— Вас зовут Михаил? А вашего папу — Антон?.. — И выжидающе посмотрел на меня.
— Степанович, — смущенно подсказал я.
— Совершенно точно, — радостно подтвердил этот человек и указал рукой на двух мальчишек, стоявших с безразличными лицами невдалеке от причала: — Знакомьтесь. Мой сын Дмитрий, мой племянник Александр.
Дмитрий был тоже небольшого роста, с таким же красным загаром и белесыми бровями, как и его отец; Александр был выше и меня, и Дмитрия, и своего дяди головы на две. Ему было лет четырнадцать. У него было бесконечно мягкое и доброе лицо, смуглое, с широкими негритянскими ноздрями.
— Следует подать руку, — тихо и въедливо сказал мне Дмитрий. — Вот так.
Он неожиданно сильно вцепился мне в ладонь, и руку обожгло болью. Я знал этот прием, нужно было чуть-чуть поддернуть руку, чтобы переместить косточки ладони, но я просто не был готов.
— Дмитрий! — сказал его отец и покачал головой.
Александр мягко и бережно пожал мне руку. Почему-то я и не ожидал от него никакого подвоха.
Отец Дмитрия подозвал извозчика, и мы покатили чудесными зелеными улицами, потом свернули куда-то к морю и долго ехали рядом с трамваем, от которого я не мог отвести глаз, как ни старался сидеть с безразличным видом. Искоса вглядываясь в меня изучающим взглядом, Дмитрий тихо сказал своему брату:
— Выдержки никакой, сквау…
— Ну что ты, что ты, Димушка, — быстро заговорил Александр. — Нельзя же так, сразу…
— Проверка покажет, — многозначительно произнес Дмитрий. — Испытания разработаю я сам.
Услышав этот странный разговор, я сразу пожалел о том, что уже приехал. Как хорошо было бы сейчас сидеть рядом с пассажиром в панаме и медленно жевать душистую кефаль; и зачем только я отказался?
— Ты, вероятно, голоден? — тихо спросил меня Александр.
Он говорил так же тихо, как только что обменивался репликами с Дмитрием, и я решил, что «испытания» начинаются.
— Ты что, не слышишь? — громко спросил меня Дмитрий. — Мой брат желает знать, голодны ли вы?
— Нет, нет, мы только что кушали, то есть ели… с капитаном, — нерешительно добавил я.
— Сиятельный князь Черноморский изволил откушать в камбузе, десятибалльный штормяга был ему нипочем, — спокойно разъяснил Дмитрий. — Хороший кусок оленьего мяса в нашем вигваме, надеюсь, удовлетворит бледнолицего пришельца… Или он предпочитает хорошо прожаренный вампум, в гарнире из мокасинов…
— Вампум не едят, — горячо возразил я. — Вампум — это такой пояс с ракушками, а мокасины — они на ногах…
— Это уже другое дело, — обрадованно захлопал в ладоши Дмитрий. — Это уже совсем другое дело. Нам как раз не хватало подходящего минга.
— Посмотри в зеркало — увидишь минга, — ответил я и тотчас же пожалел о сказанном.
— Это ты зря так, — тихо прошептал мне Александр, — Дмитрий — Великий Вождь, и обижать его безнаказанно… — он покачал головой.
Узенькие-узенькие улочки, на каждом перекрестке сияющий провал, так может сиять небо только над морем. Купы каштанов в цвету, и каждый цветок как желтая елочная свеча. Мы теперь ехали молча. Отец Дмитрия взобрался на козлы рядом с кучером, и они тихо переговаривались о каких-то взрослых делах; изредка доносилось: «А сахар?.. Ревматизм, конечно… та церабкоп не. для нас… Н-но, милая!» — и громкое щелкание кнута.
