Наслаждение. Я застыл, тронутый этой лаской, опустил клюв и выжидающе поднял голову, наблюдая застывшим взглядом за ее осторожными движениями. Ми ласкала меня клювом, массировала, расчесывала пух, проникая до самой шеи, где складки кожи образуют углубления, до которых я никак не мог добраться своим клювом.
Ми как будто знала тайну всех чувствительных мест и всех деталей оперения. Она дарила мне такое наслаждение, какого я никогда еще не испытывал. Она щурила глаза, вытягивала шею, привставала и снова приседала, демонстрируя, что именно я – ее избранник.
Меня охватило непреодолимое желание. Сердце забилось быстрее, скопившееся в железах семя требовало выхода. Ми придвинулась поближе, наши клювы встретились, отодвинулись в стороны, сблизились снова, раскрылись и слились в единое целое.
– Возьми меня! Я хочу быть твоей! – говорила Ми. – Ведь ты же видел, что я отвергала всех ухажеров, потому что рядом со мной был ты, Я так мечтала о том, чтобы ты хотел меня!
– Я хочу тебя! – ответил я, нежно сжимая кончик ее клюва. – Я давно уже хочу тебя, но ты же всех прогоняла...
Я не, закончил фразу. Мы сидели рядышком, счастливые, тесно прижавшись друг к другу и крепко держась клювами. Ми распласталась на ветке, я вскочил ей на спинку и, хлопая крыльями, мгновенно выплеснул семя.
Под собой я чувствовал тепло ее перьев. Клюв судорожно сжался на ее шее, коготки впились в нежный пушок под крыльями, а из желез текла горячая любовная жидкость.
Я знал, что она чувствует, как я сжимаю ее, что она ждет моего горячего семени, что она так же жаждет меня, как я жажду ее.
Я спрыгнул с нее и сел рядом. Ми поднялась, встряхнулась и снова начала гладить перышки вокруг моих ушей.
– Уходи! Убирайся прочь! – К нам со всех ног бежала Кея. Ее глаза угрожающе поблескивали.
Увидев ревнивую, разгневанную Кею, Ми пустилась наутек. Я остановившимся взглядом смотрел на то, как Кея преследует Ми. Неожиданно Ми обернулась и угрожающе развела в стороны крылья.
– Оставь меня в покое! – Она раскрыла клюв и наклонила головку набок.
– Убирайся! – повторила Кея уже без злости в голосе.
Она остановилась и затрясла головой, фыркая и распуская перья. Гнев прошел, а ревность по отношению к Ми, которую Кея так давно знала, постепенно исчезала. Очень скоро им надоело это противостояние, и они обе вернулись ко мне, делая вид, что не замечают друг друга.
– Ты мой! – Кея демонстративно терлась о меня крылом. – Только мой!
Я искал одиночества. Ветвистый ясень показался мне уютным, тихим, безопасным. С верхушки доносился стук дятлов, а по стволу среди трещин, шрамов и наростов коры бегали маленькие юркие поползни, вылавливая пауков, сверчков и сороконожек. Издалека доносились крики соек, хрюканье кабанов, лосиный рык.
С моей ветки я видел край леса и реку, извилисто текущую среди топких берегов. Над залитой половодьем равниной торчали остатки старого города – залепленные грязью, покрытые илом заплесневелые разрушающиеся стены, покосившиеся башни, проржавевшие железные решетки и остатки позеленевших медных листов на крышах. Дальше, за городом, виднелись отсвечивающие матовым блеском стальные резервуары и огромные стаи вечно ссорящихся, ворующих друг у друга птенцов и яйца чаек, крачек, поморников.
Я задремал, разморенный теплом и солнечным светом, который пробивался сквозь мелкую светло-зеленую весеннюю листву. Но вдруг по прикрытым векам скользнула тень, и я тут же открыл заспанные глаза.
На суку уселись два старых ворона и начали старательно чистить перья. Серебристые чешуйки и пух дождем падали вниз.
Они не заметили меня, устроившегося в уютной выемке между стволом и толстой веткой. Я сидел тихо, предчувствуя, что они тут же прогонят меня со своего дерева, как только увидят.
Я не боялся ни грачей, ни ворон, ни сорок, но вороны пугали меня своими размерами, острыми когтями и силой клюва, способного расколоть даже твердую ореховую скорлупку.
Птицы точили свои клювы о кору дерева. Я чувствовал, что они чем-то обеспокоены.
– А те не вернутся? – каркнул самец.
– Не вернутся. Их больше нет. Ты что, не помнишь, как сам обгладывал их кости?
– Могут вернуться. Мне бы хотелось, чтобы они вернулись.
Я вздрогнул. Вороны говорили о бескрылых. Неужели эти старые птицы помнят их?
– Они есть! Они все еще существуют! – каркал самец.
