Несомненно, это мастерская, в которой Сирин обрабатывает туши животных, делая из них чучела. Интересно. Ближайший ко мне встроенный шкаф закрыт глухими дверцами. Распахнув их, я лишилась дара речи. Подобно тому, как в кабинетах музыкантов возвышаются на полках бюсты Моцарта и Грига, в шкафу стояли мумифицированные головы, выглядевшие совсем как живые. Смуглые и белокожие, светловолосые, со смоляными кудрями, все они когда-то принадлежали мужчинам. Я шла вдоль желтых пергаментных лиц, переводя глаза с одного лица на другое, и чувствовала, как стынет в жилах кровь и свинцом наливаются ноги. Седые волосы клочьями обрамляют иссушенный череп, пустые карие глаза безо всякого выражения смотрят перед собой, крючковатый нос и сжатые в ниточку губы. А у этого русые кудри, прозрачные веки, наполовину прикрывающие светлые глаза, юные щеки, не знавшие бритвы, и губы, застывшие в изумленной полуулыбке. Надо же, какой молоденький! Я протянула руку и коснулась гладкой щеки. И тут же отдернула. Пальцы обожгло мертвенным холодом. Сколько их впереди, мумифицированных мужских голов! А за ними в жидкой мути виднеются куски чего-то органического и гадкого, замысловатых форм и неприятных расцветок, заключенные в прозрачные емкости.
— Викентий Павлович! — повысила я голос, один за другим распахивая другие шкафы. Повсюду чучела животных! Они смотрели на меня с полок застывшими стеклянными глазами. Да так внимательно, что делалось не по себе. Волк, горная коза, снежный барс, рысь, лисица, вокруг которых раскидана стайка мелких зверюшек типа куниц.
— Викентий Палыч, где вы? — почти срываясь на истерику, закричала я.
Хозяин снова не откликнулся, и тогда я решительно направилась к еще одной двери, ведущей в последнюю комнату. Толкнула дверь и оторопела. Горел ночник. И в его слабом свете я увидела, что передо мной детская с нежными голубыми обоями. Маленькая кроватка из светлого дерева стояла у белоснежного шкафа, расписанного веселыми попугаями. Синий коврик на полу по форме напоминал озеро, раскинувшееся на паркете. В отличие от остальной квартиры поражало обилие светлых тонов, царящее здесь. В первый момент мне показалось, что я окончательно сошла с ума, потому что на стульчике для кормления сидел двухлетний малыш в голубом велюровом костюмчике, а перед ним на высоком детском столе стояла тарелка с печеньем. И все бы ничего, но и мальчик, и стульчик были помещены в стеклянную витрину, от которой отходил прямоугольный гудящий блок. Стол с тарелкой не попал под стекло и стоял отдельно, и по одному из печений ползала муха.
— Привет, котенок, — я махнула рукой, приближаясь к мальчику и недоумевая, что это за конструкция и почему он в ней сидит.
Мальчик не шевелился. Я подошла к витрине и присела на корточки. Постучала по стеклу пальцем. Ребенок не двигался, продолжая смотреть прямо на меня. И тут сердце подпрыгнуло до горла. Это же мумия! Потрясающее мастерство бальзамировщика заставило стучащее в горле сердце на секунду замереть и камнем ухнуть вниз. Темные волосики на головке ребенка прекрасно сохранились и блестели, как живые, круглые щечки имели розовый цвет, а под опущенными веками отчетливо виднелись серые глаза, устремленные на тарелку. Пухлые пальчики маленьких ручек, положенных на поручни стульчика, как будто собирались взять лакомство, и казалось, что только стекло мешает ребенку протянуть руку и угоститься. Не удержавшись, я громко всхлипнула от охватившего меня ужаса. Мысли в голове путались, перескакивая с одной на другую. Это безумие! Сумрачный гений Сирина смог сохранить тело покойного сына в идеальном состоянии. Но зачем? Для чего? Определенно, он сумасшедший! Зажав руками рот, чтобы не закричать, я поднялась с колен и, минуя в обратном порядке комнаты соседа, вернулась в коридор. Моим первым порывом было выскочить на лестничную клетку и позвонить в квартиру к Ольге. Я даже уже подошла к входной двери, на которой по-прежнему поверх замка была накинута цепочка. Замок. И цепочка. Значит, Сирин здесь. Дома. Он не мог никуда выйти из запертой на цепочку квартиры. И я не могу, потому что у меня нет ключа. Но сосед не отзывается, должно быть, наблюдая за мной из какого-то укрытия. Как странно! Странно и страшно. Главное, не впадать в панику.