Наконец мы приехали. В большой гостиной во всю стену между двумя маленькими окошками распласталась цветным ковром огромная зоологическая карта, сразу привлекшая мое внимание. На ней нарисованы были леса, а вместо условных обозначений — фигурки зверей. Слева на подоконнике стоял маленький аквариум с большими золотыми рыбками. Он был прикрыт толстым стеклом. Рыбок было много, и они с трудом поворачивались в аквариуме, путаясь в водорослях и поднимая хвостами муть со дна. Сквозь другое окно была видна открытая веранда, а за нею — большой, уходящий к морю парк. Я вышел на веранду. Перед нею росла молоденькая акация. Не оборачиваясь, я приблизился к ней, быстро обхватил ее скользкий ствол ногами и пополз по нему. Я не оборачивался, но твердо знал, что и Дмитрий и Шура — так называли домашние Александра — наблюдают за мной. Быстро добрался до развилки и сразу же пожалел о своей затее: ветки акации были утыканы большими острыми и твердыми шипами. Но делать было нечего, и я, осторожно высвобождая одежду от шипов, упорно полз вверх, к вершине. То ли я волновался, то ли меня отвлек какой-то острый, как коготь, шип, но неожиданно веточка под моей ногой хрустнула, и я сорвался вниз, острые шипы разорвали мою рубаху, впились в ногу, руку, щеку. Отец Дмитрия бросился ко мне, поднял с земли. Я не плакал, нет. С каменным лицом я поднялся на веранду, где за время моего «восхождения» уже накрыли стол для ужина.
— Как же это вы? — спрашивал меня дедушка Дмитрия.
— Все нужно смазать йодом, и сейчас же! — волновался отец Дмитрия.
— Ведь это же акация, я так испугался! — заявил Шура.
Но ни боль, ни йод не смутили меня. Самое страшное произошло во время ужина, когда Дмитрий неожиданно внимательно посмотрел на меня, прыснул, выскочил из-за стола и, разразившись громким хохотом, объявил:
— Это же он нам хотел показать! Ой, не могу, он же хотел нам показать, что он может!
— Дмитрий! — резко крикнул его отец. — Дмитрий, прекрати, это же наш гость! — но даже его глаза смеялись.
«Нет, право, не нужно было мне отказываться от кефали», — подумал я. Пассажир в панамке был таким добрым, таким добрым, и если бы не море, отделявшее меня от матери, от Антона Степановича, я бы, не задумываясь, побежал бы быстро, как ветер, не бежал — летел бы домой.
ДИМКИН ДЕДУШКА
«Итак, я жил тогда в Одессе…» — писал когда-то Пушкин. «Итак, я был тогда индейцем…» — звучит в моих ушах грустный и насмешливый голос Димкиного дедушки. Он сказал мне эти слова на прощание, когда я уезжал в Киев. Он был не просто дедушкой Дмитрия и Александра. О, он был Великим Хозяином Большой Соленой Воды, братом и другом Гайаваты, главным хранителем Священного Вампума, в который наряду с прошлыми трофеями была вплетена и найденная мною цепочка. И не найти ни одной отчаянной головы, осененной куриным пером, ни у оджибвеев, ни у дакотов, ни среди могавков, команчей, апачей, черноногих и сиу, которая не признавала бы абсолютного авторитета Великого Патриарха лесов во всех вопросах войны и мира, верности, дружбы, стрельбы из лука, устройства страшных испытаний для новичков и военнопленных. Теперь я смело могу открыть Великую Тайну. Изумительным качеством наших луков, повергавших в трепет всякого мальчишку, наблюдавшего за нашими сражениями, мы были обязаны… — уж не знаю, говорить или нет… — мы были обязаны тому, что Великий Вождь брал для луков крепкие и гибкие стволы старой сирени. (И да содрогнутся сердца любителей цветов!) После того как ночная тень приходила на землю и молочная сверкающая звездная река — дорога в царство теней, в Страну Понима — из конца в конец перебрасывалась по черному, как ночь, небу Украины, наш Великий Вождь, кряхтя, забирался в густые заросли сирени, вырезывал ножом еще днем отмеченные стволики, тщательно прятал ветки и листву и, так же кряхтя, говорил:
— Вы ж меня на цугундер отправите, бисовы диты! Ну если ж садовник узнает? Это ж уголовное дело.
