Как многие поэты, Бучкин был тщеславен, самовлюблен, и как же польстило ему однажды, когда он, возвращаясь поздно с каких–то посиделок и проходя мимо комнаты Нуриева, услышал вдруг, как тот читал вслух ребятам его стихи. Судя по тому, что света в комнате не было, читал он наизусть и, как показалось Валентину, читал прекрасно, не перевирая ни одной строки, оттеняя то, что ему самому как автору хотелось выделить. Молодая память Нуриева без труда схватывала стихи соседа, может, еще и потому, что Валентин отдавал предпочтение лирике. Нуриев предполагал, что Бучкин тоже в кого–то безнадежно влюблен: все им написанное по духу и настроению было близко Рафу и воспринималось как свое. Хотя Нуриев прекрасно знал недостатки Бучкина — лень, заносчивость, пренебрежение к своему внешнему виду, тем не менее для Рафа он оказался в жизни первым и единственным кумиром. Вальку иногда захлестывали потоки красноречия в самых неожиданных местах — на кухне, в красном уголке, в прачечной, где он брезгливо и неумело стирал собственное белье. В такие минуты, зная, что Нуриева хлебом не корми, а дай послушать Бучкина, кто–нибудь непременно бежал за ним и, просунув в приоткрытую щель двери голову, орал: «Беги, Валька на кухне развыступался о какой–то Цветковой или Цветаевой!»
Иногда, когда слушателей не находилось, Валентин как бы случайно заходил в комнату Рафа, обнимал его за плечи и заговорщически начинал: «Я вот тебе, брат, что скажу…» — и уводил Нуриева к себе на долгие часы. Нуриев спохватывался только тогда, когда понимал, что о занятиях сегодня не может быть и речи. Стихи свои Валентин хранил в толстых потрепанных папках. Нуриеву был великодушно разрешен доступ к ним в любое время дня и ночи. Однажды в порыве душевной тяги к Бучкину из–за одного уж очень взволновавшего его стихотворения Нуриев купил роскошную, в тисненом кожаном переплете, с мелованной бумагой, тетрадь и своим каллиграфическим почерком, не ленясь, переписал все стихи, которые только удалось отыскать. Когда он показал Бучкину свою работу, впечатлительный Валентин был растроган. Через час Бучкин вернулся и, волнуясь, попросил подарить эту тетрадь ему; видимо, он понимал, что никогда не соберется переписать собственные стихи, тем более так изящно и красиво. Нуриев, конечно, отдал тетрадь,— рад был, что угодил своему кумиру. Но и самому Рафу нашлась награда: среди бумаг Бучкина он обнаружил шесть стихотворений Галочки Старченко — наверное, тех самых, о которых Бучкин хорошо отзывался. Стихи эти тоже без труда легли в память, словно он их всегда знал, но странно, они тоже были о безответной любви.
Шли месяцы. Нуриев ощущал, как теряет интерес к занятиям, но ничего поделать с собой не мог. В институт он ходил каждый день потому, что надеялся увидеть ее, услышать ее голос, перехватить взгляд или улыбку, не предназначенные ему, но и это ему удавалось не всегда: учились они на разных курсах, на разных факультетах, занимались в разных зданиях и аудиториях. Даже в тех случаях, когда он встречал ее, ни разу она не была одна, всегда ее окружала шумная свита. Могла ли она, увлеченная разговором, увидеть его сдержанный кивок или услышать задушенное волнением «здравствуйте»? Наверное, нет, но на громкое фамильярное «привет» или «салют», принятое в ее компании, он не решался. За полгода она ни разу так и не заговорила с Нуриевым.
Однажды в институте, когда она шла ему навстречу, опять же в окружении друзей, среди которых был и Бучкин, Раф вновь потянулся к ней взглядом, чтобы раскланяться и сказать: «Здравствуйте». Но Галочка не удостоила его даже легким кивком, и он расстроился как никогда. Нехотя тащился он в общежитие, когда по дороге его нагнал Бучкин, возбужденный от предстоявшего в тот день застолья, на которое он только что был приглашен. С ходу он шумно обнял Нуриева и, не давая опомниться, зачастил:
— Видел, брат, видел. И ты, значит, влюблен в Старченко,— вот бы не подумал. Забудь и выбрось из головы, иначе — гибель!..
Но и в самой беспросветной жизни случается удача, выпала она и Рафу. На 8 Марта «мужчины» решили устроить вечер для девушек на квартире у Лариных. К событию этому готовились долго и тщательно, и деньги собрали сразу после стипендии, избрав казначеем Бучкина. Встречаясь с Валентином не один раз на дню, Нуриев был в курсе всех приготовлений. Видел он и шутливые персональные приглашения девушкам, которые оформил Петька Мандрица, кроме баскетбола увлекавшийся еще и рисованием, а стихи написал каждой, конечно, сам Валентин.
