— Облокотись о стол, Авдотья Ивановна, — милостиво говорила ей государыня, — служанка тебя закроет вместо ширм, и я ничего не увижу.
Бирон спрятал улыбку, зная, что она не идет к его чеканному, ледяному лицу, и продолжал вспоминать письмо леди Рондо:
«Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще — тогда как из окон видны только лед и снег — казались чем-то волшебным и наполняли мою душу приятными мечтами. В смежных комнатах гостям подавали чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка и происходили танцы; аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях, в замене костюмов аркадских пастушков и нимф. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в стране фей, и в моих мыслях в течение целого вечера был „Сон в летнюю ночь“ Шекспира».
Бирону нравилось читать письма леди Рондо. У нее был хороший слог, к тому же эта чопорная англичанка была далеко не дура. Конечно, она предполагала, что письма иностранцев вскрываются Тайной канцелярией и лично фаворитом, и поэтому писала своей подруге только самые лестные отзывы об императрице. Правда, о фаворите иной раз она позволяла себе отозваться не без колкости… Впрочем, Бирон не обижался, ибо и сам знал, что и впрямь держится с редкостной надменностью, которая многих отталкивает, а взор его, когда направлен на русских, суров и неприязнен. Это все чепуха. Главное, чтобы в письмах леди Рондо было отдано должное Анне!
Да уж, празднества, пиры, великолепие русского двора заставляли замирать от восхищения самых пресыщенных, самых искушенных иностранцев. Порою затеи Анны Иоанновны затмевали даже изыски французов и англичан, а ведь Версаль и Сент-Джеймс считались законодателями мод и роскошных выдумок. Никто — вот уж точно никто, кроме русской женщины! — не додумался бы построить Ледяной дом!
Нет, строго говоря, додумался до сего Василий Татищев, любитель исторических изысканий, землемер, устроитель заводов и… отъявленный взяточник.
Бирон мысленно усмехнулся. Ему-то, если быть до конца честным, эта затея казалась весьма варварской, да и Татищева он не терпел. Но исполнено дело было с блеском!
Здание из ледяных глыб, поливаемых горячей водой, было поставлено на Неве, между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Длина его равнялась десяти саженям, ширина — трем и высота — пяти саженям. На вершине его находилась сквозная галерея, украшенная колоннами и статуями. Крыльцо с перилами, вырезанными изо льда, вело в залу, освещенную тремя окнами, которая разделяла дом на две части: с одной стороны — спальня с огромной кроватью, на которой занавески, перина, одеяло и подушки также были изо льда. В камине пылали глыбы льда, облитые керосином[4]. Напротив спальни находилась уборная. А еще в ледяном дворце имелась гостиная — мебель, вырезанная изо льда, выглядела необыкновенно роскошно, а часы с механизмом, просвечивающим сквозь прозрачные ледяные стенки, игральный столик с картами и статуи поражали воображение. Была здесь также столовая: посуда, чайный сервиз, набор всевозможных блюд также ледяные, раскрашенные в разнообразные цвета. Перед дворцом стояли шесть ледяных пушек и две мортиры на ледяных лафетах. Они стреляли ледяными бомбами и деревянными ядрами. Два дельфина извергали из своих ледяных глоток потоки горевшей нефти, а ледяной слон выбрасывал из хобота струю воды и страшно рычал (для этого внутри его сидел человек). Напротив ледяного дома стояла ледяная же… баня.
Над сооружением диковинки трудилась специальная комиссия под председательством строптивца Волынского…
При воспоминании этого имени Бирон нахмурился. Вот уж воистину — в каждой, даже самой большой бочке меду непременно размешана ложка дегтя! Образ кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, выходца из древнейшего рода Боброк-Волынских, породнившихся с Рюриковичами, помешанного на знатности своего происхождения (оно совершенно затмевало ордынских выскочек Нарышкиных, да и Романовых, если на то пошло!) и закончившего жизнь на плахе, с вырванным языком, — этот образ не то чтобы тревожил совесть фаворита, однако был неприятным воспоминанием. А впрочем, философски пожал плечами Бирон, вольно же было Волынскому, обласканному властью, имевшему неограниченное влияние на государственную политику, получавшему карт-бланш на все свои начинания, этак-то занестись, чтобы самому срубить сук, на котором он сидел! Он непомерно гордился и своим родословием, и мечом, который будто бы служил на Куликовом поле, и герб свой украсил… императорскими эмблемами. Без шуток — он именно в себе видел следующего русского государя…
Когда встал вопрос, за кого выдать замуж Анну Леопольдовну, племянницу императрицы, дочь герцогини Мекленбургской и будущую мать будущего наследника русского престола (Анна заставила народ и армию присягнуть младенцу Иоанну Антоновичу, когда его, как говорят русские, еще и в заводе не было), сыскалась среди европейских дворов только одна кандидатура: анемичный, невзрачный Антон-Ульрих Брауншвейгский. Зная, насколько он неприятен Анне Леопольдовне, Бирон предложил в женихи своего старшего сына Петра.