А оджибвеи и дакоты, налегая животами на концы срезанных палок, восторженно шептали:
— Дедушка, мне сделайте вот из этой палки! Великий Вождь, вы обещали мне.
Ни у кого из нас и в мыслях не было, что дедушка принадлежит Дмитрию, что он его, а не наш дедушка.
— А почему, дедушка, вы Дмитрию такой наконечник для стрелы хороший сделали, а мне нет? — заявил я как-то ему.
— Прошу прощения, Быстроногий Олень, — смущенно и радостно сказал дедушка. — Я сегодня, сегодня же сделаю…
Димкин дедушка любил огородничать. У него была небольшая делянка, на которой произрастали морковь, капуста, кукуруза и несколько высоких огромных подсолнухов. Прошлый год он засеял делянку только одним картофелем, и Димка, рассердившись за что-то на него, сообщил нам потрясающий факт, в который мы и верили и не могли верить, так он не вязался в нашем сознании с обликом Великого Патриарха. Оказывается, дед сам сторожил свою картошку, для чего каждый вечер ходил ночевать на поле. Он ставил свою деревянную раскладушку прямо посередине поля и укладывался на нее, вооружась огромной дубиной. Как-то осенью он проснулся и обнаружил, что из всех кустов картофеля сохранилось только три куста, и то под его раскладушкой. Неизвестные воры очистили все поле, и ни огромная дубина, торчавшая из раскладушки, ни богатырский храп деда не смогли помешать злоумышленникам.
Моему вступлению в племя, да еще в качестве Быстроногого Оленя, предшествовала сложная процедура испытаний. Димка приложил всю свою выдумку, стремясь отыграться за поражение у зоологической карты, которое я ему нанес. Он пытался меня, знатока Альфреда Брэма и личного друга африканской мартышки Джулии, засыпать каверзными вопросами! Не глядя на карту, я называл ему таких животных, о которых он даже не слыхивал' Это в общем было не удивительно, потому что я, воодушевившись, произвел на свет ряд таких зверей, которые привели бы в смущение самого Бюффона.
Утром, перед Великим Испытанием Мужества, меня поманил пальцем дед и сказал:
— Ты ничего не бойся… Я буду рядом…
А Шура прямо заявил:
— Выполняй все смело и ничему не верь!
Вооружившись такой могучей поддержкой, я смело углубился в тенистую аллею, где мне туго-туго завязали глаза и повели в Ущелье Скальпов, где должны были производиться испытания. Димка постарался на славу: как я ни моргал глазами, сквозь повязку не пробивался ни один лучик света, и холодок страха тихонько вполз в мою ослепшую голову.
— Внимание! — командовал Димка. — Поставьте его на доску… Так… Ты, бледнолицая собака, желаешь ли принять первое испытание? — Я кивнул. — Перед тобой качающийся узкий мост через Ущелье Скальпов. Один неверный шаг, и ты рухнешь в шумящий поток, и тело твое поглотит Великое Соленое Озеро. А на дне ущелья лежит битое стекло и консервные банки с острыми краями. Согласен ли ты подвергнуться испытанию? — Я снова кивнул, и Димка скомандовал: — Иди!
И я пошел. Подо мной действительно была узенькая длинная-длинная доска, она прогибалась под моей тяжестью, где-то рядом шумело море, а свежий утренний ветерок создавал ощущение открытого пространства. Я верил, что действительно и справа и слева от меня простирается пропасть, замедлил было уже шаг, но услышал торжествующее Димкино «ага!» и, вспомнив напутствие Шуры, быстро побежал по доске, спрыгнул с нее и под всеобщий гул одобрения сдернул повязку с глаз. Длинная доска была положена на два больших камня, лежащих прямо на земле. Ни пропасти, ни битого стекла, ни бурного потока… Теперь я смело выполнил остальные испытания, а, перегнав в беге все племя, получил почетное прозвище Ункаса, сына Чингачгука, Быстроногого Оленя..
