Улететь не получится. Ни у деревьев, ни у них. Это давно всем ясно. Девять месяцев кошмара – за это время мог бы родиться ребенок. Саша сейчас радовалась, что у них с Леней нет детей. Думали об этом. И побоялись нового страдальца отдавать этому миру. Сейчас выходит, правы были.
Сашин школьный друг-начальник предупредил: не надейся на оправдательный приговор. В суде так не принято. Раз дело до суда дошло, лучшее, на что можно рассчитывать, – условный срок.
И даже когда все всё понимали, и даже когда адвокат потребовал результаты медицинской экспертизы о сломанной челюсти «жертвы грабежа», а следователь заявил, что результаты утеряны вот таким-то майором в метро, за что он получил выговор по службе, приговор все равно состоялся. Условный. Но – приговор по уголовному делу.
Еще одно оскорбление Саше за усилия и претерпевание.
Потом окажется, что условный срок – это не что-то исключительное, не особая трагическая печать избранных. Многие представители поколения от двадцати до тридцати получали условный срок. Зачем это надо? Ну, это-то вполне понятно: чтоб боялись. Ведь получивший условный срок в следующий раз получит реальный. Так что будет сидеть себе тихо-тихо и не высовываться. Стало быть, не опасен. Вне игры. Наверное, по этому поводу существует какое-то указание: не щадить. Подружка ее детей, добропорядочная студентка МГУ, получила полгода условно за оскорбление представителя власти. Что же она такое сотворила, негодница? Да просто забыла дома ключи, вернулась, стала звонить в домофон. Подошел блюститель правопорядка, потребовал пройти с ним для выяснения личности: почему, мол, у двери подъезда околачиваешься.
– Да ты что? Я домой к себе иду! – возмутилась девчонка.
К этому времени бабушка ее уже нажала на кнопочку, ждала внучку дома с обедом.
А брыкающуюся студентку тащил к машине мент.
– Думаешь, ты элита, а я быдло, – приговаривал хранитель покоя мирных граждан. – Вот сейчас узнаешь, кто тут быдло.
В милиции обезьянник, протокол, потом суд, приговор.
За то, что стояла у двери своего подъезда.
Шла как-то Саша по родному Арбату и услышала случайно обрывок разговора нескольких молодых ребят, двух парней и двух девушек.
– «Был к Иисусу приведен родными отрок бесноватый» – это Волошин, точно тебе говорю. Тебе надо с Каринкой поговорить, она Волошиным занимается, – говорила милая девчонка с такими чистыми интонациями и выговором, что Саша заслушалась.
– А у тебя ее координаты есть? – заинтересовался парень.
– Еще бы, – отвечала ему девушка, доставая из кармана пальто мобильник. – Как не быть. Мы с ней несколько месяцев в одной камере сидели.
Ребята прошли мимо, продолжая свою неспешную беседу о поэзии.
Что ж – отсидки сделали реалиями их жизни? Это нынче норма, нечто обыденное, бытовое.
Чтоб знали, кто в доме хозяин.
Ну, как не вспомнить:
«…и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и, что ни судят они, все неправильно, и не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный: что по нашему закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже всегда неправедные: так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть еще земля, где все люди с песьими головами…» [13]
Что ж, раз так, ничего не поделаешь.
Ничего, утремся. Вопрос не в этом.
Вопрос: как жить дальше?
2. Бесов тоже нужно прощать?
Ужасные мысли одолевали ее.
Надо молиться за своих врагов. «…Благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте…» (Рим. 12.14).
Она это знала и даже понимала, что гонителям ее воздастся без нее. Ведь много раз уже было. И будет. А проклятья разъедают ее собственную душу.
Хорошие слова: «Я не настолько слаб, чтобы мстить, и не настолько силен, чтобы прощать».
Да, сил на прощение не осталось.
И прощать ли, если тебя не просят о прощении?
И, если больно, можно стонать?
И – как избавиться от воспоминаний?
Не было ни одной ее бессонной ночи, чтоб перед глазами у нее не вставало лицо дочери с запекшимися от жара губами, ее худенькие сухие руки, цеплявшиеся в больнице за сумку с документами (ей в ее горячечном бреду было страшно потерять документы, о них она теперь больше всего волновалась в тумане своей тяжкой болезни). И как она молилась и просила у всех прощения в день Преображения Господня, бедная!
