Александр Александрович печально покачал головой:
– Нет. Я знал, что вы действительно сделали всё, что могли.
Лорис-Меликов большим фуляром[123] вытер вспотевшее лицо.
– Я полагаю, что в настоящее время в отношении к злодеям нужно принять самые энергические меры. Но вместе с тем я убеждён, что относительно всего остального населения империи правительство не должно останавливаться на пути предпринятых реформ. По окончании сенаторской ревизии нам предстоит издание весьма важных законодательных мер. Необходимо, чтобы меры эти соображены были как можно более тщательнее для того, чтобы они оказались полезными в практическом применении. Затем не менее важно, чтобы на стороне правительства были все благомыслящие люди. Предлагаемая теперь мера может много этому способствовать. В настоящую минуту она вполне удовлетворит и успокоит общество. Но если мы будем медлить, то упустим время! Через три месяца нынешние, в сущности, весьма скромные предложения наши окажутся, по всей вероятности, уже запоздалыми…
Наконец очередь дошла до Победоносцева. Бледный как полотно, он не мог начать сразу и, казалось, задыхался от волнения, глотая воздух, но затем заговорил прерывающимся голосом, словно заклиная государя:
– Ваше величество! По долгу присяги и совести я обязан высказать вам всё, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae»[124], так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russsiae»[125]. При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь. Скажу более: он дышит фальшью…
Победоносцев как бы гипнотизировал государя, глядя на него в упор сквозь стёкла очков и говоря всё громче и громче:
– Нам говорят, что для лучшей разработки законодательных проектов нужно приглашать людей, знающих народную жизнь, нужно выслушивать экспертов. Против этого я ничего не сказал бы, если б хотели сделать только это. Эксперты вызывались и в прежние времена. Но не так, как предлагается теперь. Нет, в России хотят ввести конституцию! И если не сразу, то, по крайней мере, сделать к ней первый шаг. А что такое конституция? Ответ на этот вопрос даёт нам Западная Европа. Конституции, там существующие, суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество. И даже в настоящее время мы видим во Франции охватившую всё государство борьбу, имеющую целью не действительное благо народа или усовершенствование законов, а изменение порядка выборов для доставления торжества честолюбцу Гамбетте[126], помышляющему сделаться диктатором государства. Вот к чему может вести конституция!..
– Кажется, день сменяется ночью, – по-французски сказал Набоков Абазе.
– Нам говорят, – заклинал Победоносцев, – что нужно справляться с мнением страны через посредство её представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только своё личное мнение и взгляды…
– Я думаю то же, – отозвался император. – В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей.
– И эту фальшь по иноземному образцу, – подхватил Победоносцев, – для нас непригодную, хотят, к нашему несчастью, к нашей погибели, ввести и у нас. Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царём. Такая связь русского царя с народом есть неоценённое благо. Народ наш есть хранитель всех наших доблестей и добрых наших качеств. Многому у него можно научиться! Так называемые представители земства только разобщают царя с народом! Между тем правительство должно радеть о народе. Оно должно познать действительные его нужды! Должно помогать ему справляться с безысходною, часто нуждой. Вот удел, к достижению которого нужно стремиться, вот истинная задача нового царствования!..
– Право, брошу всё и уеду на Ривьеру, – тихо проговорил Набоков, чистя ногти батистовым платочком.
– А вместо того, – почти кричал Победоносцев, – предлагают устроить нам – что же? Говорильню вроде французских etats generaux[127][128]! Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием негодных, ничего не стоящих журналов только разжигают народные страсти. Благодаря пустым болтунам что сделалось с высокими предначертаниями покойного незабвенного государя, принявшего под конец своего царствования мученический венец? К чему привела великая святая мысль освобождения крестьян? К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса тёмных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки! Бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нём попечения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастной жертвой целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков!..
Государь Александр Александрович согласно кивал головой.
– Затем открыты были, – торжествовал Победоносцев, – земские и городские общественные учреждения. Говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во всё всякую смуту! Потом открылись новые судебные учреждения – новые говорильни, говорильни адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления – несомненные убийства и другие тяжкие злодейства – остаются безнаказанными! Дали, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч вёрст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными, честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям!..
Победоносцев потряс указательным перстом.
– И когда, государь, предлагают вам учредить, по иноземному образцу, новую, вер-хов-ну-ю, – он раздельно произнёс это слово, – говорильню!.. Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасного злодеяния, никогда не бывшего на Руси! Когда по ту сторону Невы – рукой подать отсюда, – лежит в Петропавловском соборе не погребённый ещё прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми! Я не буду говорить о вине злодеев, совершивших это ужасающее, беспримерное в истории преступление! Но и все мы, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь нашего общего благодетеля! Мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели сохранить праведника! На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю! Все мы должны каяться!