Племянница императрицы возмутилась. Она принцесса, а ей в женихи — кого?!. Русское дворянство полезло вон из кожи, когда прознало о самонадеянности Бирона. Анна Иоанновна тоже сочла сие неудобным, несмотря на то что очень любила Петра. Еще бы ей не любить его!.. Но для всех он был всего лишь сыном мелкого курляндского дворянина, вознесенного судьбой, а матерью его официально считалась молчаливая Бенигна-Готлиба. Недопустимо видеть сына Биронов почти на престоле!
Поддержка императрицы вскружила голову Волынскому, и он начал принимать желаемое за действительное. Он уже видел Бирона отвергнутым, свергнутым, сосланным или даже казненным, уже видел себя на его должности канцлера, а может быть, и… При этом он делал заметки на страницах Тацита и проводил параллели между Мессалиной и государыней Анной. Как раз в это время зашло дело о выплате компенсации полякам за пребывание русских войск на их территории. Бирон находил требование поляков основательным. Волынский во всеуслышание упрекал Бирона в ничтожестве и пособничестве врагам империи… Цеплялось одно за одно, казалось, Анна прислушивается к кабинет-министру. Бирон не находил себе места от беспокойства, ибо здоровье императрицы уже тогда внушало серьезные опасения. Что будет с ним, с семьей, если Анна вдруг умрет? Он поставил вопрос ребром: «Волынский или я!» В результате выбора любящей императрицы кабинет-министр оказался в застенке, где очень скоро признал обвинения во взяточничестве и мошенничестве. Впрочем, поговаривали, будто он злоумышлял и против жизни государыни — посланники иноземных государств в своих депешах наперебой доносили по своим дворам о «сонном снадобье, которое обвиняемый приготовил для императрицы, чтобы погрузить ее в вечный сон, дабы ничто не мешало ему взойти на престол»… Это Волынский всячески отрицал, и доказательств, кроме предположений и опасных слухов, не сыскалось никаких. Поэтому мучительная смерть на колу была заменена милосердным отсечением головы.
А может быть, дело вовсе не в милосердии. Танцевать на балах менуэт, слушать итальянские арии — и сажать на кол бывших министров… воля ваша, оно как-то не стыкуется. Не клеится. Не смотрится рядом. Не сочетается. Шибко варварством отдает!
Потрясение, вызванное смертью Волынского, утихло в обществе на диво быстро. А Бирон вспомнил, что громко негодовал князь Шаховской. Однако после того как фаворит императрицы назначил его полицмейстером, любезно принял и напоил кофеем, бывшим еще редкостью, благородное негодование Шаховского исчезло, словно его корова языком слизнула, как любят говорить русские.
А еще они любят говорить о том, что цыплят по осени считают…
Бирон угрюмо подумал, что Клио, эта несправедливая, легкомысленная и довольно-таки продажная девица[5], в будущем непременно станет возвеличивать «невинную жертву иноземцев». А между тем следственная комиссия, которая вела дело Волынского, состояла исключительно из русских, ее членами стали даже два зятя кабинет-министра. Да и не было, не было голимой неправды в обвинениях, возведенных против «страдальца» Артемия Петровича! Еще в бытность его в Казани против него было назначено судебное следствие по обвинению в краже церковных драгоценностей. Вдобавок он засек до смерти множество людей безо всякой причины и убил пятнадцать человек выстрелами из пушки со своей канонерки. Следствие еще тогда требовало для него самой строгой кары, так как всплыл случай с одним купцом, с которого Волынский требовал взятку, а когда тот отказался, то повелел его раздеть, обернуть сырым мясом и отдать на растерзание собакам. А жестоко избитый — в приемной императрицы! — за пустяшный стишок поэт Тредиаковский? Волынский бил его «по обеим щекам, всячески браня, правое ухо оглушил, а левый глаз подбил, и чинил это в три или четыре приема»… В Петербурге после его ареста выяснилась растрата в семьсот тысяч рублей в конюшенном ведомстве, которым он заведовал. Среди его многочисленных дворовых находились два его незаконных сына, записанных им крепостными и несших общую участь…
Вот-вот, к вопросу о сыновьях! Уж лучше самонадеянно, как он, Бирон, требовать брака своего сына с наследницей русского трона, чем записывать его крепостным крестьянином и обрекать на неисчислимые страдания, которое терпит в России это сословие!
