– Прости, дедушка… Беспокоим… Пусти прохожих людей дом осмотреть…
Напарники переглянулись, Сашка за спиной гиганта покрутил пальцем у виска.
– Что за фокусы, Леха? – спросил Данил.
– Положено так… – пробормотал Шрек, входя в избу. – Разрешения спросить.
– У кого?
– Домовой…
Данил с Сашкой опять переглянулись, Сашка пожал плечами.
– В деревне так делали… В детстве… – послышалось из темной избы. – Задобрить…
– А иначе?.. – спросил Данил, ныряя вслед за Лехой.
– Плохо будет… – из Шрека, как всегда, слова приходилось тянуть клещами, и Добрынин, плюнув, прекратил это неблагодарное дело.
Задобрил – и ладно. Чем бы дитя ни тешилось…
В избе было неуютно. Рассохшиеся доски пола, стены с осыпавшейся местами глиной и торчащей плетенкой, посеревшая, давным-давно небеленая печка. Стекла в окнах если и уцелели – то через одно. Потолок, угрожающе прогнувшийся в центре, полусгнившие, источенные ножки лавок и стола – все указывало на то, что изба доживает последние годы. Данил выглянул в окно – огород в таком же состоянии, весь в траве. Тоска, запустение. За огородом в неверном лунном свете темнело еще одно строение с трубой – банька.
– Ну и что мы тут найти хотим? – задал вопрос Сашка.
– Н-да, ловить явно нечего… – пробормотал Данил. – Шаром покати.
– До Начала еще… люди ушли… – пробормотал Леха, заглядывающий в загнётку печи.
– Как это? – заинтересовался Сашка. – Просто так ушли? Зачем?
– В города…
«Вот так… – печально усмехнулся Данил. – В города ушли – да там и сгинули. А здесь останься – глядишь, и выжили бы три-четыре дома. Да кто ж знал…»
– Ладно, пошли отсюда.
Оказавшись на улице, Сашка принялся вертеть головой, осматриваясь, а потом уточнил:
– Остальные дома будем проверять?
– А есть смысл? Только если снаружи… Бери Леху и чеши на противоположный край, начинайте оттуда к середине двигаться. Ая с этой стороны пойду. Если заколочен дом – то нечего в него и лезть, мимо проходи.
– А если открыт?
– Если найдешь такой – проверяй. Только осторожно там. И баньки с сараюшками осматривайте, если попадутся.
– Так, может, вместе и пойдем?
– Разойдемся – быстрее обшарим. Ужин скоро, а мы здесь торчим. Все, чешите, а я пока баньку осмотрю.
Времени на баньку ушло немного. Данил, держа наготове «винторез», осторожно прошел по огороду и подошел к бревенчатому строеньицу. У порога, следуя примеру Шрека и стесняясь сам себя, незнамо у кого испросил разрешения заглянуть внутрь. Не сказать, чтоб он был суеверен – но что-то такое в словах Лехи было… Тем более – как он успел уже убедиться – чертовщины в мире после Начала изрядно прибавилось.
Банька была пуста – чего и следовало ожидать. В свете фонаря мелькнули черные полати, печь, иссохшие прутья березовых веников на стенах. В предбаннике, в углу, обнаружилась железная бадья с проржавелым дном, под лавкой – стеклянная пивная бутылка, – и ни единого следа присутствия не только человека, но и какой-либо другой живности. Ну а раз так – нечего больше тут делать. Еще раз оглядевшись, Данил выбрался наружу. Прошелся по огороду, сделал крюк, обойдя покачивающийся на легком ветерке о дуван в самом центре, и вышел на улицу.
