать на цыпочки. Ты размером как раз в одного императорского пингвина. Ты прирожденный пингвин. Никому на утреннике не будет так комфортно в костюме своего персонажа, как тебе.
– Ну да, – кивнул Ренни опечаленно. – Медведь из Акселя получится лучше, чем из меня. Аксель большой. И толстый.
– Спасибо что напомнил, – проговорил Стеллан. – Сразу после утренника пропишем Акселю диету. Не все же ему медведя представлять!
– Я пойду, наверное, – сказал Ренни.
– Конечно, милый, – закивал Стеллан. – Прости, что задержали.
Уже в дверях малыш, и впрямь дивно похожий на меланхоличного пингвина, проронил себе под нос:
– Можно еще бегемота…
Стеллан сопроводил его любовным взглядом.
– Мы сами шьем костюмы, – сказал он немного заносчиво. – Можно было бы использовать фантоматоры, но дети должны уметь кое-что делать руками.
– Мне понравилось, – осторожно промолвил Кратов.
– Врете, – сказал Стеллан. – А все равно приятно. Мы все становимся тщеславны, когда речь заходит о делах рук своих… Как вы думаете, друг мой, – вдруг сменил он тему. – Для чего это все? Эти жестокие опыты над нами? Вы ксенолог, вы с ними встречались чаще моего, скажите.