Однажды Шура и Димка рассказали мне удивительную сказку. Мы сидели на решетчатой койке женского солярия. Одна очередь отдыхающих только что уехала, ждали вторую, поэтому солярий был пуст. Днями прошли обильные дожди, и грязножелтое море неспокойно ворочалось в своей безбрежной постели. Сказку рассказывал Димка, Шура вставлял отдельные замечания. Это была наша первая дружеская беседа. Без шпилек и ехидных замечаний со стороны Дмитрия и без отечески покровительственного «взрослого» тона, каким разговаривал со мною Шура. Много позже я случайно натолкнулся на эту сказку, вспомнил и берег, и Димку, и полощущийся на ветру тент над раздевалкой. Но сказка произвела на меня неизгладимое впечатление только тогда, когда мне ее впервые рассказали, может быть потому, что в этот день я уже был болен. В сказке говорилось о том, как хитрый визирь, который был к тому же тайным колдуном, сообщил своему повелителю, молодому халифу, волшебное слово; тот, кто произносил это слово, тотчас же превращался в зверя. Его молодой халиф стал аистом, но, услышав разговор, который вели между собой другие аисты, рассмеялся и забыл волшебное слово. Теперь он должен был бы остаться навсегда птицей, если бы не сова, которая посоветовала халифу-аисту подслушать разговор между визирем и этим торговцем.
— А что за слово ты сказал ему? — спросил визирь. И когда торговец сказал это слово, его тотчас же услышал халиф и расколдовал и себя и сову, которая оказалась принцессой. Но тут Димка заспорил с Шурой, какое именно слово должен был сказать халиф, и они долго спорили, а я сидел как в воду опущенный и думал: «Слово… слово… Одно слово, и ты превращаешься в птицу, лягушку, льва… А' может быть, в слове что-то есть большее, чем само слово, чем тот предмет, который означает это слово?» Я поймал себя на том, что тайна коварного визиря и его помощника торговца была мне 'ближе, чем страдания халифа и совы-принцессы. «Все-таки они враги, — успокаивал я себя. — Эксплуататоры, а колдуны знали свое дело, они были большими учеными, если они были на самом деле».
— Сказка — ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок! — вдруг сказал Шура. — Димка, Димушка, посмотри на Мишу! Он, наверно, решил стать волшебником!
Это, конечно, было случайным совпадением, но я внимательно посмотрел на своих товарищей. Находясь под впечатлением только что рассказанной сказки, я даже подумал: «А что, если они в самом деле волшебники, волшебники, превратившиеся в мальчиков, и хотят, чтобы я стал аистом». Я отогнал эту мысль, попытался улыбнуться, а мои товарищи почувствовали, что со мной что-то неладно, и смотрели на меня во все глаза, всем своим поведением подтверждая мою странную догадку. Теперь я точно знал, что эти двое волшебники и что я сейчас превращусь в большого белого аиста.
Через три дня я очнулся. В комнате был полумрак. Возле меня находилась, моя мать и держала в руке белую тряпочку. Потом поднесла ее к моему лбу, увидела, что я открыл глаза, и сказала:
— Сыночек, Мишенька! Что у тебя болит? Не шевелись, тебе нельзя…
Потом у моей постели собрались врачи. Как сквозь сон я слышал:
— Пришел в себя? Это хорошо. Не расстраивайтесь…
В ЭТОМ ЧТО-ТО ЕСТЬ…
Я пролежал два с половиной месяца. Часто, два-три раза в день, заходили Шура и Дмитрий. Это они подыскали для меня развлечение, единственно возможное для моего «лежачего положения». Из кипы детских книжек я вырезал картинки. Книжек было много, а я все вырезывал и вырезывал, утят и пеликанов, гиппопотамов и слонов, крокодилов и мойдодыров. Потом мне принесли белую бумагу. Я попытался рисовать, но карандаш не держался в руках. Я вырезал по памяти из чистой белой бумаги аиста. Вышло похоже. Потом вырезал крокодила на траве, сделал разрез, поставил его на твердую обложку какой-то книжки.