Значит, не только я подозревал, что бескрылые выжили. Где? Когда? Может, они просто не покидают своих укрытий?
На соседнем дереве среди ветвей мигнул беличий хвост, и вороны бросились туда. Короткая борьба – и крепко схваченная когтями рыжая шкурка вздрагивает на ветке. Вороны выклевывают глаза и мозг. Из оторванной головы на ветки капает кровь. Падают вниз окровавленные клочья шерсти. Вороны зевают. Ести бы они заметили меня, я, вероятнее всего, разделил бы судьбу этой белки.
Удары копыт, сопение, тяжелое, усталое дыхание. Под деревом пробегает олень с блестящими, покрытыми пушком рогами. Под лучами солнца они как будто горят огнем...
Я перескакиваю на ветку пониже, останавливаюсь перед широким входом в дупло. Почему здесь нет белых пятен птичьих отходов? Разве в этом дупле не живут птицы? В старых деревьях бывает так много укромных уголков, ниш, отверстий, где можно спрятаться. Или это старое, заброшенное гнездо воронов?
Среди листвы и опадающей трухи я вижу серый скелет. Но почему в этом тихом месте, среди ветвей и выступов коры, нет даже летучих мышей?
Я понемногу привыкаю к полумраку. Стою на краю дупла и смотрю в глубину темнеющей передо мной ниши.
Резкое, пронзительное шипение. Из-под осыпавшихся кусочков коры появляется плоская голова. Я слышу шорох. Это змея! И она не одна здесь, их много! Я отпрыгиваю в сторону, перелетаю на несколько веток повыше и прижимаюсь теснее к ветке, тяжело дыша от страха.
Я лежу, распластавшись на толстом суку, и слушаю, как колотится мое собственное сердце. Широко раскрываю клюв и хватаю ползущую мимо гусеницу. С отвращением выплевываю – горькая, вонючая мерзость. Шум крыльев, карканье – вороны садятся на сук рядом со мной. Окружили меня, вытянули ко мне свои толстые черные клювы и с удивлением смотрят на посмевшего вторгнуться в их владения чужака.
– Здесь все принадлежит нам! Чего тебе здесь надо?
– Проваливай отсюда! – кричит самка.
– Я прилетел издалека и сел отдохнуть. – Я умоляюще смотрю на них.
Вороны оценивающими взглядами рассматривают мои блестящие синевато-серебристые перья, серовато-черную голову. Меня приводят в ужас их сверкающие глаза и толстые ноги.
– Я не собираюсь здесь оставаться, – объясняю я. – Я просто устал и присел отдохнуть на эту ветку.
Вороны разглядывают меня, оценивают. Если бы я был покрупнее, они давно бы меня прогнали, но я по размеру такой же, как сойка или сорока. Я не представляю для них опасности, и они это уже поняли.
Они не прогоняют меня, но следят за каждым моим взглядом, за каждым движением.
Беспокойная мысль всплывает из глубин памяти. Мысль, память... Медлительные вороны, испачканные кровью сожранной белки... Мысль о том, что мне угрожает. Память о том, что уже угрожало мне в прошлом. Клювы и когти черных птиц. Столько смерти вокруг, столько страха на ветке трухлявого, засыхающего ясеня.
Не жди! Не жди, пока они прижмут тебя к ветке своими когтями, ослепят, изранят, убьют! Спасайся бегством!
Здесь нет других птиц, кроме нас. Только я и вороны. Я смотрю вниз, вижу сквозь ветки, как два линяющих волка пускают струи мочи прямо на ствол дерева. Они так жадно смотрят на меня, что я сжимаюсь от страха. Спрыгнуть вниз, прямо в эти когти и зубы? Клювы воронов опасно приближаются к моей голове. Они видят во мне себя в миниатюре. Я для них – маленький ворон, такой же, как они.
Я сижу неподвижно, и вороны сидят неподвижно, неподвижен ясень, в чьих листьях не слышно даже ветра. Даже солнце как будто остановилось. В просветах между ветками я вижу темные листья омелы, которая забралась так высоко и высасывает из дерева последние соки. Взгляды воронов следуют за моим взглядом. Я поворачиваюсь и перескакиваю на соседнюю ветку, бегу по ней к стволу и снова вижу дупло. Неужели это опять то же самое дупло, в котором я видел змею? Я останавливаюсь у входа и в свете проникающих сквозь ветви солнечных лучей вижу уставившийся на меня глаз – блестящий, огромный, воззрившийся на меня из трухи и тени. Точно глаз без тела.
Я отступаю назад и лечу, лечу. Ветки обступают меня зеленой стеной, и я не могу выбраться, не знаю, как выпутаться, вылететь из их объятий.
