Лиля бездумно взяла с его руки темный холодный предмет и с удивлением узнала в нем сердоликовое кольцо, надетое Максом на деревянного черта.
— Но я не могла… — пробормотала она.
Взглянув в лицо учтивого господина, Лиля в ужасе отшатнулась — из темноты на нее смотрели белые глаза Того Человека, ее Падшего Ангела, и злобной улыбкой змеился тонкий рот. Слегка запыхавшаяся женщина, державшая за руку светловолосую малышку, торопливо приблизилась к своему спутнику и, бросив на Лилю пронзительный взгляд холодных зеленых глаз, поправила выбившийся из-под шляпки медный локон. Сердце в груди Лили оборвалось и ухнуло вниз. Да ведь это сам Габриак, позабытый и брошенный в ее тесной комнатке, вместе с настоящей Черубиной и ее мертвой доченькой! В голове Лили тут же всплыли строки, посвященные малютке Веронике.
Вот он, черт Габриак, стоит перед нею вместе с Черубиной и Вероникой и, возвращая кольцо, объявляет ей войну! Случилось то, чего Лиля боялась больше всего. Призраки явились за ней, требуя ответа.
* * *Убийство вдовы и ее прислуги взбудоражило весь район. Однополчане подозреваемого самоубийцы уверяли, что Сысоев по-крупному проигрался в карты и собирался взять денег у сестры. Соседка из квартиры напротив слышала крики вдовы и плач кухарки, но подумала, что Чудинова снова выгоняет Марту из дома, как это часто у них бывало, и не придала ссоре значения. Следующее утро Лиля вместе с Лидушей провела в полицейском управлении, отвечая на вопросы следователя. А вечером вместе с подругой отправилась на «башню» к Иванову. Хотелось отвлечься и забыть о тех ужасах, которые девушка пережила на улице Луталова. Тем более что юная жена Вячеслава Великолепного собирала у себя кружок литературных дам, куда каким-то образом затесался «аполлоновский» переводчик Гюнтер. Это могло быть забавным, и Лида уговорила загрустившую Лилю составить ей компанию.
Нельзя не упомянуть, что Черубина в то время была так популярна, что собиравшиеся больше трех любители литературы непременно начинали говорить о ней.
— Глупые, нарочитые стихи, — с привычной непримиримостью стала нападать на Черубину Дмитриева.
Гюнтер, положивший глаз на Брюллову, распушил перья и надменно оборвал девушку:
— Ваше отношение к Черубине Георгиевне вполне объяснимо. Невзрачные женщины красавиц не жалуют.
Он многозначительно посмотрел на Лиду и продолжал:
— Нельзя не считаться с тем, что весь литературный Петербург преклоняется перед мадемуазель де Габриак. Взять хотя бы Волошина. Какой он сочинил для нее гороскоп! Поэма!
Макс и вправду написал примечательное посвящение Черубине, начинающееся следующими словами:
«Когда-то феи собирались вокруг новорожденных принцесс, и каждая клала в колыбель свои дары, которые были, в сущности, не больше чем пожеланиями. Мы — критики — тоже собираемся над колыбелями новорожденных поэтов. Но чаще мы любим играть роль злых фей и пророчить о том мгновении, когда их талант уколется о веретено и погрузится в сон. А слова наши имеют реальную силу. Что скажем о поэте — тому и поверят. Что процитируем из стихов его — то и запомнят. Осторожнее и бережнее надо быть с новорожденными…Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона. Младенец запеленут в белье из тонкого батиста с вышитыми гладью гербами, на которых толеданский девиз «Sin miedo» [7] . У его изголовья положена веточка вереска, посвященного Сатурну, и пучок «capillaires» [8] , называемых «Венерины слезки».
На записке с черным обрезом написаны остроконечным и быстрым женским почерком слова:
«Cherubina de Gabriack. Nee 1877. Catholique» [9].
Аполлон усыновляет нового поэта».
И дальше следовало все в таком же духе. Символический гороскоп был опубликован во втором номере «Аполлона» вместе с подборкой сонетов Черубины, на месте выкинутых стихов доброго Анненского, и, нельзя не признать, что посвящение Волошина придавало загадочной поэтессе в глазах почитателей особый шарм.
— Напрасно вы так, — вспыхнула Лиля, задетая словами Гюнтера за живое. — Может, Волошин и составил гороскоп Черубины, но замуж Максимилиан Александрович звал не ее, а меня. И Гумилев тоже.