И слова следовательши: «Не спрячете! Я и с проломленными черепами на допрос вызываю!»
Сын с отекшей шеей (если человека избивают двухлитровой бутылкой с водой, следов не остается, только на шею сползает постепенно отек), кровоподтеки на его теле в области сердца: били ногами в своих кокетливых итальянских остроносых ботинках, в область сердца и почек били, чтоб всю жизнь помнил, чтоб здоровым от них не вышел.
Их – прощать?
Но не прощать – значит уподобиться им. А они к этому и стремятся.
Их – жалеть?
Но если в сердце не останется сочувствия, человеческим ли будет это сердце?
Они готовы пожрать любого ради денег или просто ради упоения властью над чужой жизнью. Это уже не люди. Это бесы.
И что? Бесов тоже нужно прощать? За бесов молиться?
На каком-то форуме в сети прочла она комментарии на ситуацию, подобную ее собственной:
«…Начну с того, что хорошую религию придумали индусы. И есть там такое понятие, как тапас – мистическая сила, с помощью которой можно как созидать новую реальность, так и проклинать. У много переживших этого самого тапаса могло накопиться немало… И если они проклинают, прикрыться от этого бесполезно… От этих проклятий еще никто не уходил…»
«Вся страна их проклинает, ненавидит и презирает. Во всяком случае, нерабская и умственно здоровая часть. Люди, независимо от политических взглядов, их видят болтающимися в петле, но они живы. Почему так? Почему их поступки, часто просто не совместимые ни с какими представлениями о морали и нравственности, нарушающие законы и уголовные, и духовные, и даже те, по которым существует сам мир, до сих пор остались без ответа?»
Беса из себя человек может исторгнуть только молитвой и постом.
Но хотят ли они, мучители, изгонять своих бесов? Способны ли они молиться, поститься? Хотя крестами бесстрашно себя украсили многие из них.
Лучше было думать о собственной душе, об изгнании бесов уныния, отчаяния, гнева, торжествующих и не дающих покоя.
Но молиться, как прежде, у нее не получалось.
Вера не поколебалась. Исчезли силы.
И не давал покоя вопрос: неужели бесов тоже нужно прощать?
3. Возвращение к себе
Надо было возвращаться к долгожданной обыденной жизни без борьбы, без ежечасного ужаса, ночей без сна, дней без радости. Все это время она привыкла чувствовать себя совершенно одинокой. Так ей легче было переносить невыносимое. Так она привыкла с давних пор детства. Конечно, они с мужем виделись. Он прилетал в Москву. Она летала ненадолго к нему, даже отдавала какие-то распоряжения по ремонту, даже соткала в один из прилетов ярчайший радостный гобелен, в каждую ниточку которого была вложена мольба о детях. Но рассказывать мужу о хождениях по мукам заставить себя не могла. Ей нужны были силы, а в разговоре они терялись. Параллельное существование – так она назвала бы свою с Леней жизнь в эти месяцы. Не всякий мужчина выдержит такое. Она это понимала и была готова ко всему. Так сложилось. И по-другому быть не могло.
И вот она возвращается к себе. В их с Леней дом, в их образ жизни. К этому тоже надо будет снова учиться привыкать.
Он встречает ее в аэропорту. Обнимает, прижимает к себе. Плачут оба, как маленькие. Вздыхают глубоко. Снова вместе. И слова не нужны.
Домой едут на такси.
– Из Москвы? – любопытствует шофер.
– Да, – кивает Саша.
Давненько не говорила она на этом языке. Слова даже не сразу приходят на ум.
– И как там? Плохо? – продолжает сочувственно расспрашивать берлинец.
– Ну, почему же? Весна, все цветет, – не соглашается Саша.
Она уже знает, откуда ветер дует, сейчас пойдут сугубо политические разговоры.
– Я много ваших вожу, все говорят, что у вас плохо: коррупция! Много бедных, очень бедных. А богатые! Уууу! Страшно богатые!
– Да? – удивляется Саша.
– Вы, наверное, сами богатые, не замечаете, как плохо простому народу, – подначивает таксист.
О! И этот туда же.
– А вы чем-то можете помочь? – не удерживается она от полемики.
– Я могу наблюдать, сочувствовать, делать выводы. У вас правительство никуда не годное: о людях не думает.
– А у вас хорошее?
– У нас хорошее! Они стараются. Я им пока доверяю.
Она уже знает, откуда ветер дует, сейчас пойдут сугубо политические разговоры.