Я взяла себя в руки и заставила отправиться в ванную и принять ледяной душ. Стараясь не смотреть на сваленное на полу тряпье и боясь даже предположить его предназначение, я наскоро сполоснулась холодной водой и бегом вернулась в комнату отца. Прежде чем улечься на неразобранный диван, старательно обшарила двенадцатиметровое помещение. Само собой, я отдавала себе отчет, что Сирин навряд ли стал бы прятаться под отцовской кроватью или у него в шкафу, но необычность натуры соседа сулила любые сюрпризы. Убедившись, что комната пуста, я немного успокоилась, заперлась изнутри, улеглась на диван, накрылась пледом и изо всех сил попыталась заснуть.
* * *Он действительно был магом, в этом Лиля не сомневалась. Через месяц после смерти старшей сестры девушка познакомилась с Волошиным в Петербурге, и Макс буквально вернул ее к жизни. С сестрой у Лили были сложные отношения. С самого раннего детства Тоня постоянно требовала компенсации за то хорошее, что она делала для Лили, и, всякий раз, прочитав ей книгу или рассказав историю, разбивала одну из Лилиных фарфоровых кукол, чтобы девочка поняла, что просто так ничего в этой жизни не бывает. Несмотря на детские обиды, Лиля была очень привязана к сестре и смерть ее восприняла как личную трагедию. Старший друг имел удивительный дар убеждения и сотворил чудо, сумев вывести Лилю из сплина. И чтобы переключить внимание с горестных воспоминаний о покойнице на загадки бытия, Максимилиан Александрович принялся снабжать подругу книгами по оккультизму. Именно с его легкой руки Лиля познакомилась со «Светом на пути», эзотерическими трудами Анни Безант, с Теософией Рудольфа Штейнера. Макс открыл ей великую тайну, что люди суть ангелы десятого круга, которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом, даже самом худшем, человеке сокрыт ангел. Заинтересовавшись антропософией, которую проповедовал Штейнер, Лиля надеялась побывать в Швейцарии, куда уехала бывшая жена Максимилиана Александровича художница Маргарита Сабашникова, которую Макс нежно называл Амори. Отправляясь летом в Коктебель, Лиля всего лишь мечтала насладиться духовным общением с Волошиным. А уж о том, что киммерийский маг выберет ее себе в подруги, она и помыслить боялась. И вот, свершилось! Теперь она всегда будет вместе с ним и, возможно, в скором времени выйдет за него замуж.