Было приглашение и Старченко. Набиваться в компанию старшекурсников было делом бесполезным, да и неудобным; Валентин сам ничего не решал, хотя и был казначеем. Компания сложилась не сегодня, каждая новая кандидатура ревностно обсуждалась, да и желающих было много. С мыслью, что на праздник не попасть, Раф смирился и потому особенно не переживал. Утешало его то, что Валентин потом непременно перескажет ему весь вечер в лицах, обладал он и таким талантом. Нуриев даже помогал Валентину, относил вместе с ним какие–то покупки в дом Лариных. Хотя Раф завидовал и, может, даже недолюбливал кое–кого из «избранных», он отдавал должное тому, что развлекаться они умели весело, талантливо. Не какие–нибудь примитивные «фантики» или пошлые «бутылочки», танцы до упаду… Он знал, что Черников будет петь, братья Ларины будут играть на гитарах и петь цыганские романсы или в четыре руки выдадут джазовые композиции Гленна Миллера; в зале Нуриев видел прекрасный концертный рояль — на нем Старченко исполнит Шопена, а уж больше всех сорвет аплодисментов Бучкин — увлечение поэзией в те годы было модой в институте. Видимо, с праздником Валентин связывал какие–то надежды, потому был энергичен и старателен, даже брюки, купленные специально к этому вечеру, заузил до предписывавшегося жестокой модой минимума — еще полгода назад об этом не могло быть и речи. Настораживало и то, что, несмотря на занятость, лихорадочные приготовления к «балу», как Валентин называл вечеринку, ночи напролет он писал стихи. Стихи эти по дороге в институт он отдавал Нуриеву, а вечером вдруг забирал, приговаривая: «Не то, брат, не то», чего прежде с ним не случалось — к написанному он никогда не возвращался. В организации «бала» то и дело возникали какие–то, казалось, неразрешимые проблемы: финансового, бытового и даже дипломатического характера. Последнее дважды ставило под угрозу само мероприятие. «Прекрасный пол» никак не хотел выстраиваться в идеальный ряд, каким он виделся организаторам: то и дело возникало: «Я или она».
Деликатная миссия была поручена Черникову. И тот, по мнению Валентина, справился с ней превосходно, заработав от братьев Лариных кличку Дипломат. Но, как бы там ни было, все, наконец, утряслось, ждали праздника. И надо же такому случиться: за день до срока Валентин то ли простудился, то ли где воды ледяной напился, и у него заложило горло, он затих, замолчал. Кто–то даже беззлобно пошутил: «Почему выключили Бучкина?» Все, как будущие врачи, наперебой предлагали полоскания, компрессы, прогревания, но голос у Валентина сел окончательно.
С самого Нового года Бучкин не читал новых стихов, а тут пообещал на женский праздник всего навалом, и вот — вышла неувязка. Больше всего он огорчился оттого, что стихи на этот раз удались.
И вот тут Валентина осенило: что, если их прочтет Раф? Читал Нуриев, пожалуй, даже лучше, чем он сам, а отдельные стихи, которые Бучкин никак не мог решиться обнародовать, гораздо лучше прозвучали бы в устах нейтрального человека и не выдали бы автора с головой, чего пуще всего боялся легкоранимый поэт. В том, что это выход, да еще удачный, он не сомневался, но как пригласить Нуриева? Когда Валентин сказал об этом братьям Лариным, те уперлись и предложили на сей раз вообще обойтись без поэзии, тем более что причина уважительная… Но это вовсе не устраивало Бучкина, он пошел за советом к девушкам. И те, конечно, решительно его поддержали, выразившись на удивление кратко: «Без поэзии праздник не праздник». Ребятам пришлось уступить.
О своих сложных переговорах насчет Нуриева Валентин Рафу не говорил — не был уверен в успехе,— а единодушная поддержка прекрасного пола удивила его самого. Когда днем в институте Валентин сказал Рафу, что тот приглашен на бал к Лариным, Нуриев поначалу не поверил, решил, что Валентин шутит.
Задолго до назначенного срока Нуриев в полной готовности зашел к соседу. Валентин лежал на кровати и читал переписанные Рафаэлем собственные стихи, делая на некоторых страницах пометки карандашом. Увидев Нуриева, он отложил тетрадь и оценивающе оглядел его.
— Да, брат, выглядишь ты, прямо скажем, слабовато. Они не стихи станут слушать, а будут разглядывать тебя, как чучело огородное. Ты и начнешь нести ахинею. Ребята там хоть и свои, но снобы жуткие. На мой внешний вид они махнули рукой, говорят: богема — что с него взять. Но сегодня и я не могу составить тебе компанию; вон брюки отутюжил, стрелки не хуже, чем у Черникова, рубашка свежая, даже бабочку взял у ребят в соседней комнате.
