— Правда — это факты. А ты прешь против фактов.
— Какие факты? Где они? А если и есть, что они говорят против Мити? — снова вскинулся Ламанов. И теперь уже было видно, что он окончательно «завелся». — Да и вообще что ты, штабной службист, знаешь о Сизикове? Ты сидел в теплом своем отделе, подложив под зад поролоновую подкладку, когда мы с Митей в сорокаградусные морозы осваивали новую систему под Липянкой, долбили землю вместе с солдатами, заливали бетон в стены бункеров и капониров, тянули в метель кабели. А кто в части первым вводил новшества в боевой работе, кто перестроил компоновку командного пункта, применил стеклографную фиксацию целей на экране ВИКО, кто первый разработал метод противоракетного маневра? Может быть, не Сизиков? Молчишь? А теперь при первом же ЧП некоторые завистники спешат навалиться на него, схватить за горло. Так не он в этом виноват, понимаешь, не он! А я. Вот меня и судите, наказывайте…
— Давай, давай, Леша, — тихо сказал Хабалов. — Выступай.
— Дай закурить… — попросил Даманов.
Хабалов с интересом наблюдал за тем, как затягивается Ламанов сигаретой, морщится от дыма, вытирая слезы коричневым кулаком.
— Ну и какой же вывод из твоей речи?
— Не нам его судить, Андреевич. Митя — редкий талант. Взгляни: много ли вокруг командиров, равных ему? Его поддерживать надо, а не шпынять.
— Правильно. И я «за». Но только поддерживать — это не значит высвечивать ореол над головой. Человек ведь нуждается не столько в добром, сколько в правдивом слове. Это древняя истина. Вот тебе, правдолюбу, казалось бы, и карты в руки: увидел — подскажи ему как другу. Но ты оказался не на высоте.
— Что ты имеешь в виду?
— Да вот хотя бы его ошибку с определением срока марша. Он сам признал эту вину. А ты отрицаешь. И мне твоя позиция не ясна.
— Да, он завысил расчетное время. Ну и что? Если хочешь знать, у нас были случаи, когда мы в таких же ночных маршах намного перекрывали дневные нормативы.
Даже если предположить, что, узнай вот сейчас Леша Ламанов все, что думает о нем Сизиков, все равно это не поколебало бы его отношения к Дмитрию Ивановичу, суровому и талантливому другу. Потому что под всем этим — прочная основа, годами возводимая самим Ламановым. Она была и осталась.
— Ну хорошо… Скажи мне, Леша, откровенно: ты в самом деле не видишь в характере, в облике своего друга ни одного изъяна?
— Нет, — не задумываясь, ответил Ламанов. Но потом все-таки помедлил. — Таких, о которых стоило бы говорить, — не вижу.
— Ты не прав. Прости за банальность, но и на солнце бывают пятна.
— Но они не видны.
— Видны, если внимательно присмотреться.
— Конечно. Если смотреть через черные очки.
— Ты считаешь, что я тоже гляжу сквозь черные очки?
— Убежден в этом.
Конечно, он откровенен. Но то, что сразу схватил и понял Сизиков, Леше не понять.
Хабалов мысленно поставил рядом с ним Сизикова и сравнил обоих. Усмехнулся: разница существенная. Один — по-прежнему одержим, другой — увял в тени первого, слишком многое поставив на одну ставку.
— Согласен, — сказал Хабалов, — что Дмитрий Иванович — светлая личность. Но ведь он не «во поле березонька», а человек в коллективе. Больше того — руководитель коллектива. Он должен понимать, что всякое достоинство может перерасти в недостаток. Своим сиянием он запросто способен затенить, заслонить других, лишить их инициативы и самостоятельности. Знаешь, как бывает с кленом в тени дуба: хиреет, вянет и, наконец, засыхает.
— Люди не клены и березы. И вообще не лес.
— Правильно. Но ведь я все это иносказательно. Очень советую подумать, — Хабалов вдруг вспомнил разноцветную полутемь кабины наведения, напряженноиспуганное, ждущее лицо начальника штаба, выражение крайней неуверенности в его глазах.
— Впрочем, подумать стоит не только тебе… Худо, Леша, если такая назревает ситуация. Представляешь, как это пагубно в условиях современного боя, да еще для ракетчиков? Дивизион может оказаться в роли цыплят, потерявших наседку.
Ламанов хмуро молчал, в раздумье дважды провел по щеке ладонью, резко и с силой закругляя ее движение у подбородка. От Хабалова не ускользнуло — тот же характерный сизиковский жест.
— Может быть, ты и прав, — сказал Ламанов. — Только все это не относится к Мите. Конечно, иногда он действительно берет на себя многое, иногда опекает без надобности. Но это говорит о том, что он давно перерос рамки своей теперешней должности. Ему масштаб нужен.
