Потом на какое–то время она прекратила расспросы и в свою очередь рассказывала ему о забытой цивилизации, которую возглавляла ее раса, о том, как она возникла; о других утраченных цивилизациях и расах, погребенных под пылью времени; рассказывала о достижениях науки, которые превосходили современные, как геометрия Эйнштейна превосходит Эвклидову; объясняла ошеломляющие концепции материи и энергии.
– В том, что ты видел, – говорила она ему, – нет ни магии, ни колдовства. Все, что ты видел, каждое проявление, это лишь сознательное использование чисто природных сил, мой Грейдон. Убивающие тени? – Некая энергия, которой Нимир управлял при помощи механических действий. Говоря понятными тебе словами, водовороты эфира, участки универсального энергетического океана, из которого исходит вся материальная энергия, вся энергия мысли. Огненные формы, которые я вызвала на помощь? Другая форма обузданной энергии, способная нейтрализовать первую. Огненный столб? Последний ход Нимира, именно его я опасалась. Создав его, он нарушил равновесие сил; он надеялся, что прежде чем я овладею этой энергией, она сама, своим громадным количеством, овладеет мной. И он чуть не оказался прав!
Некоторое время она молчала; потом как будто пришла к решению; приподнялась.
– Иди к Суарре, дитя, – сказала она. – Развлекайтесь. Быстрее поправляйся. Два дня вы мне будете не нужны.
А когда эти два дня прошли, Регор вызвал его к Матери. Грейдон застал ее в ее жилище, в гнезде из подушек, довольно созерцающей себя в зеркале; Суарра причесывала ее. Жилище казалось странно пустым, не было знакомых предметов. Глаза Суарры туманились невыплаканными слезами. Тут же находился Властитель Глупости. Мать отложила зеркало, протянула Грейдону руку для поцелуя.
– Я оставляю вас, дети, – сказала она без предисловий. – Я устала. Буду спать – долго–долго. Нет, не удивляйся и не печалься. Я не собираюсь умирать. Не знаю никакого другого мира, куда можно было бы уйти. Но я не хочу стариться. – Глаза ее сверкнули в ответ на явное неконтролируемое выражение удивления Грейдона при этом замечательном заявлении: ведь ей тысячи лет. – То есть я не хочу выглядеть старой. Поэтому я усну и обновлюсь, обновлю и свою внешность. Таков обычай моего народа.
– Вот что я решила. Вас в Ю–Атланчи осталось немного, это правда. Но скоро будет больше. В этом вашей расе можно довериться, если больше не в чем. Пусть тут правите вы с Регором, Тиддо вам поможет. Нимир ушел навсегда. Тех его сторонников, что уцелели, отверженных, – уничтожьте их поскорее. Пусть не останется ничего ни от Нимира, ни от Лантлу. Если кто–то из создателей снов примется за старое – убейте. В этом большая опасность… Суарра! Перестань реветь! Ты дернула меня за волосы!
Она снова взглянула в зеркало.
– Я уже сказала, – оживленно продолжала Мать, – что не собираюсь умирать. И не хочу, чтобы мне было неудобно во сне. Я не очень высокого мнения о людях, о которых ты мне рассказывал, Грейдон. О, не сомневаюсь, что среди них есть и достойные, подобно тебе. Но в целом они раздражают меня, мягко говоря. Не хочу, чтобы они копались вокруг, пока я сплю, взрывали землю своей взрывчаткой, строили – какое ты причудливое слово использовал? – а, да, небоскребы – надо мной. Не хочу, чтобы они в поисках сокровищ обыскивали пещеры, искали вещи, которых им лучше не знать и с которыми, найдя, они не знали бы как поступить. Я не допущу вторжения в Запретную землю.
– Поэтому за последние два дня я позаботилась, чтобы этого не случилось. Я уничтожила механизмы, взятые Нимиром из пещеры Утраченной Мудрости, включая тот, который производил тени. Я уничтожила два своих диска, которые вызывали огненные формы. Вам они не понадобятся; я надеюсь, мне тоже.
– И, Грейдон, я послала за барьер своих крылатых вестников, особенно против ваших летающих машин, которые преодолевают все преграды. Они будут сбивать их безжалостно. Так же безжалостно они уничтожат переживших падение людей. Никто больше не увидит Ю–Атланчи, не сможет привести сюда толпы, которые… нарушат мой сон. Я так говорю, дитя, чтобы не повредить твоим чувствам.
– Это решено. И решено бесповоротно. И так оно и будет, – сказала женщина–змея, и Грейдон не усомнился, что как решительно она сказала это, так же решительно и безжалостно будет выполнен ее приказ. – И если благодаря какому–нибудь новому изобретению они победят моих вестников, Тиддо разбудит меня. А меня, Грейдон, они не победят. Это тоже несомненно.