Видя, как моментально скис Нуриев, Валька встал.
— Да ты, брат, не расстраивайся, я сейчас что–нибудь организую.
Внимательно оглядев Нуриева, Валентин исчез в коридоре. Через полчаса вернулся с модным пестрым пиджаком, красной рубашкой и каким–то шнурком вместо галстука. Больше всего Валентин радовался шнурку, говорил, что даже у Черникова пока нет этой новомодной штучки.
Дом Лариных, некогда спроектированный и отстроенный их отцом — главным архитектором города, издали манил огнями. Бучкин и Нуриев поднялись на высокое, в пять ступеней, крыльцо и позвонили.
Встретил их Черников. Из слабо освещенного зала, где лишь на рояле горела свеча и в углу светился торшер, доносилась музыка, за инструментом спиной к ним сидела Старченко.
На кухне суетились только мужчины. Все что–то резали, открывали, раскладывали по тарелкам, а у плиты, на которой что–то жарилось, колдовал Кайрат Нургазин. Сервировать стол в просторной столовой доверили Черникову, а Нуриев был отдан ему в помощники. Раф, впервые попавший в такой роскошный дом, где все были прекрасно одеты, вежливы и учтивы, растерялся. Подобное он видел только в кино, и даже ребята, в общем–то знакомые, представлялись ему более значительными. От этого он робел еще больше. И потому, когда усаживались за стол, Раф постарался занять место подальше от Галочки, боясь, что от волнения и неуверенности что–нибудь прольет или опрокинет на белоснежную скатерть. Но Валентин понимал молодого друга и при первой же возможности ободрил его — держи хвост пистолетом! — и выпил с ним по рюмочке за удачу.
Веселье набирало обороты, в честь прекрасных дам провозглашались тосты — один изящнее другого. Прекрасные дамы в ответных спичах преклонялись перед кулинарным гением Нургазина и безупречным вкусом Черникова, сервировавшего стол, не был забыт даже казначей.
Вскоре гости включили на всю мощность мигавшую зеленым глазком радиолу, и начались танцы. Однако радиола кого–то не устроила, и Ларина попросили сесть за инструмент. Младший Ларин, подвинув поближе шандал с оплывшими свечами, заиграл попурри из модных танго. Нуриев хотел кого–нибудь пригласить, но всех девушек быстро разобрали, и он, встав у рояля, смотрел, как бойко, без нот управляется с мудреным инструментом Ларин. Видимо, попурри рождалось экспромтом, было незнакомым, хоть и вобрало все мелодии, которые хотели услышать танцующие. Как только он закончил играть, раздалось: «Браво! Браво!» Все зааплодировали, а Ларин, не изменяя принятой шутливой манере, сказал:
— Прошу зачесть как персональный подарок нашим очаровательным гостьям.
Пока девушки осыпали Ларина комплиментами, Черников успел разлить по бокалам искрящееся шампанское.
— Шампанское и поэзия! — на весь зал сказала Женя Скорикова. И, не видя рядом Бучкина, так же громко продолжила: — Валентин, еще две недели назад вы обещали нам новые стихи, просим!
Девушки захлопали в ладоши, стали рассаживаться поудобнее. Ребята принесли кресла и стулья из других комнат. Раф поискал глазами, где сидит Старченко, и обнаружил ее рядом: она пристроилась на вертящемся стуле, откинув назад локти на прикрытую крышку инструмента, и свет от догоравших свечей освещал ее лицо. Валентин обнял Нуриева и тихо шепнул ему: «Спокойно, спокойно, все будет о’кей!» Взглядом он выбрал удобное место и неожиданно подвел друга к роялю. Еле слышным голосом он объявил:
— Друзья мои! С большим удовольствием представляю вам моего молодого друга, хорошо знающего и искренне почитающего поэзию, который любезно согласился выручить меня и почитать вам давно обещанные стихи.
Никогда до сих пор Нуриев не испытывал к себе такого внимания, как сейчас, и понимал, что должен начать с чего–то стоящего, настоящего. Неожиданно для самого себя начал читать любимое самим Бучкиным пастернаковское:
По затаившемуся залу Раф чувствовал, что пока все идет нормально. Чередуя малоизвестные стихи знаменитых поэтов со стихами Валентина, он смелел с каждой минутой, чужие строки распрямили ему плечи, вернули спокойствие, ровное дыхание.
К Рафу неожиданно пришло вдохновение. Он, как Ларин, экспромтом компоновал на ходу стихи разных поэтов, те, которые выстраивались в единый эмоциональный строй. Читал он долго, но усталости не ощущал, не ощущал и того, что может иссякнуть запас стихов, на память приходили строки, на которых он, казалось, никогда не останавливал внимания.