— Напрасно о нем беспокоишься: у него отличная перспектива. Я бы посоветовал о себе подумать. Сколько можно сидеть на батарее?
— Меня это не особенно волнует.
— И плохо. Человек без цели и устремленности превращается в обывателя.
— Да что ты мне шпаришь сентенциями!.. Разве я не понимаю!
— Ну, а понимаешь, так не тяни, пиши рапорт о переводе в другую часть. Да, да, я так и сказал: рапорт о переводе. Это будет лучше и для тебя, и для Сизикова. Кстати, он возражать не станет.
Пожалуй, последней фразы говорить не стоило: именно от этих слов Ламанов вздрогнул, как от удара хлыстом, болезненно и зябко повел лопатками, еще ниже опустил голову. Нет, щадить его нельзя, они оба и так слишком долго щадили друг друга.
Ламанов поднялся, вздохнул и направился к порогу, громко скрипя новыми ботинками. Взявшись за ручку двери, помешкал и, не оборачиваясь, глухо спросил:
— Ты говоришь, не будет возражать?..
— Не будет, Леша.
8
Хабалов распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную комнату. Тут у подоконника особенно остро ощущался аптечный запах. Приглядевшись к марлевым занавескам, натянутым на каждую створку, Хабалов наконец-то понял, в чем дело: марля была пропитана каким-то желтоватым дезинфицирующим раствором. Занавески, видимо, сохранились еще от медпункта, потому и держался в комнате стойкий больничный дух. Надо будет подсказать, пусть заменят или снимут совсем. Они и не нужны: есть ведь вполне современные портьеры.
Вдали в пойменной низине мягко слоились вечерние сумерки: над сосновыми косогорами воздух был еще сиренево-светлым, над камышовым сухостоем у старицы распласталась густо-лиловая полоса, а дальше над чеканной чернью тайги уже повисла ночная темень.
Итак, «подобьем бабки», как говорит генерал… А не рано ли? Ведь все-таки не хватает чего-то, недостает самой малости.
Может быть, еще раз встретиться с Дмитрием Ивановичем и откровенно изложить свои впечатления и выводы? Но нужно ли это? Во-первых, потому, что Сизиков прекрасно понимает все. Во-вторых, выводы положено излагать в штабе тому, кто его послал, а не здесь.
Было бы приятно посидеть вечерком за старинным ведерным самоваром у Анны Никитичны, прихлебывая крепкий чай, отдающий малиновым листом. Поболтать о житейских пустяках, прислушиваясь к звяканью ложечек о хрустальные розетки с вареньем.
Сейчас он не испытывал никакой предубежденности к Сизикову, ни тени неприязни, будто ничего этого не было и в помине.
К Сизиковым следовало, пожалуй, сходить. Вот дождаться окончания собрания в радиотехнической батарее и вместе с Дмитрием Ивановичем пойти к нему домой. Иначе неудобно: Анна Никитична наверняка обидится и подумает о нем бог знает что.
Неожиданно зазвонил телефон. Хабалов только теперь обратил внимание на новенькую коричневую коробку, стоящую на тумбочке в углу. А может, это ошибка, и звонок предназначен не ему, а какому-нибудь штабному абоненту на блокираторе?
Хабалов достал трубку, прислушался, подул в нее.
— Это майор Хабалов?
— Да, — удивился он, услышав женский голос. Сразу сообразил: Анна Никитична. — Здравствуйте, дорогая Анна Никитична! Прошу прощения, что не позвонил вам до сих пор. Знаете ли, срочные дела, ради которых…
Однако его перебили:
— Одну минутку, товарищ майор! С вами говорит не Анна Никитична, а сержант Соломонова. Добрый вечер.
— Добрый вечер… — еще больше удивился Хабалов. — Я вас слушаю, товарищ Соломонова.
— Я хотела бы поговорить с вами.
— Пожалуйста. Я слушаю.
Она помедлила, покашляла недовольно, вероятно, что-то обдумывая.
— Я хотела бы встретиться с вами лично.
— Вот как?.. — Хабалов с интересом посмотрел на отливающую глянцем телефонную трубку. — А по какому вопросу?
— По личному.
— Ну что ж, заходите.
— Спасибо. Но только… как бы вам сказать… Ну, лучше встретиться не у вас, а где-нибудь в другом месте. Например, в скверике возле штаба.
— Ага, понял, — усмехнулся Хабалов. Все это его начинало забавлять. — Так сказать, встреча на нейтральной территории?
— Я с вами вполне серьезно, товарищ майор.
— Хорошо. Я готов столь же серьезно вас выслушать. Значит, в беседке?