И стоит мне только понадеяться, что за следующей веткой меня ждет открытое пространство – лесная просека или поляна, как снова впереди появляются сучки и ветки ясеня. Я чувствую, что слабею. С каждым новым скачком и перелетом меня все сильнее охватывает страх.
Я удрал от воронов, но не могу выбраться из зеленого шара – из кроны дерева, сделавшего меня своим пленником.
И снова я попадаю на ту же самую ветку, с которой удрал. Снова оказываюсь между неподвижно сидящими воронами.
Я сжимаюсь в комочек, как будто это вовсе не я только что облетел вокруг ясеня в тщетной, панической попытке бегства, приведшей меня в конце концов в то же самое место, откуда я удрал, – к моим преследователям, которых я так боюсь. Вороны смотрят на меня сонными старыми глазами.
Мои глаза закрываются, меня охватывает сонливость. Сонливость, что оказывается сильнее страха.
Когда я просыпаюсь, воронов больше нет рядом со мной, лишь темные листья омелы чернеют в наступающих сумерках.
– Есть здесь кто-нибудь? – кричу я, стараясь криком придать себе храбрости.
Тишина. Даже листья не шелестят.
– Есть здесь кто-нибудь? – повторяю я и прыгаю в гущу зелени. Проскальзываю между тонкими веточками и сразу же вылетаю на опушку леса – к сверкающей под лучами заходящего солнца реке.
Я лечу так, будто от кого-то удираю, хотя за мной никто не гонится. Я прибавляю скорость не столько потому, что боюсь воронов и змей, сколько потому, что хочу побыстрее увидеть Кею, Ми и всех знакомых галок, которые вслед за мной прилетели сюда с юга. Я все чаще взмахиваю крыльями, щурю глаза, чтобы уменьшить давление воздуха, клювом рассекаю пространство, словно режу мягкую ткань.
Кея, белокрылая Кея осталась там одна! Что будет, если птицы вдруг заметят, что она не такая, как все? Я боюсь за нее...
– Быстрее к своим!
Я лечу над рекой. Хрип, крики ужаса. Чайки выклевывают глаза плывущему оленю – садятся ему на рога, а он пытается сбросить их в воду. Вокруг него трепещут белые крылья. Вода заливает туловище, копыта то и дело вырываются из воды, чтобы нанести удар, чтобы отогнать бьющих клювами в окровавленные глазницы птиц.
По качающемуся на воде толстому стволу дерева мечется кот с острыми ушками. Он боится – не умеет плавать.
Поблескивавшие издалека резервуары теперь, когда я подлетел к ним поближе, оказались совсем матовыми, закопченными от ударов молний. Из щелей сочится жидкость, испаряется газ. Вокруг стоит такая вонь, что даже я со своим слабым нюхом чувствую ее издалека.
Я лечу на восток, параллельно течению реки.
– Кея, Ми, где вы? – кричу я с высоты, всматриваясь в сереющий горизонт и замечая, что солнечные лучи падают все более наклонно.
Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи – ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.
Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту. Меня охватывает страх, я впадаю в панику. Не зная ни цели, ни направления полета, не уверенный в собственных силах, я кричу в надежде на то, что услышу знакомый ответ.
И лишь потеряв всякую надежду вернуться, уже начав подыскивать место, где можно было бы укрыться, спрятаться от очередной одинокой ночи, я наконец слышу шум крыльев и множество зовущих меня голосов.
Я вижу, как приближается темное облако с белой звездой во главе – они летят ко мне! Меня окружают грачи, вороны, галки. Они каркают, радуются и, подталкивая вперед, уступают мне место во главе стаи.
Ведь я же их вожак! Я лучше знаю, куда и зачем, где и почему.
Я вслушиваюсь в шум множества крыльев и чувствую себя счастливым.
Ясень, вороны, змеи, волки и олень уже кажутся мне чем-то далеким, несущественным – сном, который ненароком привиделся старой птице.
Кея уничтожала яйца Ми и других галок, которые устраивали свои гнезда поблизости от нашего гнезда.
Она дожидалась, когда сидящие на яйцах птицы вылетят из гнезда, чтобы схватить какую-нибудь осу или муху или чтобы просто погреться на солнышке. Ей достаточно было мгновения. Кея тихо и незаметно врывалась в чужое гнездо, точными ударами клюва разбивала скорлупки, молниеносно возвращалась и с притворным спокойствием наблюдала за злобствованием и отчаянием вернувшихся в разгромленные гнезда птиц.
Из яиц Ми уцелело только два, которые мы с ней теперь высиживали по очереди. Кея ревниво покрикивала на нас, широко раскрывая клюв. Эти яйца нам удалось спасти. Я отчаянно защищал их, преграждая Кее путь нахохлившейся грудью, когтями и клювом.