Ну а что касаемо Ледяного дома… В ледяную спальню после пышного пира с шутовскими почестями привели князя-шута Михаила Голицына по прозвищу Квасник и уродливую калмычку Буженинову. Дом был выстроен в честь их свадьбы, молодым предстояло провести ночь в ледяной постели, и нарочно поставленная стража стерегла, чтоб не вздумали уйти до рассвета.
Ничего, насмешливо скривил губы Бирон, они пережили эту ночь! Судя по тому, что Буженинова вскоре забеременела, для согрева был избран самый надежный и действенным способ. А чудеса Ледяного дома вскоре по блекли перед новыми развлечениями пышного двора императрицы Анны.
Кстати, до нее русского двора в буквальном смысле этого слова, со сложной организацией и декоративной пышностью, как таково го не существовало. Ни при Петре I, ни при Екатерине, ни, само собой, при взбалмошном мальчишке Петре II не существовало. Анна назначила множество придворных чинов и приемы на определенные дни, она давала балы и устроила театр. На празднества по случаю ее коронации король Август II (да-да, тот самый папенька приснопамятного красавца Морица Саксонского!) прислал из Дрездена нескольких итальянских актеров, и Анне Иоанновне захотелось иметь постоянную итальянскую труппу.
Желания русской женщины достаточно, чтобы… Бирон помнил эту фразу Лефорта, ставшую афоризмом. Театр появился, и отныне дважды в неделю «интермедии» чередовались с балетами. В балетах выступали воспитанники кадетского корпуса, обучавшиеся у француза, учителя танцев по имени Ланде. Вслед за итальянской драмой появилась итальянская опера с семьюдесятью певцами и певицами под управлением французского композитора Араглиа. Поскольку Анна знала только по-немецки, придворный поэт Тредиаковский переводил для нее французские тексты, и государыня следила за спектаклем с книжкой в руках. А впрочем… Впрочем, Бирон знал свою подругу и повелительницу до кончиков ногтей, а потому понимал: увлечение театром — всего лишь дань моде. Поистине радовали и веселили Анну забавы совершенно другого рода. И если кому-то (в том числе и самому Бирону) они казались низменными, то этому «кому-то» (в том числе и самому Бирону!) рекомендовалось заткнуться и не болтать языком попусту. Исключительно ради сбережения языка. Потому что Анна была на расправу по-прежнему быстра.
Пуще итальянских арий нравились ей русские песни, певшиеся беспрерывно и во весь голос, и голосистых девок во дворец было набрано без счету. И она приближала к себе не только утонченных франтов и франтих вроде Левенвольде или Лопухиной, но и бывших кухонных девок (одна из них теперь зовется статс-дамой Анной Федоровной Юшковой) или судомоек (фрейлина Маргарита Монахина). От Юшковой была особенная польза: она стригла ногти императрице, а также фавориту и его семье.
Анна предпочитала фейерверкам медвежьи бои, страстно любила верховую езду и стрельбу (был устроен тир, где она тренировалась в меткости, паля по черной доске), а также пение птиц, которыми были населены все ее дворцы. За ними надзирал немец Варленд, а за таксами, купленными в Париже, за любимой сукой Цитринкой, еда для которой готовилась на царской кухне особо, а также за охотничьей сворой надзирал не кто иной, как высокомерный, гордящийся своим происхождением и легендарным мечом Волынский. До того, как лишился головы, понятное дело. И ничего, не возражал — кланялся и благодарил, когда Анна Иоанновна хвалила за Хорошее состояние ее собак!
Лай Цитринки и пение любимого скворца тешили слух императрицы куда сладостнее, чем грохот оркестров. В Петергофе построен был зверинец, населенный множеством зайцев и оленей, доставленных из Германии и Сибири, а также пойманных в собственноручно раскинутые императрицей силки и капканы.
Не понимая пристрастия фаворита к книгам (в Петербурге у него имелась богатейшая библиотека, в которой тот частенько запирался, предаваясь любимому занятию — чтению), больше всего на свете императрица обожала слухи и сплетни… Бирону как-то попалось на глаза ее письмо губернатору московскому Салтыкову:
«Напишите-ка мне, женился ли камергер Юсупов. Здесь говорят, что они разводятся И он видает много женщин… Когда получишь это письмо, извести меня по секрету, когда была свадьба Белосельского, где и как. Как встретила их княжна Мария Федоровна Куракина? Была ли она весела? Все мне расскажи… Узнай секретным образом про жену князя Алексея Петровича Апраксина. Прилично ли она себя ведет? Здесь говорят, что она пьет и с ней всегда Долгорукий». А еще императрица приписывала: «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка, и ты ее сыщи и отправь сюда, только чтоб она не испужалась; ты объяви ей, что я беру ее из милости, да дорогой вели ее беречь. Я беру ее для своей забавы — как сказывают, она много говорит!»