— Ах, вот как? — оживился немец. — И что же вы?
— Пока не решила, — кокетливо пожала плечом девушка.
Немецкий переводчик проявил деликатность и свел разговор к шутке, переключившись на другую тему. Вечер прошел весело и закончился далеко за полночь. Настроение Лили улучшилось настолько, что на следующий день девушка решилась пойти на заседание литературного общества. После занятий в гимназии она отправилась на Мойку и заняла свое привычное место у стены. Зал был почти пустой, литераторы только-только начинали собираться. И тут к ней, надменно ступая, приблизился Гумилев. Лицо его выражало такое отвращение и ненависть, что Лиля невольно поежилась.
— Мадемуазель, — с вызовом проговорил Николай Степанович, привлекая всеобщее внимание. — Вы распространяете ложь, будто я собирался жениться на вас. Вы были в Коктебеле моей метресской [10] . На таковых не женятся. Это я хотел вам сказать.
Он резко и презрительно кивнул головой и, стуча каблуками, в звонкой тишине вернулся на свое место. Как во сне, Лиля поднялась с кресла и под перекрестным огнем изумленных взглядов двинулась к выходу. Скользя глазами с одного лица на другое, она искала Макса, но его нигде не было.
— Николай Степанович, зачем вы так? — сквозь пелену дурноты услышала Лиля приглушенный голос Анненского. И, закрывая за собой дверь, услышала злой голос Гумилева, который отчеканил:
— Только так нужно поступать с такими женщинами! Только так, и никак иначе!
Поспешно накинув в гардеробной пальто, Лиля вышла на улицу и замерла в нерешительности, не зная, куда идти. Такой жестокости от Гумилева она не ожидала. Только Макс мог сейчас внести успокоение в ее мятежную душу. И Лиля отправилась к нему. Другу и учителю.
* * *
— Ну, вот и хорошо, вот и славно! — пропел надо мной женский голос.
Запах хлорки и апельсинов щекотал ноздри. С трудом разлепив тяжелые веки, я приоткрыла глаза. Яркий свет лампы больно ударил по зрачкам, и я невольно зажмурилась. На лицо легла влажная губка, протирая щеки, и тот же голос проговорил:
— Открываем глазки! Смотрим на меня!
Подчиняясь команде, я снова приоткрыла глаза и увидела склонившееся надо мной девичье лицо.
— Очнулась? Значит, будешь жить!
— Где я? Что со мной? — прошелестела я сухими губами. В голове гудел набат, от слабости я не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Ты в больнице, у тебя отказала печень, — сообщила медсестра, меняя флакон с лекарством в капельнице. И, сунув дольку апельсина себе в рот, продолжала: — Тебя прям с улицы привезли. Еще бы чуть-чуть — и привет. Теперь готовим к операции. Между прочим, тебя завтра будет оперировать сам профессор, так что тебе крупно повезло. Профессор у нас корифей по пересадкам. Может мертвого с того света вытащить. Никого с улицы не берет, а тебя вот взял. Тебе повезло, у тебя есть брат. Он вызвался стать донором. Отдает тебе часть своей печени. Да ты не волнуйся, печенка легко восстанавливается, скоро бегать будешь. А вообще-то не каждый родственник на это согласится. А ничего он у тебя. Такой лысый, импозантный. И лицо знакомое. Он у тебя актер?
— Нет, писатель, — прошептала я. И закрыла глаза. Отец отдает свою печень. Надо же! Значит, не со всеми он так циничен, как с Сириным? Меня он, получается, все-таки любит?
— А, поэт, писатель — все равно! — махнула рукой сестра. — Я книжек не читаю. Я сериалы по телику смотрю. Сейчас начнется «Дурная кровь». Включить? — кивнула она на среднего размера плазму, висевшую на противоположной от кровати стене. — Тебе еще клизму делать, а с теликом веселее.
— Включи, — вяло откликнулась я, наблюдая, как девушка берет с тумбочки пульт и наводит его на экран, ловя нужный канал. После того как на экране появилась картинка с рыдающей девицей и уговаривающим ее красавцем, медсестра удовлетворенно кивнула головой и передала пульт мне в свободную от капельницы руку. — Вот, держи. Как только профессор появится, сразу выключай, — поучала она. — Мы его Профессор-Призрак называем. — Девушка хихикнула. — Появляется, как из-под земли, и так же внезапно исчезает. Так что лови момент. Я мигом слетаю за клизмой, а ты следи за сюжетом. Потом расскажешь.