Я был искренне удивлен, когда и Димка и Шура долго рассматривали моего крокодила, а потом сказали в один голос, что это просто «мировой» крокодил. А Димка добавил, что ему нисколечко не жалко тех книжек, которые я изрезал.
Когда я оправился настолько, что смог ходить по комнате, Димка привел ко мне «талантливейшего человека» и «тоже художника». Это был мальчик моего возраста, с гордо поднятой круглой головой и узенькими плечами. Он показал мне презабавные рисунки. Смело могу сказать, что ничего подобного я больше не видел. Какие-то странные лица, много лиц. А невиданные, даже в сказочных картинках, звери! Я знал толк в не связанном ни предрассудками, ни наукой свободном «зверотворчестве», но, кошмарные морды, изображенные моим новым знакомым, то рыбьи, то птичьи, крылья прямо изо лба, хвосты, заменяющие уши, поток загадочных людей с лицами на коленях и слоновыми ушами буквально подавили меня. Мой новый знакомый милостиво рассмотрел моих вырезанных из бумаги скромных всего лишь четвероногих и однохвостых представителей земной фауны и сказал:
— В этом что-то есть…
Он сказал эту фразу медленно, но как-то «сразу», и я почувствовал, что так сказали ему о его чудиках. «Врун и задавала, — подумал я. — А Димка мне его привел, чтобы насолить, верно, и по сей день жалеет, что похвалил моего первого крокодила».
— Димка, — сказал я, — выйди, будь другом. Нам нужно поговорить.
Когда Димка вышел, мой товарищ по искусству перестал задирать подбородок кверху и спросил меня:
— Ты что, кого хочешь можешь вырезать?
Я подтвердил.
— А я вот нет… Конечно, если очень захочу, то потрачу день, два дня, но все равно нарисую. А так, чтобы сразу… Нет, не выйдет… Да и ты небось врешь?
— Я хоть сейчас, мне не трудно, — заспешил я: разговор меня ужасно заинтересовал. — Вот, пожалуйста, кого тебе? Хочешь петуха? Или слона?
— А лягушку сможешь?
— Лягушку трудно, у нее профиль такой… Ну, такой, без выступающих частей.
— Нехарактерный, — строго заметил мой знакомый, заметно оживляясь. — Так лягушку ты не можешь. А кого ты можешь?
— Да кого хочешь! Вот — смотри!
Я вырезал ему петуха, и бегемота, и лисичку, и пантеру Багиру из «Маугли», и индейца с луком. Я вырезывал и вырезывал, и каждый мой зверь или человек вызывали у моего знакомого неподдельный восторг. Потом он с грустью сказал: «А я вот не могу, чтобы что хочу… У меня дело потрудней будет. Я, понимаешь, беру лист бумаги и делаю так». Он достал листок бумаги и карандаш и стал быстро черкать по всем направлениям, а когда листок покрылся сетью запутанных завитков и зигзагов, отодвинул свое произведение на расстояние вытянутой руки, потом повернул листок и так и этак, громко сказал:
— Курица!
— Какая курица? — спросил я.
— Ясно, какая, обыкновенная. — Мой новый знакомый быстро обвел контур, и я тоже увидел, что в переплетении его каракуль было видно нечто очень похожее на курицу, только без хвоста. Потом этот «талантливейший человек» и «тоже художник» взял в руки резинку и тщательно стер все, что не относилось к -курице, дорисовал кое-как хвост и, подписав внизу «Анатолий Жук», проставив красиво число и дату, вручил мне свой новый шедевр.
— Это на память… — сказал он.
— Так ты даже рисовать не умеешь? — сказал я.
— Как не умею, а курица! — вдруг обиделся Толя. — А ты-то, ты-то, молчал бы! Лягушку и ту вырезать не можешь… Ну, не обижайся, мне Дмитрий сказал, что ты болен и тебе нельзя волноваться…