Я хотел, чтобы между Кеей и Ми воцарилась дружба, но чем чаще Ми уступала, тем азартнее нападала на нее Кея. Ревность, ласки, поцелуи, нежные прикосновения, вычесывание пуха. Кея с ненавистью смотрела на нас с разделяющей наши гнезда кирпичной кладки.
– Иди сюда! – верещала она. – Оставь ее! Это меня ты должен ласкать! Только меня! Иди сюда!
Ми не обращала внимания на ее крики, стараясь как можно тщательнее вычистить пух у меня на шее, спинке и груди. Я отвечал ей поглаживаниями, пощипываниями, расчесыванием перышков.
– Улетай отсюда! Ты здесь чужая! Убирайся, не то я убью тебя! – грозила Кея, а Ми делала вид, что не слышит ее. Тем временем Кея демонстрировала нам и всему миру свою обиду, ревность и отчаяние.
Когда я прилетал к ней в гнездо, она старалась разрядить свою боль в бурных, страстных ласках. Я нервно отворачивал голову, опасаясь, что в порыве любви она выклюет мне глаз.
Она ласкала даже мои ноги и кончики крыльев, теряя голову от нежности, желания, возбуждения.
Я испытывал от этого неописуемое блаженство, вскакивал ей на спину, придерживая клювом за пух на загривке, и с наслаждением изливал семя.
Кея от счастья щурила глаза и ходила вокруг меня, гордо подняв голову.
Ми никогда ей не завидовала. Она смотрела на нас своими синими глазами, широко раскинув крылья над гнездом. А когда мы с Кеей засыпали, прижавшись друг к другу, Ми прятала голову в мягкий пух и тоже погружалась в сон.
Вскоре под скорлупками яиц стало слышаться биение сердец наших птенцов. Кея и Ми перестали покидать гнезда. Я теперь метался между ними и окружающим миром – приносил насекомых, гусениц, ягоды, семена, траву и все прочее, что только могло пригодиться в гнезде.
Когда наконец треснула скорлупка первого в ее жизни птенца, Кея осторожно отковыряла клювом треснувшие кусочки, чтобы птенец, вылезая, не задел за острые края. Потом выбросила из гнезда скорлупу и уселась на слепом, неоперившемся птенце, прикрыв его пухом своей грудки. Она с восторгом трогала клювом остальные яйца, вслушиваясь в доносящиеся из них шорохи. Я тоже прислушивался к этим едва слышным звукам, исходящим из зеленовато-коричневых овалов. Птенцы задевали клювами и коготками за пленку, выстилающую внутреннюю поверхность яйца, упирались согнутыми спинками, ворочались, собирая силы и готовясь разбить стесняющий движения панцирь.
Вот еще один темно-розовый клювик показался в отверстии скорлупки, и Кея закричала от счастья. Вытащив из-под птенца острые обломки, она отбросила их к краю гнезда. Ми подбежала, схватила скорлупу и выбросила наружу. Ее яйца треснули вместе с первым яйцом Кеи, и два беспомощных птенца уже лежали в гнезде.
Я носил еду в оба гнезда. Вылетал перед рассветом, ловил ночных бабочек, комаров и водолюбов и сразу же относил их изголодавшимся птенцам. Подлетая к гнездам, я видел вытаращенные глаза Кеи и Ми.
– Иди сюда! – просила Кея.
– Иди ко мне! – звала Ми.
Когда я подбегал к Кее и раздавал птенцам кусочки дождевого червя или вкусного стебелька, за мной возмущенным взглядом следила Ми. Когда я приближался к Ми, Кея злобно нахохливалась и трясла клювом. Я оставлял еду и улетал снова. Так продолжалось до полудня, до того момента, когда и Кея, и Ми решали – чаще всего одновременно, – что я должен заменить их в гнезде, согревая и высиживая птенцов. И я садился попеременно то в одно гнездо, то в другое, стараясь утихомирить широко раскрытые желтые клювики собственной слюной с остатками полупереваренных майских жуков и семян, отрыгиваемых из глубин желудка. Из второго гнезда тут же раздавались жалобные, недовольные писки
Я терпеливо ждал возвращения хоть одной из самок, чтобы чуть-чуть передохнуть. С каждым днем я чувствовал себя все более усталым, меня все чаще клонило в сон. Я улетал к растущим неподалеку тополям и засыпал среди ветвей, убаюканный шелестом листвы. Я искал одиночества, тишины, мне хотелось улететь подальше от шума гнезд, от самок, от птенцов. Теперь я понял, почему так часто раньше встречал немолодых воронов, грачей и галок, укрывшихся в тихих нишах, дуплах, на чердаках, в густых кронах деревьев, спрятавшихся поглубже среди листвы.
Эти птицы хотели побыть одни. Полузакрытые глаза, широко раскрывающиеся при каждом шорохе, взъерошенный пух на головах и крыльях говорили о том, что они хотят остаться незамеченными.
Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.