Так или иначе, приходилось принимать быстрое решение. При свете фонарика Гурко и Нагловский составили новую диспозицию. На курганчике все приготовились к тяжёлой, бессонной ночи.
Ещё начальник штаба не закончил писать, как подскакавший всадник осадил перед Гурко коня. Это был его ординарец ротмистр Скалой.
– Редут в наших руках! – доложил он взволнованным голосом.
– Что такое? Как в наших руках? – изумился, поднимаясь с земли, Гурко.
– Сию минуту войска ворвались и заняли редут… Турки сдались…
– Ура! – вырвалось у генерала.
– Ура! – подхватили все на курганчике.
– Красухин, коня! – приказал Гурко. – А что же значат ружейные выстрелы на редуте, ротмистр?
– Это лопаются в огне турецкие патроны… Они лежат повсюду, и кучами, и в ящиках, – ответил Скалон.
Генерал дал своему коню шпоры и помчался к редуту. Свита во весь опор понеслась за ним, перескакивая через ровики и кучи мёртвых тел.
Редут был озарён красным широким заревом, на фоне которого чётко рисовались силуэты русских солдат. Собравшись группами, они подхватили «ура!» мчавшегося к ним генерала. Вверх полетели шапки, иные солдаты надевали шапки на штыки. Громовое, опьяняющее «ура!» стояло в воздухе. Солдаты кинулись навстречу Гурко – словно живое море окружило генерала и его свиту.
– Молодцы, дети, молодцы! – глухим суровым голосом повторял он, скрывая волнение.
Яркое зарево пожара, в котором, как при сильной перестрелке, трещали лопавшиеся патроны, освещало происходящее. Пленные, положившие оружие на редуте, были выведены и стояли кучей; их оказалось 2 289, остальные полегли на месте во время сражения. К Гурко подвели турецкого генерала Ахмеда-Февзи-пашу, лицо которого было мрачным. Он низко поклонился и стал, опустив голову. Гурко протянул ему руку и сказал:
– Уважаю в вас храброго противника!..
Затем он обернулся к солдатам:
– Дети! В сегодняшней победе главная заслуга ваша! Вы были сами себе командирами!..
14
Они встретились на Волынской горе в редуте командира лейб-волынцев Мирковича, два самых знаменитых генерала – Гурко и Скобелев, в сопровождении ординарцев, начальников частей и штабистов.
Накануне Скобелев известил Гурко о том, что, по достоверным сведениям, турки ночью намерены сделать усиленную вылазку из Плевны. Гурко тотчас отправил ординарцев к Горному Дубняку и Телишу, чтобы задержать движение выступивших в поход гвардейских частей. Холодной лунной ночью он услышал треск ружейной пальбы и глухие удары орудий. Гурко вызвал Нагловского, опасаясь, что Осман-паша решился на прорыв из Плевны на юг по Софийскому шоссе. Но затем перестрелка стала стихать и к пяти часам умолкла вовсе.
– Егунда! Демонстгация! – картаво рубил слова тридцатипятилетний Скобелев.
На его подвижном, украшенном усами с подусниками лице мальчишески сверкали синие упрямые глаза.
– Вон они, тугки, извольте полюбоваться, из воинов пгевгатились в землекопов. Забыли пго винтовку и не гасстаются тепегь с лопатой.
В самом деле, турецкие укрепления, расположенные от редута Мирковича всего на расстоянии каких-нибудь восьмисот – тысячи сажён, были усеяны рывшими, копавшими, укреплявшими насыпь солдатами. За ложементами спокойно разъезжал на белой лошади турецкий офицер. Гурко только усмехнулся в бороду и обратился к батарейному командиру:
– Дать залп из двух орудий!
Разговор генералов продолжался как ни в чём не бывало.
Турки после выстрела мгновенно скрылись за насыпью, но через минуту снова появились с лопатами. Число любопытных даже возросло, и опять загарцевал офицер на белой лошади.
– А ну катани по ним шрапнелью! – уже не шутя приказал Гурко артиллерийскому офицеру и снова заговорил со Скобелевым о предстоящем походе, который не даст Мехмету-паше собраться с силами, отсидевшись за Балканским хребтом.
После второго залпа турки попрятались вовсе, зато на их стороне показался белый дымок.
– Ложись! – раздался крик дежурного фейерверкера, и все, кто был на редуте – генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики – кинулись на землю.
Гурко и Скобелев даже не переменили позы, рассуждая о предстоящей кампании.