Она снова взглянула в зеркало…
– Суарра, очень хорошо… Ах, но как я устала! – она зевнула, из яркого сердцеобразного рта вылетел заостренный язычок. – Все это очень интересно, но утомительно. И мне кажется, – она снова взглянула в зеркало, – нет, я уверена, что у меня появились морщинки. А–а–ах! Пора спать!
Глаза ее с любовью остановились на плачущей девушке, они тоже затуманились. Как ни хотелось женщине–змее уйти, Грейдон почувствовал уверенность, что на самом деле ей не так легко, как она показывает.
– Дети, – она обвила руками шею Суарры. – Идите со мной. По пути я должна закрыть комнату, где находятся Двери Жизни и Смерти. Вы это увидите.
Она кивнула Суарре. От прикосновения девушки стена, противоположная двери, раскрылась. В отверстии показалась алая фигура Кона, за ним еще четверо людей–пауков с носилками Матери. Женщина–змея в последний раз посмотрелась в зеркало, выползла из своего гнезда среди подушек. И вот впереди Кон, Грейдон и Регор по обе стороны носилок, Суарра с Матерью в носилках, сзади Властитель Глупости – они прошли в соседнюю пустую комнату, а из нее на широкую рампу.
Рампа опускалась, все вниз и вниз, глубоко под основание храма. Наконец в стене прохода показалась ниша. Здесь Мать сделала знак носильщикам. Они остановились. Она вытянула руку с малым систрумом. Слабый луч коснулся стены. Открылось овальное отверстие, как будто луч расплавил камень. Мать поманила Грейдона, отодвинулась, чтобы Суарра могла видеть.
Они увидели помещение, похожее на половину гигантской жемчужины. Круглый пол достигал двадцати ярдов в диаметре. Помещение было заполнено прозрачным розовым светом, в нем находились два овальных бассейна двадцати футов в длину и десяти в ширину. Между ними кушетка из черной стеклянистой материи с углублением, похожим по очертаниям на человеческое тело, – как будто совершенное женское или мужское тело прижалось здесь, когда материал еще не застыл, и теперь, затвердев, он сохранил этот отпечаток.
В одном бассейне вода – если это вода – бледно–розовая, как вино, в ней сверкают искры более интенсивных розовых оттенков. Жидкость во втором бассейне абсолютно бесцветна, прозрачна, неподвижна – ужасна в своем спокойствии.
Но тут это спокойствие нарушилось. Что–то поднималось из глубины. Когда это что–то приблизилось к поверхности, розовая жидкость тоже заволновалась, торжествующе заплясали в ней искры.
Из каждого бассейна поднялось по пузырю; они медленно расширялись, пока не накрыли полностью бассейны от края до края.
Розовый и кристально чистый пузыри лопнули. Помещение заполнилось радужным туманом, скрывшим бассейны и кушетку. В тумане мелькали яркие искры. Они пульсировали несколько секунд. И исчезли.
Женщина–змея подняла свой систрум. Луч из него она послала прямо в неподвижный бассейн. Бассейн задрожал, будто превратился в живое сердце. Его прозрачность затуманилась. Облако маленьких пузырей поднялось над ним, пытаясь уйти от луча. Они лопались со слабыми печальными вздохами. Бассейн снова застыл, но его ужасающая неподвижность больше не ужасала.
Луч систрума погрузился в розовый бассейн. В глубине бассейна началось быстрое движение. Снова взрыв мерцающих пузырей. И снова неподвижность – смерть.
– Дело сделано! – без выражения сказала женщина–змея. Лицо ее осунулось, губы побледнели, глаза застыли.
Она провела систрумом над отверстием. Как из воздуха, возникла стена. Мать сделала знак людям–паукам. Путешествие продолжалось в молчании.
Наконец они подошли еще к одной неглубокой нише. Здесь, под действием систрума, показался в стене низкий закругленный портал. Они вошли в него. Помещение оказалось круглым, как и то, с бассейнами, но вдвое меньшим. От стен исходило слабое голубое свечение, оно сосредоточивалось на большом гнезде из подушек. Вокруг стен стояли сундуки и ящики. Помимо этого, помещение было пусто. Грейдон почувствовал странный острый и приятный аромат.
Женщина–змея вытекла из носилок, собралась в гнезде. Посмотрела на них, теперь не скрывая слез, которые катились по ее щекам. Отдала систрум Властителю Глупости, прижала Суарру к груди. Поманила Грейдона и мягко соединила губы его и девушки.
Потом отодвинула их, поцеловала обоих в губы, озорно подмигнула, рассмеялась своим звонким птичьим смехом.