– Я много ваших вожу, все говорят, что у вас плохо: коррупция! Много бедных, очень бедных. А богатые! Уууу! Страшно богатые!
– Да? – удивляется Саша.
– Вы, наверное, сами богатые, не замечаете, как плохо простому народу, – подначивает таксист.
О! И этот туда же.
– А вы чем-то можете помочь? – не удерживается она от полемики.
– Я могу наблюдать, сочувствовать, делать выводы. У вас правительство никуда не годное: о людях не думает.
– А у вас хорошее?
– У нас хорошее! Они стараются. Я им пока доверяю.
– Поздравляю вас, – произносит Саша.
Они уже приехали. Муж расплачивается. Саша на прощание подходит к открытому окошку и протягивает шоферу бумажку в 5 евро.
– Это вам. От нашего правительства. Возьмете?
– Большое спасибо! – проникновенно откликается шофер. – Большое спасибо!
– Все понятно, да? – качает головой Саша и машет поборнику правды рукой.
Без комментариев.
4. Мартин
– Тебе много раз Мартин звонил. Я ничего ему не рассказывал. Он беспокоится. Зайди к нему, – сообщил муж.
Мартин. Дорогой ее дружище. Она часто думала о нем. Наверное, он решил, что она просто обычная свинская свинья, из тех, кто забывает друзей. Сейчас она все ему объяснит. Он поймет.
Саша вытащила из ящичка в прихожей ключи от квартиры Мартина: у всех его друзей были ключи. На то имелись веские причины.
Мартин, Сашин ровесник, родился в небольшом немецком городке. Мать его, еще не знавшая о своей беременности, почувствовав недомогание и нервозность, которые определила как предгриппозное состояние, заглянула в аптеку за аспирином. Там ей посоветовали замечательный препарат талидомид: действует быстро, успокаивает, никаких побочных эффектов. Не хуже аспирина, если не лучше. Девушка приняла всего одну таблетку. Действительно, хорошо выспалась, но тошнота не прошла. Больше она лекарство не пила, а потом выяснилось, что причиной ее недомогания была беременность. Только и всего – вот откуда тошнота.
Они с мужем решили, что никаких лекарств она принимать не будет, ведь вынашивание ребенка никакая не болезнь, люди рождаются только так, матери положено претерпеть. И для ребенка лучше, если мать никакую химию не использует. Супруги с радостью и любовью ждали появления на свет своего малыша.
Младенец родился с деформированными ножками и практически без рук: у основания плечиков было некое подобие верхних конечностей с тремя пальчиками.
В это самое время Европу охватила эпидемия рождения детей с различными уродствами. Дети рождались без ушей, без пальцев. Самыми же распространенными дефектами были отсутствие рук или ног.
Доктора забили тревогу. Вскоре они убедились, что виной всему был тот самый препарат, талидомид, одну таблетку которого роковым образом приняла мама Мартина по совету аптекаря. Одной таблетки оказалось достаточно.
Фармацевтическая компания поначалу отрицала связь участившихся рождений изуродованных детей с талидомидом. Однако врачи-исследователи настаивали на своем.
Выяснилось, что фирма-изготовитель не изучила свойства и область применения созданного ими препарата, рассылая его (поначалу неофициально) немецким и швейцарским докторам на пробу.
Попробовавшие талидомид пациенты заявляли, что благодаря лекарству крепко спали всю ночь. Это было уже кое-что. Дело в том, что обычные снотворные обладали целым рядом побочных действий, а тут ничего подобного не наблюдалось. И, что очень важно, передозировка ничем не грозила, то есть самоубийство с помощью талидомида совершить не получилось бы. Именно это особенно учитывалось при продвижении препарата на рынке.
Очень быстро лекарство стало широко продаваться в большинстве стран Европы, Африке, Азии и Латинской Америке.
Наконец немецкая фирма-производитель без всяких дополнительных исследований заявила, что талидомид лучше всего помогает беременным на ранних стадиях при бессоннице и проявлениях раннего токсикоза. Лекарство стали продавать повсюду, как аспирин.
Вот так все и вышло. Кого винить? Самих себя? Фирму, в погоне за прибылью обрекшую столько людей на страдания? Она расплачивается деньгами. Кроме того, европейские государства создали специальные фонды, из которых выплачиваются дополнительные компенсации жертвам талидомида.