Турецкая граната с воем, шипением и свистом влетела в редут и зарылась. Офицер-артиллерист бросился к месту упавшего снаряда, вытащил ещё горячую от полёта неразорвавшуюся гранату и положил её перед генералами.
Через минуту раздался новый крик: «Ложись!», и новая граната, просвистев в воздухе, зарылась рядом с первой.
Гурко и Скобелев поднялись на насыпь. Ни тот, ни другой не хотели выказать осторожность, которую можно было бы истолковать как робость.
Между тем в свите все были в крайнем волнении, так как знали, что турки обыкновенно отвечают одним выстрелом более, чем пущено в них. Надо было ожидать третьей гранаты, которая при новом крике «ложись!» не замедлила удариться в землю шагах в пяти от генералов.
По счастью, и этот снаряд не разорвался, иначе Гурко и Скобелева не было бы в живых. При полёте этой третьей гранаты оба генерала были бледны, но ни в чём не изменили себе, продолжая мирно беседовать.
– Ну что ж, желаю удачи, – с лёгкой завистью сказал Скобелев, на прощание пожимая руку Гурко. – Вам идти впегёд, а нам сидеть тут, под Плевной…
Да, всё было позади. Долгие споры, доводы, доказательства. Препирательства с заместителем начальника штаба главнокомандующего, недоброжелательным к Гурко генералом Левицким. Возражения осторожному Тотлебену. Предложенный Гурко план начать немедленно наступление на Софию, не дожидаясь, пока падёт Плевна, был наконец утверждён государем императором. Железная воля и энергия Гурко сломили все препоны, хотя в последний момент ему было рекомендовано далеко не зарываться и до капитуляции Плевны только занять горные переходы Орхание. Когда, по поручению Гурко, полковник генерального штаба профессор Пузыревский докладывал в ставке о том, что в окрестностях Софии формируется армия Мехмета-паши с целью идти на помощь Плевне и необходимо предпринять встречное наступление, Александр II прервал его:
– Должен сообщить, господа, что я только что получил письмо от коголевы Виктогии. Она пгедлагает мне своё посгедничество между султаном и мною для начала пегеговогов. Но ставит условием, чтобы наша агмия ушла за Дунай, в Гумынию…
Он оглядел собравшихся усталыми, потухшими глазами и с неожиданной энергией воскликнул:
– Какая стегва!..
Заговор великих европейских держав – Великобритании, Германии и Австро-Венгрии (не участвовала лишь Франция) помешать успеху русских продолжался.
Но впереди были – капитуляция Плевны, беспримерный зимний переход Гурко через Балканы и победоносное окончание войны.
15
Наследник-цесаревич ничего или почти ничего не знал о планах кампании и чувствовал себя всю эту осень 1877 года как бы забытым. Теперь он уже и не помышлял, как ранее, об отъезде отца в Россию. Его гнев и неприязнь сосредоточились на главнокомандующем – дяде Низи, который, по общему мнению, был едва ли не главным виновником всех военных неудач. Но с кем мог цесаревич поделиться своим мрачным настроением, своими горестными мыслями, кроме Минни? Пожалуй, лишь с учителем и наставником Константином Петровичем Победоносцевым.
«Благодарю Вас, добрейший Константин Петрович, за Ваши длинные и интересные письма, которые меня очень интересуют, так как, кроме газет, мы ничего не получаем из России, а в частных письмах не все решаются писать правду…
Но Вас, конечно, более интересует знать, что делается у нас. Как Вы знаете, одновременно с большими успехами на Кавказе были, хотя и не столь блестящие, маленькие успехи и под Плевной и заняты были новые, весьма важные для нас позиции. Теперь, кажется, можно надеяться на полный успех под Плевной, но когда она сдастся – это решительно невозможно сказать и зависит совершенно от количества продовольствия, которое турки имеют в городе. Прорваться они не могут, и во всяком случае, если даже и удалось бы им это сделать, то с громадной потерей и не много бы их ушло оттуда.
Теперь главный вопрос, что успеем мы сделать в нынешнем году и до чего довести в этом году кампанию. Что всего более нас беспокоит – это продовольствие армии, которое до сих пор ещё шло кое-как, но теперь с каждым днём становится всё более и более затруднительным, а фуража для кавалерии уже нет более в Болгарии, и приходится закупать всё в Румынии, откуда доставка весьма затруднительна. Вам, конечно, известно существование жидовского товарищества для продовольствия армии; это безобразное товарищество почти ничего не доставляло войскам, а теперь почти уже не существует, но имеет сильную поддержку в полевом штабе…
Что касается моего отряда, то ничего нового, к сожалению, не могу Вам сообщить: стоим мы вот уже 6-й месяц на месте и ничего не можем предпринять до окончания дела под Плевной, и все наши резервы пошли в дело под Плевну, где теперь сосредоточена армия до 130 тысяч, вместе с румынами.