Неприятные процедуры по очищению организма заняли около получаса, затем нажатием кнопки медсестра подняла верхнюю часть кровати под углом в сорок пять градусов, и я смогла удобно устроиться, приготовившись смотреть очередной сериал, теперь уже по дециметровому каналу. Но только я улеглась, как дверь распахнулась, и девушка вбежала обратно. Она сделала страшные глаза и зашептала:
— Выключай скорей, профессор идет! Тебе нельзя напрягаться, ты на ладан дышишь! Увидит, что телик смотришь, ругаться будет!
Вернув меня в горизонтальное положение, сестра выключила плазму и торопливо вышла из палаты. Честно говоря, я не слишком удивилась, когда ко мне вошел Викентий Палыч. Задержавшись в дверях, он что-то сказал медсестре, но мне было не до этого. Рассказ Татьяны не шел из головы.
— Как самочувствие? — деловито осведомился Сирин, неспешно застегивая белый халат.
— В принципе ничего, — кисло улыбнулась я, раздумывая, как мне себя с ним вести. Стоит ли говорить про Татьяну? Если стоит, то когда? Прямо сейчас? Или лучше дождаться, когда он меня прооперирует? И станет ли Сирин пересаживать мне органы отца, если узнает, что из-за Максима Мерцалова случилось несчастье с его сыном? Вдруг он вообще не захочет иметь с нами дело? Да и будет ли это порядочно по отношению к папе?
— Только слабость какая-то. — Я попробовала пошевелить ногами, которых почти не чувствовала. — Отчего это со мной?
— УЗИ показало обширную гемангиому, — пояснил Викентий Палыч, вкалывая в капельницу шприц с чем-то желтым и медленно принимаясь вводить в катетер раствор. — А пищевое отравление спровоцировало обострение заболевания.
— Где же я могла отравиться? — удивилась я, наблюдая за желтеющей на глазах пластиковой трубкой, пристегнутой иглой к моей вене. — Завтракали мы вместе с вами, потом я перекусила в «Моцарт-плазе», после пила кофе с вашей женой, потом ко мне в кафе подсела Алика…
— Пила кофе с Татьяной? — Сирин проворно перекрыл краник катетера. Желтая жидкость, побежавшая по прозрачной трубке, замерла, не дойдя до вены каких-то пяти сантиметров. — Ты ничего не путаешь?
— Да нет, не путаю. Татьяна подошла на встрече с читателями и сказала, что ей нужно со мной поговорить.
— И как, поговорили?
— Угу.
— О чем же?
— Не знаю, стоит ли вам это знать, — пробормотала я, терзаемая неразрешимыми вопросами. Что делать? Как быть? Сказать ему или нет? — А есть вероятность, что я не выживу? — как можно беспечнее осведомилась я.
— Я не господь бог, — отводя глаза, выдохнул Сирин. — Во время операции всегда есть вероятность летального исхода.
— Другими словами, Викентий Палыч, вы стесняетесь мне прямо сказать, что шансов выжить у меня практически нет? — я улыбнулась, внутренне холодея.
— Я сделаю все, что от меня зависит, — с отвращением проговорил хирург. И сухо добавил: — Я хочу знать, о чем вы говорили с Таней.
Итак, я снова вернулась к тому, с чего начала. На одной чаше весов судьба чужой для меня женщины, правда, потерявшей по вине моего отца сына. На другой — отец, готовый отдать часть себя, чтобы только сохранить мою жизнь. Как я могу предать его? Как посмею рассказать Сирину правду? Но, умерев, я унесу с собой эту страшную историю, которая меня так мучает. Предать отца или сказать правду? Предать или сказать? А, будь что будет! Я расскажу, но аккуратно, не называя имен. А там уж как фишка ляжет. Набрав в грудь побольше воздуха, я решилась.
— Викентий Павлович, вы должны знать, что Татьяна не виновата в смерти Алеши. Ее не было в тот момент на пляже. Ваша жена поручила смотреть за мальчиком другому человеку.
Сирин молчал, недоверчиво рассматривая меня, и я закончила:
— За Лешей присматривал ее любовник, с которым Татьяна уехала в Крым.
