Рыцарь св. Иоанна тотчас узнал пажа, которого он встретил в Авиньоне, и когда Анджело Виллани с развязной смелостью сказал: «Я пришел напомнить синьору Вальтеру де Монреалю об обещании», — рыцарь прервал его с приветливым радушием:
— Нет надобности, я помню его. Ты нуждаешься в моей дружбе?
— Да, благородный синьор, и я не знаю, где в другом месте мне искать покровителя.
— Умеешь ты читать и писать?
— Учился.
— Хорошо. Ты благородного происхождения?
— Да.
— Еще лучше. Твое имя?
— Анджело Виллани.
— Твои голубые глаза и низкий широкий лоб будут мне служить залогом твоей верности. С этих пор, Анджело Виллани, ты находишься в числе моих секретарей. В другой раз ты расскажешь мне о себе больше. Твоя служба начинается с этого дня.
Анджело вышел; Монреаль следовал за ним глазами.
— Странное сходство! — сказал он задумчиво и грозно. — Мое сердце рвется к этому мальчику!
III Банкет Монреаля
Через несколько дней после событий, описанных в последней главе, Риенцо получил вести из Рима, которые, казалось, радостно и сильно взволновали его. Войско по-прежнему стояло под Палестриной и по-прежнему знамена баронов развевались над ее непокоренными стенами. Итальянцы тратили половину своего времени на ссоры между собой; веллетретранцы имели распри с народом Тиволи, а римляне все еще боялись победы над баронами. Шмель, говорили они, жалит больнее перед своей смертью; а ни Орсини, ни Савелли, ни Колонна никогда не прощают.
Неоднократно начальники войска уверяли негодующего сенатора, что крепость нельзя взять и что время и деньги напрасно растрачиваются на осаду. Риенцо знал дело лучше, но скрывал свои мысли.
Теперь он позвал в свою палатку провансальских братьев и уведомил их о своем намерении немедленно возвратиться в Рим.
— Наемные войска будут продолжать осаду под начальством нашего наместника, а вы с моим римским легионом отправитесь со мной. И вашему брату, синьору Вальтеру, и мне нужно ваше присутствие; между нами есть дела, которые мы должны устроить. Через несколько дней я наберу рекрутов в городе и ворочусь.
Этого только и хотели братья; они с очевидной радостью одобрили предложение сенатора.
Риенцо послал за начальником своих телохранителей, тем самым Рикардо Аннибальди, с которым читатель познакомился уже прежде, как с противником Монреаля в единоборстве. Этот молодой человек, один из немногих нобилей, принявших сторону сенатора, выказал большую храбрость и военные способности и обещал, если бы судьба пощадила его жизнь[31], сделаться одним из лучших полководцев своего времени.
— Милый Аннибальди, — сказал Риенцо, — наконец я могу выполнить план, о котором мы тайно совещались. Я беру с собой в Рим двух провансальских начальников и оставляю вас предводителем войска. Палестрина теперь сдастся, да! Ха, ха, ха! Палестрина теперь сдастся!
— Клянусь, я думаю то же, сенатор, — отвечал Аннибальди.
Сенатор подробно изложил Аннибальди составленный им план взятия города, и искусный в военном деле Аннибальди тотчас же признал его реальность.
Со своим римским отрядом и братьями Монреаля, из которых один ехал от него справа, а другой слева, Риенцо отправился в Рим.
В эту ночь Монреаль давал пир Пандульфо ди Гвидо и некоторым из главнейших граждан.
Пандульфо сидел по правую руку рыцаря св. Иоанна, и Монреаль осыпал его знаками самого вежливого внимания.
— Выпейте со мной этого вина — оно из Кьянской долины, близ Монте Пульчьяно, — сказал Монреаль. — Помнится, ученые говорят, что это место было знаменито издавна. В самом деле, вино имеет превосходный букет.
— Я слышал, — сказал Бруттини, один из меньших баронов, — что в этом отношении сын содержателя постоялого двора употребил свою книжную ученость в некоторую пользу: он знает каждое место, где растет лучший виноград.
— Как! Сенатор сделался пьяницей! — воскликнул Монреаль, выпивая залпом большой кубок. — Это должно делать его неспособным к делам. Жаль.
— Поистине так, — сказал Пандульфо, — человек, стоящий во главе государства, должен быть воздержан.
— О, — прошептал Монреаль, — если бы ваш спокойный, здравый смысл управлял Римом, то действительно столица Италии могла бы наслаждаться миром. Синьор Вивальди, — прибавил он, обращаясь к богатому скупщику, — эти беспорядки вредят торговле.
— Очень, очень, — простонал тот.