Большею частью мой отряд выстроил себе землянки, в которых и тепло, и сухо, и устроены печки, так как разместить по деревням нет никакой возможности: так мало помещений в здешних сёлах и дома очень малы. Больных, слава Богу, значительно уменьшилось, и вообще санитарное состояние армии ещё относительно в очень хорошем виде и жаловаться нельзя.
Хотя мы живём в Болгарии и принадлежим к действующей армии, а почти ничего не знаем, что делается в главной квартире, а если что узнаём, то совершенно случайно от приезжающих оттуда, и то очень мало. Кажется, тот же сумбур и отсутствие всяких распоряжений продолжаются, как и вначале, да и не может быть иначе при тех же условиях и с теми же личностями.
Да, невесело будет здесь оставаться в случае отъезда государя в Россию, что почти решено, после падения Плевны. Теперь всё ещё держалось только благодаря присутствию государя при армии, а не то бы наш главнокомандующий так бы напутал со своим милым штабом, что пришлось бы ещё хуже нам. Мы все с ужасом смотрим на отъезд государя из армии при таких условиях, и что с нами будет, одному Богу известно. Грешно оставлять нашу чудную, дивную, дорогую армию в таких руках, тем более что Николай Николаевич положительно потерял популярность в армии и всякое доверие к нему. Пора бы, и очень пора, переменить главнокомандующего, а не то опять попадём впросак. Надежды мало, но Бог даст и будет перемена в военачальнике. Какое впечатление произвела в Петербурге славная смерть бедного Сергея Максимилиановича?..
Простите, добрейший Константин Петрович, моё нескладное письмо. Мой усердный поклон Вашей супруге.
Дай Бог до скорого свидания.
Жму Вам крепко руку.
Искренне любящий Вас Александр».
Да, двадцативосьмилетний герцог Сергей Лейхтенбергский был сражён наповал во время одной из рекогносцировок под Рущуком. Малая война уносила жизни и в отряде цесаревича. Тем невыносимее было топтание на одном месте.
А тут ещё перебои с продовольствием, которые приняли затяжной характер. Кормить войска в Болгарии взялась компания «Грегор, Горвиц и Коган». Но мало того что она поставляла припасы не вовремя, с опозданием, а то и не поставляла вовсе. Это еврейское товарищество грабило неграмотных и доверчивых болгарских крестьян.
Агенты этой компании должны были платить жителям золотом за взятые у них припасы по ценам, установленным полевым интендантством. Но зачем платить, если можно было получать эти припасы даром. И вот они придумали «золотую грамоту». Это была рамка из золочёного багета, в которую вставляли лист какой-нибудь газеты – «печатное слово», столь магически действующее на неграмотных селян. Место грабежа выбиралось подальше от району боевых действий, где крестьяне только знали, что пришли «русите» и бьют турок. Агенты являлись в деревни, объявляли, что у них золотая царская грамота, торжественно, в присутствии нескольких казаков, отряженных на их охрану, показывали её селянам и возвещали, что царь повелел им жертвовать для русской армии-«освободителните» всё, что необходимо для её нужд. И агенты увозили нагруженные подводы в интендантские склады…
Наследник обратился с прошением – не к главнокомандующему, а к государю, чтобы расторгнуть контракт с товариществом «Грегор, Горвиц и Коган» и после окончания войны передать дело в суд. Без нужды он избегал обращаться к дяде Низи и только поражался тому, что Папá терпит его на посту главнокомандующего. Впрочем, император и сам искал только повода для отставки Николая Николаевича. Повод этот, однако, явился лишь в начале 1878 года, когда оба они, государь и наследник, были уже в Петербурге.
Для ведения переговоров с турками был послан граф Игнатьев, который прибыл в Адрианополь, когда предварительные условия мира были уже подписаны. Он считал, что главнокомандующий поторопился заключить перемирие, предлагая занять Константинополь или, по крайней мере, овладеть командными высотами на европейском берегу Босфора, невзирая на то что в проливах уже стоял английский флот. Однако великий князь Николай Николаевич расходился во мнении с Игнатьевым.