— Через десять минут.
О чем она собирается с ним говорить? Впрочем, она же сказала: «личное». Пресловутый «личный вопрос»…
Только все это не по адресу: он ведь не инструктор политотдела, а технический специалист, оказавшийся здесь в роли военного дознавателя. Но она не знает этого да, верно, и не признает таких тонкостей: для нее Хабалов — «представитель вышестоящего командования», которое обязано вникать в любые «наболевшие вопросы» и соответствующим образом реагировать.
Хабалов невесело вздохнул и достал из портфеля неначатую пачку сигарет. Жаль потерянного времени, но никуда не денешься. Надо идти.
Беседка Хабалову не понравилась. Она выглядела обшарпанной и неуютной. С решетчатой крыши свисали жухлые плети прошлогоднего плюща, на полу валялись клочки старых газет, какие-то рейки, гвозди, в углу сложены зимние оконные рамы. Словом, это было одно из тех редкостных мест, куда давно не заглядывал хозяйственный старшинский глаз. Оно выглядело странным на фоне блистательного сизиковского ажура, тем более что находилось всего в двадцати метрах от штаба. Правда, от окон штаба беседку заслоняла густая чащоба тальника, жимолости и боярышника.
Они встретились точно через десять минут, как и положено военным людям. Соломонова пришла в стеганом солдатском бушлате, и Хабалов отметил эту предусмотрительность, а вот ему наверняка придется зябнуть в легкой тужурке.
Бушлат ей очень не шел: она казалась в нем еще более нескладной, длиннорукой. А уж туфли на модных шпильках вообще нелепо выглядели при всем этом. Неужели сама не понимает? А может, просто не думала. Тогда зачем ей понадобилось менять удобные армейские сапоги, в которых она была днем, на узкие туфли-лодочки.
— Поговорим лучше здесь, — сказал Хабалов, останавливаясь на дорожке. В беседку идти не хотелось: там даже сесть не на что.
Она ничего не ответила, но тоже остановилась и впервые поглядела ему в лицо.
— Вы давно здесь служите?
— Три года.
— Ну и как, нравится?
— Не очень.
Эти пустяковые вопросы он задал не только затем, чтобы помочь ей начать трудный, по-видимому, разговор. Признаться, он не особенно понимал, почему некоторые девушки добровольно идут на военную службу, да еще при этом в глухие, отдаленные гарнизоны.
— Так какой у вас личный вопрос?
— Он не совсем личный, — сухо сказала она. — О своих личных делах я никогда и ни с кем не говорю. Он касается одного человека.
Понятно… И видимо, такого человека, с которым у нее все-таки связано понятие «личное». Иначе она не произнесла бы этого слова по телефону.
— Я вас слушаю.
— Этот человек… это замечательный человек. Вы его обвиняете, но он, может быть, не виноват? Он не виноват, понимаете?
— Нет, не понимаю. Объясните, пожалуйста, что это за человек и почему это я его обвиняю.
— Не притворяйтесь, товарищ майор. Вы отлично знаете, о ком идет речь.
Глаза ее сузились, и теперь в них отчетливо и откровенно поблескивала злость. Этого еще не хватало. Уж не собирается ли она отчитывать его, как шофера-ефрейтора у проходной.
— Знаете что, товарищ Соломонова, я пришел сюда не за тем, чтобы разгадывать ваши загадки. Говорите толком: в чем дело?
— Хорошо. Я скажу… — опустив голову, она прошла к порогу беседки, зачем-то смахнула с барьера ворох прошлогодних листьев, вернулась, шагая медленно, в раздумье.
«Интересно, — подумал Хабалов, — у нее, как и у Леши Ламанова, назойливо и не к месту скрипят новенькие туфли. Что бы это значило?»
— Я, конечно, извиняюсь… — сказала она, — но сегодня я дежурила на КПП, вы ведь знаете.
— Знаю, — кивнул Хабалов, не понимая, почему за это надо извиняться.
— Ну вот. Когда в семнадцать часов к воротам подъехала ремонтно-подъемная колонна, я доложила об этом по селектору майору Сизикову. Вы ведь были в его кабинете?
— Был.
— Я случайно услышала ваш разговор — были включены обратные микрофоны… Вы говорили, что во всем виноват капитан Ламанов, что это по его вине была утоплена пусковая установка, что была «предыстория с закономерным исходом»… Так вы говорили.
— Говорили, — тихо сказал Хабалов. — Ну и что же?
— А то, что не было предыстории. А была причина. Может быть, я ошибаюсь, но такое мое мнение. Кое-что я сама видела и слышала.
— Что же именно? Расскажите.