— Бароны — ваши лучшие покупатели, — проговорил один незначительный нобиль.
— Именно, именно! — сказал суконщик.
— Жаль, что их так грубо выгнали, — сказал Монреаль меланхолическим тоном. — Неужели сенатор не сумел быть настолько ревностен, чтобы соединить свободные учреждения с возвращением баронов?
— Конечно, это возможно, — отвечал Вивальди.
— Не знаю, возможно это или нет, — сказал Бруттини, — но чтобы сын содержателя гостиницы мог сделать римские дворцы пустыми, это ни на что не похоже.
— Правда, в этом как будто видно слишком пошлое желание заслужить благосклонность черни, — сказал Монреаль. — Впрочем, я надеюсь, мы уладим все эти раздоры. Риенцо, может быть, имеет хорошие намерения.
— Я бы желал, — сказал Вивальди, который понял его намек, — чтобы у нас образовалась смешанная конституция. Плебеи и патриции, каждое сословие само по себе.
— Но, — сказал Монреаль со значением, — этот новый опыт потребовал бы большой материальной силы.
— Да, правда, но мы можем призвать посредника-иностранца, который не был бы заинтересован ни в какой партии, который мог бы защищать новое Buono Stato, подесту, как мы делали это прежде. Подесту навсегда! Вот моя теория.
— Вам нет надобности далеко искать председателя вашего совета, — сказал Монреаль, улыбаясь Пандульфо, — направо от меня сидит гражданин и популярный, и благородный, и богатый одновременно.
Пандульфо кашлянул и покраснел.
Монреаль продолжал:
— Торговый комитет может дать почетное занятие синьору Вивальди, а управление иностранными делами, военная часть и прочее могут быть отданы нобилям.
— Но, — сказал Вивальди после некоторой паузы, — на такую умеренную и стройную конституцию Риенцо никогда не согласится.
— К чему же его согласие? Какая нужда до Риенцо? — вскричал Бруттини. — Риенцо может опять прогуляться в Богемию.
— Тише, тише, — сказал Монреаль, — я не отчаиваюсь. Всякое открытое насилие против сенатора может увеличить его могущество. Нет, нет, смирите его, примите к себе баронов и тогда настаивайте на своих условиях. Тогда вам можно будет установить надлежащее равновесие между двумя партиями. А чтобы оградить вашу конституцию от преобладания какой-либо из крайностей, для этого есть воины и рыцари, которые за известный ранг в Риме создадут пехоту и конницу к его услугам. Нас, ультрамонтанцев, часто строго судят, что мы бродяги и измаелиты единственно потому, что не имеем почетного места для оседлости. Например, если бы я…
— Да, если бы вы, благородный Монреаль! — сказал Вивальди.
Собеседники замолкли и, затаив дыхание, ждали, что скажет Монреаль, как вдруг послышался глубокий, торжественный и глухой звук капитолийского колокола.
— Слышите! — сказал Вивальди. — Колокол: он звонит к казни не в обычное время!
— Не сенатор ли возвратился? — воскликнул Пандульфо ди Гвидо, побледнев.
— Нет, нет. Дело идет о разбойнике, который два дня тому назад пойман в Романьи. Я слышал, что он будет казнен в эту ночь.
При слове «разбойник» Монреаль слегка изменился в лице. Вино пошло кругом, колокол продолжал звонить, но впечатление, произведенное внезапностью этого звука, исчезло, и он перестал возбуждать беспокойство. Разговор опять завязался.
— Так что вы говорили, господин рыцарь? — спросил Вивальди.
— Дайте вспомнить. Да! Я говорил о необходимости поддерживать новое государство силой. Я говорил, что если бы я…
— Да, именно, — сказал Бруттини, ударив по столу.
— Если бы я был призван к вам на помощь — призван, заметьте, и прощен папским легатом за мои прежние грехи (они тяготят меня, господа), то я сам бы охранял ваш город от чужеземных врагов и от гражданских смут, моими храбрыми воинами. Ни один римский гражданин не был бы обязан давать ни одного динара на издержки.
— Viva Fra Moreale! — вскричал Бруттини, и этот крик был повторен всеми веселыми собеседниками.
— Для меня довольно, — продолжал Монреаль, — искупить мои проступки. Вы знаете, господа, мой орден посвящен Богу и церкви, я воин-монах! Довольно, говорю, для меня искупить мои проступки, защищая святой город. Но и я тоже имею свои особенные, темные цели, кто выше их? Я… колокол зазвонил иначе!
— Эта перемена предшествует казни. Несчастный разбойник сейчас умрет!
— Эта перемена предшествует казни. Несчастный разбойник сейчас умрет!