Болтушки и рассказчицы обожаемы императрицей, про то Бирон знал хорошо. По сути дела, его Анна — не государыня, правительница огромной, неустроенной страны, а барыня, хозяйка большого имения, и интересы этого имения, а также ее семьи для нее превыше всего. Она донимает того же Салтыкова требованиями прислать портреты всей ее родни. Ко всем своим приближенным она относится как к ближайшим родственникам и страшно гневается, когда они ведут себя иначе.
Бирон отлично помнил, какой скандал разгорелся, когда главный шталмейстер Куракин, прежний посланник в Париже, которому Анна дала попробовать вино из своего стакана, осмелился отереть его салфеткой, прежде чем поднести к губам:
— Негодяй! Ты мною брезгаешь?! А ведь я мать ваша! Позовите Ушакова!
Именно Бирон спас чрезмерно чистоплотного князя от расправы, но кто про это вспомнит? Никто!
Эрнест-Иоганн так глубоко задумался о несправедливости отношения к нему русских, что не заметил, как императрица принялась совершать свой туалет. Для умывания она никогда не употребляла воды, а протирала лицо растопленным маслом. Кожа у нее была гладкая, нежная, мягкая… Ни единой морщинки! Бирон знал, что многие дамы и даже мужчины завидуют гладкости императрицына лица. С некоторых пор она начала также и румяниться, но это лишь потому, что порою болезнь отражалась на ее лице.
Бирону не то чтобы нравились накрашенные женщины (все русские любили сильно краситься, от простолюдинок до самых утонченных красавиц), но он смиренно склонялся пред богиней Модой. С воцарением Анны эта капризная богиня воцарилась и в России. Не без помощи самого Бирона и Левенвольде, между прочим. Первый любил только светлую одежду, второй обожал золотые вышивки. Им стремились подражать при дворе. Любимые обоими светлые шелка и вышивки заказывали в Лионе за бешеные деньги. Было запрещено дважды появляться пред императрицей в одном и том же платье. Многие вспомнили тут времена, когда роскошный боярский наряд служил нескольким поколениям царедворцев… Люди почтенные, вроде вице-канцлера Остермана, являлись на придворных куртагах[6] в розовых камзолах. Тратя три тысячи в год на наряды, человек выглядел убогим, а иные платья кривобокой Бенигны-Готлибы Бирон оценивались в пятьсот тысяч рублей…
«Одна только царевна Елисавет зимой и летом, будто елка, про которую сложена такая смешная русская загадка, — подумал Бирон со вздохом, идущим из самой глубины сердца, — появляется при дворе в одном и том же белом тафтяном платье, подбитом черной материей — из экономии, чтобы не пачкалось».
И немедленно, словно призрак, вызванный напряжением его мысли, она показалась в дверях: рыжеволосая, синеглазая, с роскошным телом, которому тесно было в простеньком платьице.
«Какая женщина! — словно бы простонало все существо Эрнеста-Иоганна. — Майн либер Готт! Какая женщина.»
И он поспешно отвернулся от Елисавет, чтобы даже промельк тайных помыслов и желаний не отразился в его чертах и глазах. Помилуй Бог! Этого Анна не простит даже при всей ее неутихающей любви к своему фавориту. Пара-тройка незначительных интрижек сошли ему с рук и словно 6JJ даже прибавили Бирону доблести в глазах влюбленной государыни, но догадайся она о его чувствах к Елисавет… А ведь между прочими его любовницами была и Мавра Шепелева, лучшая подруга рыжей царевны. Держа в объятиях эту сухоребрую и довольно-таки ехидную особу, Бирон мечтал о другой, о другой!
Нет, лучше императрице об этом даже не подозревать. Ведь младшая дочь Петра Великого в глазах многих русских — единственная законная наследница русского престола, несправедливо оттесненная. Анна прекрасно знает о подобных настроениях и следит за каждым шагом кузины, аки коршуница за курочкой-пестряночкой. Ну что ж, курочка, по счастью, ведет себя тише воды ниже травы, занята всецело только танцами, в которых превосходит всех, да верховой ездой… с самыми разнообразными жеребцами, преимущественно принадлежащими к роду человеческому.