— Ну конечно, — скептически усмехнулся Сирин. — Что еще могла придумать эта тупая тварь, чтобы снять с себя вину? Имени, конечно, она не назвала?
— Нет, — выдавила я из себя.
— Почему-то я так и подумал, — направляясь к шкафу, проговорил врач. — Где у тебя паспорт? Мне нужно оформить бумаги, как полагается.
— Я сама дам паспорт, — всполошилась я, представив, как Сирин залезет ко мне в сумку и увидит россыпь крымских фотографий.
Свободной рукой я начала отлеплять пластырь, крепящий систему капельницы к вене, но Викентий оказался проворнее меня. Он в два шага пересек палату, распахнул дверцу шкафа и вытащил из верхнего отделения мою сумку. Перевернув сумку кверху дном, вытряс ее содержимое на постель и, как зачарованный, смотрел на разлетевшиеся по одеялу фотоснимки. Присев на корточки, взял одну фотографию и некоторое время так сидел, не шевелясь и рассматривая улыбающееся лицо Татьяны и румяное Алеши. И сквозь толстые стекла очков пристально всматривался в папины веселые глаза, пытаясь найти в них малейшие угрызения совести. Но угрызений не было. Был только удалой задор человека, которому все по плечу. Играя желваками, Сирин поднялся, спрятал снимок в карман халата; собрав все с постели, запихнул обратно в сумку, потом небрежно вынул иглу у меня из руки. Откинул одеяло и приказал:
— Выметайся отсюда!
— А как же операция? — опешила я. — Я больна, у меня отказала печень…
— Не будет никакой операции, — рявкнул Сирин, рывком стягивая меня с кровати и кидая поверх одеяла вынутую из шкафа одежду. — Ты здорова. Это ты донор, понимаешь? Ты была нужна отцу как поставщик органов. Только поэтому Макс о тебе и вспомнил.
— Вы это серьезно? — теперь уже не поверила я.
Вранье! Отец не мог так со мной поступить! Но память, будя воспоминания, включила в голове задушевный голос отца. «Ты — мое будущее, Женька!» Теперь эта фраза обрела новый смысл. Я — папино будущее. И его печенка.
— Я похож на шутника? — прорычал Сирин, шарахая кулаком о стену.
— Тише, больных перебудите! — пролепетала я.
— Нет никого на этаже, мы с тобой одни, — процедил Сирин.
— А где же медсестра?
— Должно быть, в дороге. Едет домой. Я ее уволил за нарушение дисциплины.
Я криво усмехнулась.
— К чему столь жесткие меры?
— Каждый должен делать то, что от него требуется. Если тебе сказали не включать телевизор — значит, его нельзя включать! Это закон. Быстро одевайся, и пошли отсюда! — приказал он, отворачиваясь к окну. — Ну же! Живее! Я не смотрю!
Пока я натягивала платье, он раздраженно барабанил пальцами по подоконнику, дожидаясь, пока я закончу. Наконец, я проговорила:
— Все, я готова.
Сирин резко развернулся и, схватив меня за плечо, выволок из палаты. Свет в коридоре был погашен, горела только дежурная лампа над пустым постом медсестры. Протащив меня по коридору мимо палат до неприметной дверки в стене, Викентий Палыч щелкнул замком, открывая ее, и втолкнул в темное помещение. Знакомый запах ударил в нос, по скрипучим половицам простучали шаги Сирина, вспыхнул свет. Я недоверчиво огляделась по сторонам и увидела, что нахожусь в коридоре коммуналки на Луталова.
* * *Между тем в голове у Маковского родилась идея написать коллективный портрет всех сотрудников «Аполлона», и члены редакции с радостью его поддержали. В тот холодный ноябрьский день более десятка писателей и поэтов встретились в декоративной мастерской художника Головина на самой вышке Мариинского театра, собираясь позировать. Под звуки арии из «Фауста», доносившиеся из зала, между коллегами прохаживались Максимилиан Александрович и Гумилев, дожидаясь хозяина мастерской. На полу ковром лежали декорации к опере «Орфей и Эвридика» Глюка, и гуляющие старались на них не наступить. Коллеги с недоумением посматривали на Макса, который тяжело дышал и выглядел отчего-то взволнованным. И вдруг Волошин, поравнявшись с Гумилевым, размахнулся и дал ему звонкую пощечину.