Потом отодвинула их, поцеловала обоих в губы, озорно подмигнула, рассмеялась своим звонким птичьим смехом.
– Разбудите меня взглянуть на вашего первенца, – сказала Мать–Змея.
Она оттолкнула их, устроилась поудобнее среди подушек и зевнула. Глаза ее закрылись, голова раз или два качнулась. Она сонно подвинулась, занимая более удобное положение.
Но когда Грейдон повернулся, чтобы уходить, ему показалось, что лицо ее начало меняться… неземная красота увядала… будто опускался занавес…
Он решительно отвернулся, запретив себе смотреть… пусть его сомнения останутся нерешенными… он будет помнить ее такой, какой она хотела остаться в памяти…
Они прошли в низкую дверь. Суарра с плачем прижималась к Грейдону. Властитель Глупости поднял систрум. Вместо входа была каменная стена.
Комната, в которой спала Мать–Змея, была запечатана.
Женщина–лиса
1
Древние ступени вились по склону горы сквозь высокие сосны, над ними нависло терпение прошедших двадцати столетий. Душа тишины, древняя и терпеливая, как эти ступени, жила здесь. Ступени широкие, двадцать человек могут пройти по ним в ряд; коричневые и оранжевые лишайники образуют странные символы на их древних камнях, а изумрудный мох покрывает подушками. Иногда ступени поднимаются круто, иногда совсем полого, но всегда по обе стороны стоят плечом к зеленому плечу высокие сосны, настороженные, бдительные.
У подножия сосен изогнутые лавры и карликовые рододендроны, одинаковые по форма и одного роста — как коленопреклоненный человек. Их жесткие блестящие листья напоминают звенья кольчуги… они похожи на зеленых лучников Квеньяна, которые охраняют богиню, когда она выходит весной, чтобы разбудить деревья. Высокие сосны как настороженные часовые, лавры и карликовые рододендроны как склонившиеся лучники, и говорят они так ясно, будто у них есть язык: «Подняться ты можешь, спуститься тоже, но пройти через нас нельзя!»
Один из бастионов обогнула женщина. Она шла упрямо, склонив голову, как человек, который идет против сильного ветра, или как тот, у которого только воля заставляет двигаться неповинующееся тело. Белое плечо и одна грудь обнажены, на плече ссадина и кровь, четыре алые полосы, будто плечо схватила жестокая рука с длинными когтями. Женщина плачет.
Ступени стали круче. Женщина подняла голову и увидела, как круто они поднимаются. Она остановилась, руки ее беспомощно двигались.
Она повернулась, прислушиваясь. Казалось, она слушает каждой напряженной мышцей, все тело ее превратилось в натянутую струну, по которой пробегают быстрые арпеджио ужаса. В сумерках юнаньских плоскогорий, как сквозь неосязаемый хрусталь, видны каштановые с медными прядями волосы женщины, прекрасное лицо, искаженное ужасом. Серые глаза смотрят на ступени, они как будто тоже не смотрят, а слушают…
Женщина беременна…
Они услышала за изгибом бастиона голоса, гортанные и монотонные, гневные и спорящие, приказывающие и протестующие. Услышала топот множества ног; идущие, казалось, колеблются, останавливаются, но продолжают неумолимо приближаться. Голоса и шаги ханг–худзе, разбойников, убивших ее мужа, Кенвуда и носильщиков какой–то час назад. Если бы не Кенвуд, они убили бы и ее. Но теперь они нашли ее след.
Она хотела умереть. Джин Мередит отчаянно хотела умереть. Она верила, что после смерти соединится со своим милым мягким мужем, которого она так любила, хоть он и был вдвое старше ее. Если бы они убили ее быстро… Но она знала, что этого они не сделают. И не могла даже подумать о том, что ждет ее до прихода смерти. И у нее нет оружия, чтобы убить себя. А под сердцем у нее новая жизнь.
Но сильнее желания смерти, сильнее страха пытки, сильнее зова нерожденного ребенка что–то в ней призывало к мести. Не мести ханг–худзе — они всего лишь стая диких зверей и поступают так, как велит их природа. Месть против тех, кто спустил их, кто направил. Потому что она знала, что это было сделано, хотя не могла бы сказать, откуда знает. Это быстрое убийство не было неожиданным и случайным. В этом она уверена.
Он как пульс, этот призыв к мести; пульс, ритм которого усиливается, заглушает горе и ужас, все сильнее бьется в ней. Как будто в ее душе забил с силой горький источник. Когда его темные волны поднимутся высоко, коснутся ее губ, они сможет напиться… и тогда к ней придет знание… она узнает, кто спланировал все это и почему. Но ей нужно время, время, чтобы пить эти воды, время узнать и отомстить. Она должна жить… ради мести…
Аз воздам, сказал Господь.