Оказавшись в небольшой комнате Макса, девушка постепенно успокаивалась. С кухни тянуло сдобной выпечкой с корицей, все было знакомое и родное. В комнате царила привычная атмосфера творчества, которая была ей так близка. На столе, рядом с раскрытой тетрадью ровной стопкой высились книги, необходимые Волошину в настоящий момент для работы. Другие книги, пока что ненужные, но любимые, привезенные с собой из Коктебеля, стояли в книжном шкафу, на котором были уложены литературные журналы. Лиля устроилась на диване и, прикрыв ноги пледом, стала ждать, когда Макс вернется с кухни, распорядившись насчет чая. Неровный свет свечей в подсвечнике отбрасывал на стену гигантскую черную тень, напоминающую птицу. А может быть, кого-то другого, крылатого и страшного. Чтобы не смотреть на нелепый силуэт, Лиля протянула руку и взяла со стола раскрытую книгу. Это была «Демонология» Бодена. Девушка улыбнулась, припомнив, как этим летом Макс нашел на берегу моря затейливый виноградный корень, изрядно потрудился над ним, вырезав из коряги черта, и подарил Лиле. Девушка спросила, как его величать, и вот тогда друг открыл эту самую книгу, «Демонологию», и, покопавшись в чертовых святцах, важно сообщил, что черта зовут Габриак, так же, как и беса, защищающего от сил зла. И это будет Лилин личный черт, который отведет от нее любую беду. Черт Лиле очень понравился и стал ее талисманом, поселившись на книжной полке в петербургской комнате, которую девушка снимала в доходном доме на улице Луталова. После трагедии, случившейся с Лилиной сестрой, жить под одной крышей с матушкой стало решительно невозможно. Беда приключилась в канун прошлого Рождества. Сестре Антонине, скончавшейся скоропостижно и страшно, было всего двадцать четыре года. Тоня недавно вышла замуж и ждала ребенка, когда вдруг начала слабеть и угасать. Спохватились слишком поздно, когда уже на теле молодой женщины стали появляться черные пятна, о которых беременная думала, что это синяки. А оказалось, что это мертвый плод в ее чреве медленно разлагается и убивает свою мать. Врач сказал, что началось заражение крови и жить Антонине осталось не более суток, и мать умирающей набросилась с обвинениями на зятя, в истерике крича, что это он погубил ее дочь. Муж Тони не спорил. Он только кривил губы в странной улыбке и быстро кивал головой, повторяя за обезумевшей от горя женщиной: «Да, это я ее погубил». Сразу же после смерти сестры Лиля с молодым вдовцом открыли бутылку шампанского и выпили вино, причем Лиля знала, что родственник непременно застрелится, ибо видела в кармане его брюк четко обозначенный контур револьвера. Девушка с нетерпением ждала развития событий и боялась лишь одного — что тот передумает стреляться. Лиле казалось, что только так зять и должен поступить, ибо жить дальше с неподъемной ношей просто немыслимо. Несомненно, смерть Антонины — его вина. Это же его ребенок умер в чреве сестры. И случилось так, как она задумала — молодой вдовец застрелился прямо у Лили на глазах. Он лежал, перегородив собой проход из комнаты, и кровь из его простреленной головы растекалась большой темной лужей по белоснежному ковру. Хоронили их с Тоней в один день в одной могиле. Лиля шла за гробом, улыбалась и думала, что все получилось весело, как свадьба! После похорон матушку Лили стала мучить мания преследования. Мать называла ее чудовищем и опасалась оставаться с Лилей наедине. Девушке было больно все чаще и чаще ловить на себе боязливые материнские взгляды, и Лиля сняла дешевую комнату на Луталова, недалеко от Петровской гимназии, в которой преподавала. В этой комнатке на книжной полке и поселился Габриак.
Прерывая ее размышления, дверь открылась, и вошел Макс, за которым следовала недовольная горничная с подносом в руках. На подносе тонкие чашки с горячим чаем, вазочка с обольстительно-румяным домашним печеньем.
— Для барина Алексея Николаевича пекла, — обиженно уведомила прислуга, нехотя составляя угощение с подноса на стол.
— Ничего-ничего, Глафира, Алексей Николаевич не обидится, — заверил ее Волошин, проворно собирая рукописи и освобождая место для чашек.
Покончив с немудреной сервировкой, прислуга раздраженно взглянула на Лилю и, протопав по комнате, с силой захлопнула за собой дверь.
— Ну вот, Лиля, сейчас чаю попьем, — возбужденно проговорил Макс, присаживаясь к ней на диван. — Но сначала позволь-ка свою руку.
Лиля протянула ладонь, и Волошин взял ее запястье своими теплыми мягкими пальцами. От ладони до плеча стремительным разрядом пробежал покалывающий ток, всегда пронзавший Лилю в момент прикосновения киммерийского мага. Макс поднес руку девушки к самым своим глазам и пристально вгляделся в линии на ладони. Лиля замерла, ожидая, что скажет друг. Через пару минут напряженного молчания Волошин тихо заговорил:
— Твоя тяга, Лиля, к старинной Испании не случайна. Когда ты записывалась вольнослушательницей в университет на курс лекций по испанистике к профессору Петрову, тобою двигало прошлое.