Улица на всем протяжении была пуста – Санька с Лехой, вероятно, решили ревностно подойти к проверке и обшаривали сейчас какой-нибудь сараюшко. Данил медленно двинулся вдоль домишек, стараясь не запутаться в бурьяне, достигающем иногда середины груди и тщательно освещая не только домишки, но и дорогу впереди, – семечко о дувана, попавшая по недосмотру на одежду, оставляла довольно призрачный шанс на выживание. Миновал один дом, другой, третий – а в палисаднике четвертого вдруг увидел небольшое пятно очищенной от бурьяна земли с аккуратными рядками грядок и тропку до крыльца. Да и сам дом был каким-то ухоженным и производил более благоприятное впечатление, чем соседние, – крестов из досок на окнах нет, дверь тоже не заколочена, дымок из трубы и даже почти все стекла целы. И – теплые отблески света в окошках, такие, какие может давать только живой огонь.
– Саня, прием, – пробормотал Данил в микрофон. – Вы где?
– На противоположном краю, как и велел, – тут же отозвался товарищ. – Две баньки обшарили, дома заколочены. Пока чисто.
– Жилой дом для меня оставили?
В наушнике послышалось озадаченное сопение.
– Какой еще дом? – спустя несколько мгновений осторожно поинтересовался Сашка. – Ничего такого не видели…
– Ладно, отбой. Продолжайте. Сходимся в середине, – ответил Данил, разрывая связь. Пробормотал под нос: – Ротозеи…
Закинул «винторез» за спину, вытащил «Пернач». Примкнул приклад, взял наизготовку, прижав тыльник приклада к плечу. Чем в ближнем бою неудобна ВСС, так это тем, что торчащая оптика ухудшает обзор и затрудняет прицеливание. «Ласточкин хвост» это, конечно, не натовская планка Пикатинни, на которую, установив оптику, полностью загораживаешь механический прицел, – но тоже целиться не больно комфортно. Да и резкое перемещение ствола тем удобнее и быстрее, чем он короче. «Пернач» в этом смысле идеален – и приклад есть, и очередями может палить, и ствол по сравнению с винтовкой всего ничего.
Крыльцо поскрипывало. Данил поднялся, подсвечивая фонариком и ненадолго замирая на каждой ступени, прислушиваясь и пытаясь уловить хозяйственные шумы в доме. Тишина. Постучал, торкнулся – дверь, длинно заскрипев, отворилась. Из сеней пахнуло теплом и запахом пищи. Добрынин вошел, осматриваясь. Длинная лавка вдоль левой стены, под лавкой – два ведра с водой. На правой стене – ряд вколоченных в бревна гвоздей, на которых висят разнообразные, так нужные в хозяйстве предметы – пустые ведра, веревки, два серпа, ножи от косы, хомут с вожжами… Напротив двери – приставная лестница на чердак.
– Хозяева есть?! – подал голос Данил.
Тишина. Слышно только, как угли в печи потрескивает да вода где-то капает.
Миновав сени, заглянул в горницу. Так же безлюдно, но видно, что хозяева отлучились только что – посреди комнаты на столе, сколоченном из грубых неошкуренных досок, исходит паром чугунок, рядом деревянная ложка и миска, блюдо с огурцами, железная кружка… Осторожно ступая, Данил прошелся по горнице, заглянул за печку, занимающую чуть ли не треть избы – пусто. На печи тоже никого не обнаружилось, хотя в изобилии лежало различное тряпье, шубняки и несколько пуховых шалей. Хотел было в подпол лезть, но тут на чердаке внезапно скрипнуло, послышались шарканье, кряхтенье, кашель – и на верхнюю перекладину лестницы в сенях опустились ноги в валенках.
– Ктой тута?.. – раздался дребезжащий старческий голос.
– Слезай, дедуль, – ответил Данил, отнимая приклад и засовывая пистолет в кобуру. – Не бойся, не обижу.