Цесаревич понимал, что дядя Низи, да и весь его штаб безмерно устали от войны, что армия плохо снабжается, не имеет прочного тыла и безопасных сообщений с Россией. Старшие чины полевого штаба жаждали покончить дело и вернуться на родину. Между тем турки собрали под Константинополем гарнизоны крепостей Рущука, Шумлы, Варны и Силистрии, которые по условиям соглашения должны были быть перевезены в Малую Азию, и начали строить оборонительные сооружения для прикрытия Константинополя. Позиция эта всё более укреплялась на глазах русской армии, пока не стала такой сильной, что её можно было взять только в лоб.
Главнокомандующий по-прежнему не желал соглашаться с планом графа Игнатьева, между тем в марте месяце от государя пришла депеша с требованием, чтобы турки очистили эту позицию и «отправили бы войска, её занимавшие, в Малую Азию, а флот отвели в Николаев для разоружения». Николай Николаевич сообщил августейшему брату, что эту депешу он «принял к сведению», и получил резкий ответ. «Удивляюсь, – писал Александр II, – что Ваше Императорское Высочество осмеливаетесь принимать Мои Высочайшие повеления к сведению, а не к немедленному исполнению». Вслед за этим последовала депеша другого, семейного свойства, но ещё более резкая по существу: «Телеграфируй мне откровенно, позволяет ли тебе твоё здоровье продолжать командовать армией». В день Святой Пасхи, 16 апреля, Николай Николаевич был уволен от должности главнокомандующего с назначением генерал-фельдмаршалом. Горькую пилюлю полагалось позолотить…
Только во время войны с такой ясностью открылись наследнику-цесаревичу неприязненные, нет, даже враждебные отношения, существовавшие между папá и дядей Низи. Впрочем, как много ещё тяжёлого и неприятного увидел Александр Александрович во время Болгарского похода! То, о чём он мог только догадываться в мирное время, явилось перед ним с горькой откровенностью и открыло ему глаза на многое, дотоле малоизвестное.
Александр Александрович ближе узнал русского мужика-солдата и ещё больше полюбил его за спокойную уверенность в себе, долготерпение и неприхотливость. Но наследнику-цесаревичу впервые стали понятны и все тяготы рядового, его горести и нужды. А главное, он сам, наравне с солдатом, пережил опасности и ужасы войны. Что она принесла в итоге? Переполненные искалеченными людьми полевые госпитали и тысячи и тысячи трупов, усеявших кровавый путь от берегов Дуная до Адрианополя. Более двухсот тысяч убитых и раненых сыновей России – не слишком ли дорогая цена за освобождение болгар?..
В долгих раздумьях – а под Рущуком такая возможность предоставилась в полной мере, – Александр Александрович познал трудность ведения войны и нераздельный с ней риск, страшную ответственность монарха перед Богом и родиной. Он видел, в каком положении оказался его отец во время неудач под Плевной, – в положении трагическом, даже унизительном. Именно тогда наследник пришёл к выводу, что необходимо всеми мерами избегать войны. Нет, не только на словах, как это делают дипломаты. Необходимо проводить такую политику, чтобы Россию не только уважали, но и боялись, чтобы русский царь воистину царствовал «на страх врагам». Надобно было вести дело так, чтобы не восстанавливать против себя своих соседей, однако и не позволять им «наступать себе на ногу»…
Он думал о судьбе своего отца, о том, как тяжко отразилась война на всём его существе…
Глава пятая ОХОТА НА ИМПЕРАТОРА
1
Александр II желал походить на отца – решительного и прямодушного Николая I, но характером своим, пожалуй, был ближе дяде – двоедушному Александру Павловичу. В нём также жили два совершенно разных человека с резко выраженными индивидуальностями, которые постоянно боролись друг с другом. И эта борьба становилась тем сильнее, чем более старился государь. Он был очень мягок с друзьями – и допускал по отношению к ним равнодушную жестокость, достойную XVII века; мог оставаться беспредельно обаятельным и вдруг делался грубым зверем; перед лицом смертельной опасности проявлял полное самообладание и мужество и постоянно жил в страхе опасностей, существовавших только в его воображении; подписывал самые реакционные указы и потом приходил от них в отчаяние.
В нём уживалось, казалось бы, несовместимое – слабохарактерность, сентиментальность, даже плаксивость – с отвагой и мужеством. Однажды на охоте государь выстрелил в медведя, только ранив его первой пулей. Разъярённый зверь с окровавленной мордой бросился на подручного охотника. Словно щепку, сломал он рогатину и смял самого медвежатника. Император, крикнув, что идёт на помощь, кинулся спасать своего подручника. Медведь отбросил охотника и пошёл на Александра II, поднявшись на задние лапы и злобно рыча.