Девушка насторожилась и затаила дыхание, боясь пропустить хоть слово из интригующего рассказа.
— Ты родилась в средневековой Испании в семье богатого идальго, боготворившего свою жену. Отец настолько любил твою мать, что не замечал буквально ничего вокруг себя. Не замечал даже того, что кузен, светловолосый красавец с темной бородой, проживавший в их замке на правах родственника, вовсе не состоит в родстве с его супругой, а служит ей скорее утешением в неудачном, как она считала, браке. Между тем ты подрастала и становилась девушкой редкой прелести. У тебя были роскошные локоны цвета утреннего солнца, изящный стан, тонкий профиль, зеленые глаза, яркий рот с опущенными уголками и нежные трагические руки.
Макс погладил ее широкую ладонь и осторожно спросил:
— Ты вспомнила себя такой, Лиля?
Вкрадчивый голос Волошина проникал девушке прямо в душу и там будил далекие воспоминания, навевая давно забытые образы. Лиля прикрыла глаза и точно наяву увидела замок с башенками на высоком холме, перед которым расстилалось бескрайнее море, цветущий сад, и себя, златокудрую и прекрасную, сидящую на мраморной скамье перед прохладным фонтаном.
— Да, вспомнила, — тихо проговорила девушка. — Потом кузен меня совратил, и мама покончила с собой.
Лилина мать не кончала с собой, хотя и у нее был красавец блондин с темной бородой. Любовник — чернокнижник. Тот Человек. Падший Ангел, соблазнивший Лилю, когда ей было тринадцать лет. Мать все знала и, казалось, сердилась на дочь за то, что перепуганная девочка не может ответить на чувства ее духовного наставника, вдруг проявившего к Лиле интерес.
— После ночи с ним ты родила дочь… — прошептал Макс.
— У меня тоже есть дочь, — чуть слышно откликнулась Лиля. — Вероника. Она умерла.
Дочери у Лили никогда не было, но ей все чаще и чаще казалось, что все-таки была. В свое время девушку так потрясла сцена из книги Генриха Гейне «Путевые картины», что она с первого же раза запомнила ее наизусть и могла повторить слово в слово. «Madame, вам трудно представить себе, как прелестна была маленькая Вероника, когда лежала в своем маленьком гробике! Зажженные свечи, стоящие вокруг, бросали блики на бледное улыбающееся личико, на красные шелковые розочки и на шелестящие золотые блестки, которыми были украшены головка и платьице покойницы. Благочестивая Урсула привела меня вечером в эту тихую комнату, и, когда я увидел маленький трупик на столе, окруженный лампадами и цветами, я принял его сперва за красивую восковую фигурку какой-нибудь святой; но затем я узнал милые черты и спросил, смеясь, почему маленькая Вероника лежит так тихо. И Урсула сказала: «Так бывает в смерти». Лиля читала, перечитывала и никак не могла насытиться словами. По щекам ее текли слезы, сердце сжимала когтистая лапа непереносимой боли утраты. Прошла неделя, за ней другая, и Лилю, все время повторявшую про себя эти строки, стала неотвратимо преследовать мысль, что у нее тоже когда-то была такая вот маленькая Вероника, которая умерла. Это ее дочь не так давно лежала прелестной восковой куклой на столе, и на ее мертвое личико свечи отбрасывали танцующие тени.
— Да, Лиля. Все верно. Ты родила Веронику, — тихо проговорил Волошин, продолжая поглаживать ладонь девушки. — После этого ты сделалась ревностной католичкой, умоляя Деву Марию простить тебе невольный грех и подарить вам с малышкой счастье. Но твои горячие мольбы не были услышаны, и девочка не прожила и трех лет, скончавшись от простуды. Обезумев от горя, ты днем и ночью сидела на могиле крошки Вероники и плела ей венки. Плела до тех пор, пока сама не увяла прелестным цветком.