Пока дед сползал по лестнице да ковылял, опираясь на клюку, до стола, Данил огляделся еще раз, присматриваясь к убогости окружающей обстановки. Посреди избы – стол с двумя лавками. В переднем углу иконостас с потемневшими от времени иконами. Кровати нет – дед, похоже, спал на печи, не зря ж там тряпок навалено. Вон, кстати, и деревянная лесенка приставная. Еще рядом с печкой обнаружились полки с целой батареей чугунков и двумя ухватами, рукомойник, а под окном – здоровенный сундук с амбарным замком. Все старое, дряхлое, подвязанное веревочками и проволокой, подбитое гвоздиками… Даже ситцевые шторки на окнах – со штопкой. Под стать своему жилищу был и дед – до того стар, что, казалось, в чем только душа держится? На дворе начало лета, температура даже вечером за тридцать – а он в валенках, в телогрее меховом, в шапке-ушанке. Да еще и огонь в печи горит… Лицо сплошь в мелких морщинках, подслеповатые слезящиеся глаза, борода, торчащая клоками в разные стороны, дряблая кожа, покрытая пятнами пигментации…
Дедка доскрипел до скамьи, сел осторожно, поставил клюшку между ног. Оперся об изогнутую рукоять руками, положил сверху подбородок – и только после этого, наконец, обратил свой взор на гостя.
– Ну, мил человек, кем будешь? Каким ветром в наши края?
– Мимо едем, дедуль, с караваном. У дороги остановились… – ответил Данил, присаживаясь на край лавки. – Ты мне расскажи лучше, как ты тут выжил-то?
– Дак и… скрыпим поманеньку. Огородик, вон, по весне сажаю, по грибы хожу, рыбка опять же – тут озерцо недалеко… Мне много ль надоть?
– Ну, летом ладно, тепло. А зимой как?
– Печка, родимая, спасает. Я дровишек за лето наколю – и хватает… Раньше в лес-то с бабкой по дровишки ходили, а теперь вот, вишь, силов не осталось… Я уж сараюшки, помолясь, разбираю. На кой они теперь…
– Один в деревне?
– Один… – вздохнул дед. – Бабка-то моя померла уж года как два тому… Хорошо – силы еще были, схоронил. Теперь бы уж и не смог.
– А остальные?
– Дак молодежь до Страшного Суда еще в город подалась, а старики повымерли потихоньку…
– Один в деревне?
– Один… – вздохнул дед. – Бабка-то моя померла уж года как два тому… Хорошо – силы еще были, схоронил. Теперь бы уж и не смог.
– А остальные?
– Дак молодежь до Страшного Суда еще в город подалась, а старики повымерли потихоньку…
– А что же молодежь родителей с собой не забрала? – поинтересовался Данил.
– И-и-и… сынок! – отмахнулся старик. – Кто ж из стариков с насиженного места уедет? Нам дай помереть там, где всю жизнь прожили – и то ладно… Главное – приезжали бы дети проведать. По хозяйству помочь, поправить кой чего – нам больше и не надо! А в город, в суету – не те года…
– Тебе, может, надо чего, дедуль? – озаботился Данил. – Мы проездом, завтра утром тронемся. Тебе, может, тушенки принести или сгухи? Могу шоколада подкинуть немного…
Но дед с такой энергией замахал руками, что Данил сразу поверил, что ему и впрямь ничего не нужно.
– Какая тушенка, шоколад… Брюхо уж не то, чтоб такие кушанья лопать. А со сгущенки меня завсегда пучит… Ничего не надоть, предложил – и на том спасибо! Ты не беспокойся, сынок. Я, вот, на старости-то лет, лицо человечье увидал – и то хорошо. Ить последний раз тута года три тому проезжали… Живу, как бирюк, одичал совсем, не знаю, что в стране творится… Ты вот что мне скажи – не поднялась еще Расея-то, после Страшного Суда?
Данил горько усмехнулся, молча поглядел старику в глаза. Тот опустил голову.
– Понял, не говори…
– Ничего, дедуль, поднимемся еще. Не сомневайся.
– А я и не сумлеваюсь, – легко согласился дед. – Сколько раз падали, сколько раз поднимались… Гитлеру хребет переломили – и в этот раз выдюжим. Авось, Бог не оставит…
– Зверье не досаждает?