Погасла догоревшая свеча, и возникла минутная пауза. Опять же Скорикова с не свойственной ей грустью в голосе сказала в темноте:
— Все прекрасно до боли, до слез, но это мужские страдания, а любить истинно, мне кажется, могут только женщины…
В другой ситуации это стало бы предметом горячего спора, но сейчас никто не возразил Скориковой, каждый думал о своем.
Ларин принес новые свечи. На ходу легонько хлопнув Нуриева по плечу, шепнул: «Пожалуйста, продолжайте…»
Раф начал читать Ахматову, изредка перемежая ее стихи стихами Цветаевой, и вдруг, взглянув на освещенный профиль Галочки, вспомнил. Она ведь тоже пишет стихи. Нуриеву они запомнились, и он не сомневался в их успехе. Он смело начал читать написанное девушкой, радуясь, что сможет сделать ей приятное. Читал Раф медленно, несколько глухо, отчего получалось теплее, доверительнее, но не решался взглянуть в ее сторону. Он уловил стук откинутой крышки рояля, повернул голову. Галя пыталась тихо подыграть ему в такт. В какую–то минуту между ними установилась связь. Да, она безошибочно угадывала, что он будет читать дальше, и после небольшой паузы, когда он переводил дыхание, давала точный аккорд для вступления. Играя, она поворачивала к нему свое взволнованное лицо, подбадривала. Всхлипнула в дальнем углу тихая Эллочка Богданенко, но никто не прореагировал на это. Когда они закончили, кто–то включил огромную люстру под высоким потолком, и комнату залило ярким светом, как в театре. Все как–то медленно, тихо поднимались с мест, а потом разом зашумели, загалдели, стали поздравлять исполнителей. Скорикова от избытка чувств за то, что рассказал он и о женской любви с помощью Ахматовой и Цветаевой, растолкала всех и расцеловала Нуриева.
— Это надо обмыть,— зашумел Ларин, приглашая всех снова к столу.
— Идемте, Раф. Я не отпущу вас, ведь я вправе разделить с вами триумф! — сказала Галя, лукаво заглядывая ему в глаза.
Когда снова начали танцевать, она положила обе руки ему на плечи и, все так же улыбаясь, продолжила разговор, словно и не было долгих месяцев с того осеннего бала, когда она заговорила с ним впервые.
— Признайтесь, это Валентин придумал задобрить меня таким образом? Скажу прямо, вам это удалось, мне было приятно принародно услышать свои слабые вирши. О таком подарке я и мечтать не могла.
— В ваших стихах много искреннего чувства.
— Опять льстите, Раф. Но, как бы там ни было, я, пожалуй, тоже расцелую вас, как другие…
Вечер в доме Лариных перевернул всю жизнь Нуриева. Кто знает, как сложилась бы его судьба, не притащи его Валька читать стихи.
В те ночи в Мартуке, когда они втроем, казалось, обсудили все в своей будущей студенческой жизни, на первое место была поставлена учеба. Конечно, они не собирались ограничиваться только этим: спорт, концерты, танцы, диспуты — на все хватило бы сил… Но вот о том, что могут влюбиться, они как–то забыли. Правда, Солнцев как–то сказал, что, заканчивая учебу, нужно обязательно жениться. Они–то знали, что распределят их по маленьким райцентрам, поселкам, дальним казахским аулам. Тогда они согласились с Ленечкой: конечно, сельскому врачу жениться нужно,— но обсуждать эту проблему не стали, сошлись на том, что за этим дело не станет.
Но, оказывается, достаточно было одного взгляда на Галочку, чтобы круто изменилась жизнь, и все планы Нуриева полетели вверх тормашками.
Теперь Раф знал, что на следующий праздник или день рождения его пригласят в компанию непременно,— по крайней мере, об этом позаботятся девушки, которых тронули впервые услышанные стихи Цветаевой — Валентин читал им только свое. Нуриев также понимал: повторись он раз, другой — и интерес к нему пропадет. Поэтому он целыми днями пропадал в библиотеках, копался в книгах, запустив учебу до крайности.
Теперь уже не каждую субботу он бывал в Мартуке, хоть и знал, как ждут его Чипига и Ленечка. В первые его студенческие дни Сафура–апа уговаривала сына сшить новое пальто, заказать в ателье костюм. Тогда Раф возражал, говорил, что и так походит, шутил, что не одежда красит человека и нечего, мол, деньги по пустякам транжирить.
Но теперь его словно подменили: спустя месяц после вечеринки у Лариных он истратил треть сбережений матери, рассчитанных на долгие годы учебы. Появились у него светлый плащ и легкое твидовое пальто, костюм из бостона с узкими лацканами и мощными плечами, широкополая лихо заломленная велюровая шляпа, туфли на толстой белой каучуковой подошве, модные рубашки, пестрые галстуки…