Монреаль перекрестился и заговорил опять:
— Я рыцарь и благородный, — сказал он с гордостью, — я избрал военное поприще; но не хочу скрывать этого — равные мне смотрели на меня как на человека, который запятнал свой герб слишком безрассудной погоней за славой и корыстью. Я хочу примириться со своим орденом», приобрести новое имя, оправдать себя перед великим магистром и первосвященником. Я получал намеки, господа, намеки, что я могу лучше всего подвинуть свое дело, восстановив порядок в папской столице. Легат Альборнос (вот его письмо) просит меня наблюдать за сенатором.
— Право, — прервал Пандульфо, — я слышу шаги внизу.
— Это чернь идет посмотреть на казнь разбойника, — сказал Бруттини, — продолжайте, господин кавалер.
— И, — сказал Монреаль, окинув прежде слушателей взглядом, — как вы думаете, не полезно ли было бы возвратить Колонну и смелых баронов Палестрины, в виде предосторожности против слишком произвольной власти сенатора?
— Выпьем это за их здоровье, — вскричал Вивальди, вставая.
Вся компания поднялась как бы по внезапному побуждению.
— За здоровье осаждаемых баронов! — громко закричала она.
— А потом, — продолжал Монреаль, — позвольте мне сделать скромное замечание: что, если бы вы дали сенатору товарища? В этом для него нет никакого оскорбления. Еще недавно один из Колоннов, бывший сенатором, имел товарища в лице Бертольдо Орсини.
— Благоразумнейшая предосторожность, — вскричал Вивальди. — И где можно сыскать товарища, подобного Пандульфо ди Гвидо?
— Viva Pandulfo di Gvido! — вскричали гости, и опять их кубки были осушены до дна.
— И если в этом я могу помочь вам, посредством откровенных объяснений с сенатором, то приказывайте Монреалю.
— Viva Fra Moreale! — вскричали Бруттини и Вивальди дуэтом.
— За здоровье всех, друзья мои, — продолжал Бруттини; — за здоровье баронов, старых друзей Рима; за здоровье Пандульфо ди Гвидо, нового товарища сенатора; и за Фра Мореале, нового подесты Рима.
— Колокол замолчал, — сказал Вивальди, ставя свой кубок на стол.
— Да помилует небо разбойника! — прибавил Бруттини.
Едва он сказал это, как послышались три удара в дверь; гости взглянули друг на друга в немом изумлении.
— Новые гости! — сказал Монреаль. — Я просил нескольких верных друзей прийти к нам в этот вечер. Я очень рад им! Войдите!
Дверь медленно отворилась и по трое в ряд в полном вооружении вошли телохранители сенатора. Они подвигались вперед решительно и безмолвно. Свечи отражались на их нагрудниках, как будто на стене из стали.
Ни одного слова не было произнесено пирующими, все они, казалось, окаменели. Телохранители расступились, и показался сам Риенцо. Он подошел к столу и, сложив руки, медленно переводил глаза с одного гостя на другого, наконец, остановил их на Монреале, который один из всех собеседников сумел оправиться от внезапного изумления.
И когда эти два человека, оба столь знаменитые, гордые, умные и честолюбивые, стояли друг против друга, то казалось, будто бы два соперничествующих духа — силы и ума, порядка и раздора, меча и секиры, два враждующих начала, из которых одно управляет государствами, а другое ниспровергает их, — встретились лицом к лицу, оба они были безмолвны, как бы очарованные взглядом друг друга, превосходя окружающих высотой роста и благородством вида.
Монреаль, с принужденной улыбкой, заговорил первым.
— Римский сенатор! Смею ли я думать, что мой скромный пир прельщает тебя и что эти вооруженные люди — любезный комплимент тому, для кого оружие было забавой.
Риенцо не отвечал, но дал знак своим телохранителям.
Монреаль был схвачен в одно мгновение. Риенцо опять посмотрел на гостей — и Пандульфо ди Гвидо, дрожащий, оцепенелый, в ужасе, не мог вынести сверкающего взгляда сенатора. Риенцо медленно указал рукой на несчастного гражданина, Пандульфо увидел это, понял свою участь, вскрикнул — и упал без чувств на руки солдат.
Другим быстрым взглядом сенатор окинул стол и пошел прочь с презрительной улыбкой, как будто ища другой не менее важной жертвы. До сих пор он не сказал ни одного слова, все было немым зрелищем, и его угрюмое молчание придало еще более леденящий ужас его внезапному появлению. Только дойдя до двери, он обернулся назад, посмотрел на смелое и бесстрашное лицо провансальца и сказал почти шепотом:
— Вальтер де Монреаль! Ты слышал колокол смерти!