– Да зверья того… мыши одни, – отмахнулся дед. – Нормального зайчика-кабанчика уж годков пятнадцать не видать. А от страхолюдов я в подполе спасаюсь. Подпол у меня большой, люк крепкий, дубовый, да засов изнутря. И припасы там же, год живи – не подъешь. Лежанка, опять же, буржуйка, дровишки…
– Значит, все же заглядывают, мутанты-то?
– Да… нутанты… – с трудом повторил дед незнакомое слово. – Страхолюды, одно слово. Иной раз забежит на огород: собака – не собака, волк – не волк… Я ужо в подпол сразу лезу… А разок – зимой – глядь в оконце – и не поймем с бабкой, кто: человек ли, страхолюд… Опять прятались. Он ломился-ломился – ушел. Мы трое суток в подполе сидели, боялись вылезть.
– Ружье тебе надо.
– И-и-и, сынок… Разве ж я ружье-то удержу теперь? А стрельну – так и вовсе улечу кверх тормашками, – беззубо улыбнулся дед. – Года мои ужо не те…
Посидели, помолчали. Дед вдруг вскипешнулся, красноречивым жестом ткнул пальцем в чугунок, посмотрел вопросительно на Добрынина – тот мотнул головой, отказываясь.
– Тогда, можа?.. – дед заговорщицким жестом щелкнул пальцем себе по горлу. – На смородинке! Сам делал! Не обидь!
– Да нет, дедуль, не пью. Пойду я, пожалуй… Ты говори, если нужно чего.
– Да чего мне… я уж как-нибудь… Одна печаль: помру – кто похоронит? – вздохнул дед.
Данил поднялся, развел руками.
– Тут уж, дедуль, ничем помочь не могу. Не знаю, буду ли когда еще тут проходить, не буду ли… Буду – забегу, гляну, как ты тут, а нет – уж не обессудь.
Из сеней помахал сидящему на лавке деду, вышел на крыльцо, прикрыл осторожно дверь. По тропке пошел мимо огородика…
– А Сашку-то слушай, – раздалось в спину. – Друг у тебя чуйный…
Откуда б деду знать?! Данил резко развернулся – на крыльце было пусто. Дом стоял на том же месте… но какой?!.. Просевшая крыша, разваливающаяся труба… Окна, минуту назад плескавшиеся уютом живого огня, – черны, стекла разбиты, поскрипывают створки на ветру… От завалинки одно воспоминание, и ступени на крыльце сгнили через одну… Огородика нет и в помине, один лишь бурьян по грудь да пара о дуванов качается. Данила пробил ледяной озноб. Понимая, что встретился с очередной ненормальностью, он попятился было от избушки прочь – да вдруг остановился. «Помру – кто похоронит?» – словно живые, прозвучали в голове слова старика. Постояв немного, он развернулся и сквозь бурьян начал продираться обратно к избе.
Скелет в истлевшем тряпье и валенках он нашел в сенях. Рядом валялись опрокинутые ведра. Видимо, старик собирался за водой – да так и не дошел. А может, наоборот, нес полные, плеснул на пол, поскользнулся, упал – а подняться уже не смог. Разве узнаешь теперь? Да и неважно это – другое важно. Данил, обходя дом по периметру и подкладывая под каждый угол по горящему клоку пакли, думал о том, сколько еще таких вот стариков доживает свой век на бескрайних просторах страны… В ветхости, в забвении. Надрываются, стаскивая по осени в подпол урожай с маленького огородика, мерзнут зимой на своих печурках, слушая вой вьюги за окном или, выбиваясь из сил, тянут вязанку хвороста из леса, ведра с водой от колодца… Трясутся от страха, с кряхтеньем сползая в подпол каждый раз, когда на дворе покажется очередной «страхолюд»… И – умирают. От голода и холода, от болезней. От когтей и зубов мутантов. От того, что никому больше не нужны. От старости, дряхлости. От убожества. От одиночества…
…Когда к огромному погребальному костру подбежали Сашка со Шреком, Данил стоял среди бурьяна и молча смотрел на дело своих рук. Дом пылал.