Как будто кто–то прошептал ей в уши древний текст. Она ударила себя в грудь сжатыми кулаками, холодными глазами без слез посмотрела в спокойное небо. И ответила:
— Ложь! Как и все, чему меня учили… Ты! Я покончила с Тобой! Месть! Тот, что даст мне отомстить, будет моим богом!
Голоса и шаги теперь слышались ближе. Странно, как медленно, как неохотно они приближаются. Как будто боятся. Она посмотрела на заросли у лестницы. Непроходимо; во всяком случае для нее. Если она попытается там спрятаться, они ее найдут. Она должна подниматься — выше по ступеням. Там, наверху, может быть какое–нибудь укрытие… может, святилище…
Да, она уверена: ханг–худзе боятся этих ступеней… они поднимаются так медленно, так нерешительно… спорят, возражают…
Она увидела впереди еще один поворот. Если она доберется до него раньше, чем они ее увидят, возможно, они за ней не последуют. Она начала подниматься…
В десяти шагах выше по лестнице сидела лиса, преграждая ей путь. Самка, лисица. С шелковистой красно–рыжей шкурой. Со странно широкой головой и раскосыми зелеными глазами. На голове пятно, серебристо–белое, в форме колеблющегося на ветру пламени свечи.
Стройная и грациозная лиса, подумала Джин Мередит, как изящная женщина. Безумная мысль пришла ей в голову, рожденная отчаянием и отказом от Бога, которого ее с детства учили считать всеблагим, всемудрым, всемогущим. Она протянула руки к лисе. Закричала ей:
— Сестра, ты женщина! Отведи меня в безопасность, чтобы я смогла отомстить… сестра!
Вспомните: она только что видела смерть своего мужа под ножами ханг–худзе, она ждала ребенка… кто знает, какие фантастические тропы нереальности могут возникнуть в таком состоянии?
Как будто поняв ее, лиса медленно спустилась по ступеням. И Джин снова подумала, что она похожа на изящную женщину. Лиса остановилась на расстоянии вытянутой руки, смотрела на Джин своими раскосыми зелеными глазами, яркими и блестящими, как драгоценный камень цвета зелени моря; никогда Джин не видела таких глаз у животных. В этом взгляде виднелась легкая насмешка, чуть заметная угроза. И когда взгляд лисы пробежал по окровавленным плечам Джин и опустился на ее большой живот, женщина могла поклясться, что увидела во взгляде человеческое понимание и жалость. Джин прошептала:
— Сестра, помоги мне!
Послышался внезапный взрыв гортанной речи. Они совсем близко, преследователи, сразу за поворотом, из–за которого она только что вышла. Скоро они увидят ее. Она стояла, с надеждой глядя на лису… она не знала, на что надеется.
Лиса скользнула мимо нее и, казалось, растаяла в кустах. Исчезла.
Черной отчаяние, отчаяние ребенка, который обнаружил, что тот, кому он верил, бросил его на растерзание зверям, сомкнулось над Джин Мередит. То, на что она надеялась, от чего ожидала помощи, было смутным и не поддавалось выражению. Чудо чуждого бога, теперь, когда она отказалась от своего? Или более глубокий импульс отразился в этом ее обращении к животному? Атавистическое пробуждение, антропоморфизм, восходящий к незапамятному прошлому, когда человек считал зверей и птиц обладающими такими же душами, как он сам, только они ближе к природе, которая дала им мудрость больше человеческой; они слуги и посланники могучих божеств, почти боги сами.
И не так давно святой Франциск Ассизский говорил с животными и птицами, как с мужчинами и женщинами, называя их брат Волк и брат Орел. И разве святой Конан не крестил тюленей на Оркнейских островах, как крестил он язычников? Прошлое и все мысли людей прошлого снова рождаются в нас. И иногда странные двери открываются в сознании, и из них выходят странные духи. И кто может сказать, насколько они реальны?
Лиса, казалось, поняла ее, пообещала… что–то. И покинула ее, убежала! Всхлипывая, Джин снова стала подниматься по лестнице.
Слишком поздно. Ханг–худзе показались из–за поворота. Хор воющих звуков. С непристойными жестами, выкрикивая угрозы, они побежали к ней. Впереди, с лицом, изрытым оспинами, с ножом в руке, предводитель, полукровка–тибетец, тот самый, что первым ударил ножом ее мужа. Неспособная пошевелиться, не в силах даже закрыть глаза, Джин смотрела, как они приближаются. Предводитель заметил это, понял, отдал короткий приказ, и вся свора пошла шагом, насмехаясь над ней, продлевая ее мучение.