IV Приговор над Вальтером Монреалем
Вождь Великой Компании был отведен в тюрьму Капитолия. Теперь в одном и том же здании помещались два соперника по управлению Римом; один занимал тюрьму, другой — палаты. Телохранители заковали Монреаля в цепи и при свете лампы, оставленной на столе, Монреаль увидел, что он не один: братья опередили его.
— Счастливая встреча, — сказал рыцарь св. Иоанна, — нам случалось проводить более приятные ночи, нежели какой обещает быть эта.
— И ты можешь шутить, Вальтер! — сказал Аримбальдо, чуть не плача. — Разве ты не знаешь, что наша участь решена? Смерть висит над нами.
— Смерть! — повторил Монреаль, и только теперь изменился в лице. Может быть, первый раз в жизни он почувствовал дрожь и мучение страха.
— Смерть! — повторил он. — Невозможно! Он не посмеет!! Солдаты-норманны — они взбунтуются, они вырвут нас из рук палача!
— Оставь эту пустую надежду, — сказал Бреттоне угрюмо, — солдаты стоят лагерем под Палестриной.
— Как? Олух, дурак! Так ты воротился в Рим без них! Неужели мы наедине с этим страшным человеком?
— Ты олух! Зачем ты приехал сюда? — отвечал брат.
— Зачем! Я знал, что ты начальник войска; и — впрочем ты прав, я был глуп, противопоставил хитрому трибуну такую голову, как твоя. Довольно! Упреки бесполезны. Когда вас арестовали?
— В сумерки, в ту минуту, когда мы входили в ворота Рима. Риенцо сделал это тайно.
— Гм! Что мог он узнать для обвинения меня? Кто мог меня выдать? Мои секретари — люди испытанные, надежные, исключая разве этого молодого человека; да и он так усерден, этот Анджело Виллани!
— Виллани! Анджело Виллани! — вскричали оба брата Монреаля вместе. — Ты что-нибудь доверил ему?
— Боюсь, он должен был видеть, по крайней мере отчасти, мою переписку с вами и с баронами: он был в числе моих писцов. Разве вы знаете что-нибудь о нем?
— Вальтер, небо помрачило твой рассудок, — отвечал Бреттоне. — Анджело Виллани любимый холоп сенатора.
— Так его глаза обманули меня, — прошептал Монреаль торжественно и с трепетом, — дух ее, по-видимому, возвратился на землю, и Бог карает меня из ее могилы!
Последовало продолжительное молчание, пока Монреаль, смелый и сангвинический темперамент которого никогда не поддавался унынию надолго, не заговорил опять.
— Богата ли казна у сенатора?
— Скудна, как у доминиканца.
— Тогда мы спасены. Он назначит цену за наши головы. Деньги должны быть для него полезнее крови.
И как будто бы эта мысль делала все дальнейшие размышления ненужными, Монреаль снял плащ, произнес короткую молитву и бросился на кровать, стоявшую в углу комнаты.
— Я спал иногда и на худших постелях, — сказал рыцарь, укладываясь. Через несколько минут он крепко спал.
Братья прислушивались к его тяжелому, но ритмичному дыханию с завистью и удивлением, но не были расположены разговаривать. Тихо и безмолвно, подобно статуям, сидели они возле спящего. Время шло, и первый холодный воздух наступившей полночи пробрался сквозь решетку их кельи. Засовы загремели, дверь отворилась; показалось шестеро вооруженных людей; они прошли около братьев и один прикоснулся к Монреалю.
— А! — сказал тот, еще не проснувшись, но поворачиваясь на другой бок. — А! — сказал он на нежном провансальском наречии, — милая Аделина, мы ещё не будем вставать, мы так долго с тобой не видались!
— Что он говорит? — проворчал солдат, грубо толкая Монреаля. Рыцарь вдруг вскочил и схватился за изголовье кровати, как будто за меч. Он бессмысленно посмотрел кругом, протер глаза и тогда, взглянув на солдата, понял в чем дело.
— Вы рано встаете в Капитолии, — сказал он. — Что вам от меня нужно?
— Она ожидает вас!
— Она! Кто? — спросил Монреаль.
— Пытка! — отвечал солдат, злобно нахмурив брови.
Великий вождь не сказал ни слова. С минуту смотрел он на шестерых вооруженных людей, как будто сравнивая свою одинокую силу с их числом. Потом глазами он окинул комнату. Самый грубый железный болт в эту минуту был бы для него дороже, чем в другое время самая лучшая миланская сталь. Он окончил свой обзор вздохом, накинул свой плащ на плечи, кивнул своим братьям и пошел за солдатом.