– Ты что – ошалел? – изумленно заглядывая в глаза товарищу, спросил Санька. – Зачем поджег? И где ты тут жилой дом видел?
Данил молчал. Огонь с утробным ревом пожирал иссохшее дерево, стреляя во все стороны угольями. Взметая снопы искр, рушились перегоревшие балки крыши, лопались остатки стекол, трещал шифер. Прогорели и ухнули внутрь брусья перекрытий, с шумом сложилась пристройка, раскатив пылающие бревна по двору, от которых сразу же занялся убогий сараюшко. Не земле – так хоть огню предать старика. Чтобы с дымом душа его поднялась к небу, перестав мучить и себя и окружающих странными и страшными видениями.
В тот вечер, выслушивая от Хасана десятиминутную лекцию о последствиях демаскировки – костер получился не слабый и наверняка виден был за многие километры, – Данил на все вопросы только пожимал плечами. Сказал только:
– Так было надо, – и больше не проронил ни слова.
А что сказать? Правду? О чем? Что это было? Видение? Знамение? Снова гипноз? Или он просто заснул и видел сон? Рассказал только Сашке, но друг понял, а остальных это не касается.
Демаскировка – демаскировкой, да вот только… каждый человек, кроме разве что самого закоренелого убийцы и отморозка, достоин того, чтобы его проводили в последний путь. Пусть не по христианским правилам, не отпев, а хотя бы так, огненным погребением, по-язычески. И тем более заслуживал этот умерший в одиночестве старик.
Потому что страшно умирать, когда рядом никого. Никого, кто бы присел около постели, взял за руку, утешил… кто проводил бы в последний путь, прочитал молитву над усопшим и предал останки земле или огню. Никого… Только мертвая тишина старого дома, скрип ставень на ветру, вой ветра в трубе и предсмертный хрип одинокого, заброшенного всеми умирающего старика.
Глава 3 Сказки апокалипсиса
Человека в сером ОЗК, неторопливо бредущего по обочине дороги, разведка засекла сразу Колонна шла по извилистой насыпи, зажатой с обеих сторон лесом с высоченными соснами, – было это уже где-то за Яранском – и вот, вывернув из очередного поворота, дозорный на передовом квадроцикле тут же заметил серую точку далеко впереди. Короткий доклад по общему каналу, приказ – и оба передовых квадра рванули вперед, догоняя путника. Тот, впрочем, и не скрывался, не пытался уйти. Заслышав рев моторов, он обернулся и, помахав рукой, остановился, поджидая пробирающуюся к нему по ухабам и кочкам разведку.
Данил в этот момент сидел в кабине вместе с Урюком – Хасан, по одному ему известной причине, приказал в тот день усилить наблюдение – и потому встречу эту видел с самого начала. Квадры осторожно подошли, остановились неподалеку, страхуя один другого. Видно было, как бойцы и фигура в сером переговариваются. Затем один из бойцов остался на насыпи, а второй съехал в лес и исчез среди сосен.
Не было его минут десять. Колонна за это время продвинулась метров на триста и встала, поджидая результаты разведки. В бинокль Данил видел, что человек в ОЗК стоит спокойно, головой не вертит и признаков беспокойства не подает. Говорит что-то, руками машет… Противогаз его висел заткнутым за пояс – фон на местности уже второй день не превышал четверти рентгена – и Данил в бинокль сумел разглядеть благообразную седую бородку и седой же аккуратный ежик волос на голове. Из-за плеча человека торчал ствол какого-то оружия – детали с такого расстояния были не видны – и когда путник пару раз повернулся боком, за спиной мелькнула пятнистая ткань рюкзака.
Послышался рев, и на насыпь выметнулся квадроцикл. Встал, видимо, докладывая по командирскому каналу результаты. Похоже, Хасана они удовлетворили – колонна тронулась, и через несколько минут БТР, идущий в голове, поравнявшись с путником, остановился. Данил, оставив Ахмеда в кабине, выбрался наружу – знакомиться.