— …В ту ночь я вместе со всеми прибыла по тревоге на боевые позиции. Потом поступила команда на свертывание и перебазирование. Я как старший радист заняла свое место в кабине управления и обеспечивала связь с колонной капитана Ламанова. В два часа сорок минут по моей радиостанции состоялся разговор между командиром дивизиона, после которого, очевидно, капитан Ламанов и повернул колонну назад. Я говорю — очевидно, потому что не знаю точно, так ли это было…
— Майор Сизиков приказал ему повернуть?
— Нет. Но он открытым текстом завернул ему такое… Мне стало стыдно за майора Сизикова, потому что капитан Ламанов — самый уважаемый офицер в дивизионе. Его любят солдаты.
Хабалов поймал себя на том, что сообщение его нисколько не удивляет. Очевидно, потому, что внутренне оно не было для него новым. Он знал об этом радиоразговоре: о нем упоминали и Сизиков и Ламанов. Говорили спокойно, не вдаваясь в подробности.
— Они ведь друзья, а между друзьями чего не бывает…
— Неправда! — выкрикнула она запальчиво, поднимаясь на носки и приблизив лицо, словно стараясь разглядеть в темноте, искренен ли Хабалов. — Неправда, товарищ майор! Настоящие друзья так не поступают.
Конечно, не поступают, но не будет же он говорить об этом. Не ей судить о взаимоотношениях своих старших начальников. И вообще, на каком основании, по какой причине она считает возможным и нужным вмешиваться в это щекотливое дело? Впрочем…
— Вы давно знаете капитана Ламанова?
Она нахмурилась, уловив поворот в разговоре.
— Давно. Во всяком случае, дольше, чем вы.
— Не думаю…
В окнах штаба вспыхнул свет, и темнота перед беседкой сделалась зыбкой, перечеркнутой причудливой сеткой, сплетенной из сотен гибких теней. Хабалов стоял спиной к окнам и хорошо видел только ее глаза, оказавшиеся в полосе света, их немигающий, напряженный взгляд. Он вдруг ощутил волну теплого чувства. Неужели она не понимает, что у них обоих одинаково доброе отношение к Леше Ламанову и что им, единомышленникам, стоило бы поподробнее, а главное, искреннее поговорить о его судьбе.
А может быть, этого не нужно вовсе? Не нужно потому, что ничего, в сущности, не изменит в ее собственной судьбе?
— Расскажите, пожалуйста, о Ламанове. Я ведь очень мало знаю о его теперешней жизни.
Он очень сомневался в том, что она продолжит разговор: слишком прозрачным был намек. Но она поняла Хабалова, правильно поняла.
— Он жил в нашем поселке больше года. Это недалеко отсюда. Тогда еще только строился военный городок, и офицеры были расквартированы на частных квартирах. Леша жил у соседей, мы с ним бывали на танцах. Всего несколько раз. Он очень добрый человек. Мы были друзьями. Только друзьями. Потом переехал сюда. А я поступила на военную службу. Я там не могла оставаться одна…
Она говорила спокойным, тусклым каким-то голосом, с небольшими паузами между фразами, как будто вспоминала давние-давние события.
— Мне обидно за Лешу… Ему трудно здесь — я это знаю.
Хабалов осторожно взял девушку за локоть, давая понять, что им пора заканчивать беседу. Надо было остановиться, потому что всякий разговор полезен только до того времени, пока за словами возможны дела. К сожалению, он ей ничем помочь не мог, а в словах она не нуждалась.
Они сделали несколько шагов, отстраняясь от цепких ветвей боярышника.
— Не беспокойтесь, — сказал Хабалов. — Леша Ламанов уедет в другую часть. И вероятно, скоро.
Остановившись, она помолчала, трудно вздохнула:
— Может быть, это и к лучшему.
* * *Утром, перед отъездом, Хабалов зашел в кабинет к майору Сизикову, и они долго беседовали по поводу технического обеспечения, прикидывали фонды и сметы по запчастям и горюче-смазочным материалам. Хабалову нравилось, что Дмитрий Иванович был с ним учтив, предупредителен и сдержанно-суховат. Собственно, так ведь и положено было беседовать с офицером вышестоящего штаба. И еще Хабалов только теперь понял, что он с Сизиковым, да и с Ламановым тоже, никогда не дружил. Десять лет назад между ними намечались приятельские отношения, но не состоялись. Скорее они были просто знакомыми, давними знакомыми.
Какие же они могли быть друзья или приятели, когда у них во вчерашних беседах дело так и не дошло до настоящей искренности? Хотя, пожалуй, фальши тоже не было. Так ведь дружбу определяет только искренность.
Впрочем, все это всерьез Хабалова не интересовало. Он приехал и уехал, и вряд ли судьба еще раз сведет его с Дмитрием Ивановичем.