Но винить и проклинать – последнее дело. Надо было приспосабливаться к таким условиям, в которые жертвы (и дети, и родители) были поставлены.
Известно много случаев поразительной силы духа людей, изуродованных талидомидом, но не подчинившихся трагическим обстоятельствам, а, напротив, несдавшихся и победивших. [14]
Интересно, что тысячекратно проклятый талидомид в результате оказался поразительно сильным и действенным лекарством, помогающим при страшных болезнях: проказе, туберкулезе, раке, СПИДе. И опять же – понять это заставил случай. В шестидесятых годах, когда препарат уже был запрещен, врач иерусалимского госпиталя с ощущением полного бессилия наблюдал за тяжелейшими страданиями обреченного на скорую смерть от проказы больного, который не спал уже больше месяца и мучился нестерпимыми болями. Ему ничего не помогало. Найдя в больничных запасах талидомид, доктор дал его несчастному в надежде, что тот сможет хотя бы поспать в последние дни своей жизни. Пациент проспал 20 часов, самостоятельно встал на ноги. После дальнейшего приема талидомида он стал поправляться. Последующие исследования показали, что такой эффект воздействия происходит в 99 % случаев.
Можно ли считать иронией судьбы то, что целительный препарат сначала искалечил десятки тысяч людей?
Или нет тут никакого злого рока, кроме власти денег и жажды как можно скорее нажиться любой ценой?
В любом случае история талидомида – яркий пример силы и слабости человека перед тем, что он познает случайно, на ощупь, в потемках. Движимый алчностью, он уродует, движимый состраданием, он спасает.
Вся жизнь Мартина – череда преодолений. Он стал художником, создающим огромные полотна, пользуясь специально сконструированным для него подъемником. Он был самостоятелен, жил один, по большей части обходясь без посторонней помощи. Родители его были живы, они часто виделись, но никакой жалости, сюсюканий по отношению к сыну-инвалиду никогда не проявляли. Сила, идущая от Мартина, ощущалась столь явно, что с первых минут общения люди переставали замечать, что с ним что-то не то.
Сашу через полгода ее берлинской жизни привел к Мартину все тот же чешский скульптор, благодаря которому она предавалась как-то воспоминаниям об Августе Фореле и собственной юности.
Она не была заранее предупреждена ни о чем, знала только, что идет к потрясающему художнику, живущему к тому же в двух шагах от них. Удивило ее только одно: у ее спутника почему-то были ключи от квартиры, в которую они шли в гости.
– Ты предупредил, что мы идем в гости? – спросила Саша, увидев, как достает он ключи из кармана куртки и открывает дверь подъезда.
– Конечно, да. Но можно и не предупреждать.
– Почему? И ключи… почему у тебя ключи?
– Увидишь – поймешь.
Мартин сидел высоко на своем подъемничке, прописывая деталь в верхней части своей новой картины.
Саша ходила среди картин, восхищаясь их красками, выразительностью, не замечая ничего вокруг себя. И вдруг Мартин оказался рядом. Он подкатился в инвалидном кресле и с улыбкой разглядывал гостью.
– Привет, – улыбнулась ему Саша и только тут увидела, что у него нет рук.
– Привет, – ответил художник, вцепившись в нее взглядом.
Глаза его могли то, чего не могли его руки. Глазами он трогал, гладил, притягивал, отталкивал.
– Ты отвыкла любить себя, – сказал он тогда.
Саша уже хорошо понимала по-немецки.
– Я снова учусь, – согласилась она, поразившись, как это он про нее понял.
– Раздевайся, – приказал вдруг Мартин.
Саша сняла куртку и поискала глазами, куда бы ее повесить.
– Раздевайся, – повторил человек в инвалидной коляске, – ты понимаешь, о чем я. Совсем.
– Зачем? – спросила Саша, не боясь, но недоумевая.
Она оглянулась на друга, с которым пришла.
– Делай, что он говорит, – посоветовал тот.
– Он со всеми так знакомится? – спросила она по-чешски.
– Нет. Во всяком случае, при мне – в первый раз, – отвечал друг.
В голосе его слышалось некое недоумение и легкая растерянность.
– Эй, кончай там на своем русском выражаться, – властно, но не зло крикнул Мартин Саше.
– Мы выражаемся на чешском, – поправила она.
– А он что, на русском не может? – хитро спросил художник.
– Думаю, может, но не хочет, да, Гонзик? – засмеялась Саша.