— Я умерла молодой? — с надеждой спросила Лиля, не допускавшая мысли, что может прожить долгую счастливую жизнь. В детстве Лиля подолгу болела, неделями лежала без памяти, и смерть казалась ей совсем не страшной, она была чем-то родным и близким, как сестра или подруга.
— Да, Лиля, ты умерла молодой, — мягким высоким голосом откликнулся Макс. — Однажды тебя нашли бездыханной на холодных могильных плитах фамильного склепа и похоронили рядом с твоей обожаемой малюткой.
— А как меня звали? — чувствуя, что глаза ее наполняются слезами, пробормотала девушка.
Волошин на секунду задумался, будто что-то припоминая, и уверенно выдохнул:
— Черубина. В прошлой жизни ты была Черубина. И, надо сказать, что Черубина тоже писала стихи. И если бы она, а не ты, принесла их в редакцию, сноб Маковский ни за что не прогнал бы прекрасную католичку. Он с радостью взял бы ее творения и напечатал их в «Аполлоне».
Макс отпустил руку девушки и, широко улыбнувшись, вдруг быстро спросил:
— Ну что, Лиля, ты чувствуешь в себе силы стать новой Черубиной?
— Да, Макс, — резко вскинула голову поэтесса Дмитриева, мигом скидывая с себя сонное оцепенение и освобождаясь от охватившего ее транса. — В душе я все та же испанка, одинокая и непонятая, — с горечью сообщила она.
— Вот и превосходно! — подхватил Волошин. — Тогда, Лиля, нам нужна испанская фамилия. И желательно с благородными корнями.
— Габриак! — объявила Лиля, озорно сверкнув глазами. — Помнишь моего черта?
— Любопытная мысль, — похвалил Лилю друг. — Черубина Габриак. Нет, пусть будет Черубина де Габриак! Так значительно лучше.
Лиля откинула плед, вскочила с дивана и, возбужденно взмахнув руками, провозгласила:
— Отныне господин Маковский будет иметь дело не со скучной учительницей Елизаветой Ивановной Дмитриевой, а с прекрасной Черубиной де Габриак.
— Да, Лиля, ты права, ее он не прогонит, — широко улыбнулся Волошин. — Ведь мало у кого есть собственный бес, готовый прийти на помощь.
* * *Лежа в темной комнате отца на неразобранном диване, я пыталась заснуть, но сон не шел. Стараясь не думать о маленьком тельце, сидящем на стульчике в одной из соседних комнат, я размышляла об отце и его странной жизни. Похоже, что никто его особенно не любил. Если не считать, конечно, Алики, но и та сразу же заговорила о разделе имущества покойного и о своих видах на дачу. Ольга тоже не показалась мне особенно скорбящей. Похоже, больше всего женщину огорчает, что папа умер, не успев поучаствовать в ремонте парадного. Шеф на дух не выносил отца, про него вообще вспоминать не хочется. Это надо же такое придумать! «Подоночные глазенки»! И это о покойнике на его же поминках! Интересно, чем отец заслужил подобное отношение? И с чего это Максим Мерцалов вдруг взял и скоропостижно скончался? Ведь Ольга говорила, он крепкий был мужчина, жить бы да жить. Возможно, что кто-то из так называемых друзей и меркантильных возлюбленных и впрямь приложил руку к его смерти. Но надо ли мне копаться в этом деле?
Боевой настрой, охвативший меня в ресторане, после осмотра коммунальной квартиры отца куда-то испарился, и чувство тревоги не отпускало. Здесь все было таинственное, странное и непонятное. Навевало ужас и внушало страх. Я не заметила, как задремала, и вдруг проснулась, словно меня тронули за плечо. Отчетливо прозвучавшие шаги в коридоре заставили привстать на локте и прислушаться. Под дверью кто-то определенно ходил. Богатая фантазия тут же услужливо подсунула мне выросшего и окрепшего беса, в поисках меня разгуливающего по квартире и пялящего в темноту незрячие глаза.