Император огромной ладонью прикрыл сразу вспухшие от слёз глаза:
– Сущая правда… Все мы виноваты… Я первый обвиняю себя…
Победоносцев торжествующе оглядел собравшихся и заключил:
– В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!
Речь обер-прокурора Священного Синода произвела на многих, и в особенности на императора, очень сильное впечатление. Понимая это, министр финансов Абаза снова попросил слова.
– Ваше величество! – сдавленным голосом сказал он. – Константин Петрович, в сущности, выдвинул обвинительный акт против царствования того самого государя, безвременную кончину которого мы все оплакиваем. Если обер-прокурор Священного Синода прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело – великого царствования!.. Смотреть так мрачно, как смотрит Константин Петрович, может только тот, кто сомневается в будущем России, кто не уверен в её жизненных силах. Я, с моей стороны, решительно восстаю против таких взглядов и полагаю, что отечество наше призвано к великому ещё будущему. Если при исполнении реформ, которыми покойный император вызвал Россию к новой жизни, и возникли некоторые явления неутешительные, то они не более чем исключения, всегда и везде возможные и почти необходимые в положении, переходном от полного застоя к разумной гражданской свободе. С благими реформами минувшего царствования нельзя связывать постигшее нас несчастие – совершившееся у нас цареубийство. Злодеяние это ужасно. Но разве оно есть плод, возросший исключительно на русской почве? Разве социализм не есть в настоящее время всеобщая язва, с которой борется вся Европа? Разве не стреляли недавно в германского императора, не покушались убить короля итальянского[129] и других государей? Разве на днях не было сделано в Лондоне покушение взорвать на воздух помещение лорда-мэра?..
После Абазы в пользу реформ высказались государственный контролёр Сольский, управляющий Министерством народного просвещения Сабуров, Набоков, князь Ливен[130] и, конечно, великий князь Константин Николаевич. Против был только министр путей сообщения Посьет. Председатель департамента законов князь Урусов предложил:
– Не лучше ли было обсудить проект сначала не в Комитете министров, а в составе небольшой комиссии? Из лиц, назначенных вашим величеством?..
Было заметно, что молодой император, не привыкший к долгим словопрениям, очень устал. Он ворочался в тесном кресле и несколько раз прикрывал ладонью рот, чтобы скрыть зевоту. Сейчас он охотно отозвался:
– Я не встречаю к тому препятствий. Цель моя заключается лишь в том, чтобы столь важный вопрос не был разрешён поверхностно. Надобно всё обсудить как можно основательнее и всесторонне. Граф, – обратился он к Строганову, – не примете ли вы на себя председательство в комиссии?
Польщённый старец прошамкал:
– Я всегда и во всём готов служить вашему величеству. Но позвольте заметить, что восьмидесяти шести лет от роду нельзя быть председателем.
– Так не согласитесь ли, по крайней мере, быть членом комиссии?
– Охотно, государь.
– Благодарю вас. Я очень бы желал, чтобы вы, с вашим опытом, участвовали в этом деле.
Граф Строганов, очень довольный, молча поклонился.
– Тогда… – Император сделал паузу, оглядывая сидящих. – Тогда я попросил бы председательствовать великого князя Владимира Александровича. – Он встретился взглядом с братом, тот кивнул головой. Александр Александрович с облегчением поднялся: – Мы можем окончить заседание. Спасибо вам, господа… Только напоследок одна просьба. Я убедительно прошу господ министров не входить ко мне с докладами и не испрашивать высочайших повелений по поводу ничтожных и мелочных вопросов. Разрешение таковых должно принадлежать самим министрам. Полагаю, что прежний порядок нужно изменить…
Он устало пошёл к двери и, полуобернувшись, сказал:
– Давайте-ка обсудим это у меня в Гатчине…
2
– Наконец-то! Наконец этот мрачный ретроград посрамлён! – твердил граф Лорис-Меликов, садясь в вагон на Варшавском вокзале, чтобы ехать с очередным докладом в Гатчину. – Всего неделю назад Победоносцев торжествовал победу. Но она оказалась воистину пирровой![131] А теперь он уничтожен и истёрт в порошок!..
Двадцать первого апреля в Гатчине состоялось новое и роковое, как полагали либералы, для Победоносцева заседание Комитета министров.
Члены правительства – сам граф Михаил Тариэлович, Милютин, Абаза – дружно заявили о необходимости введения представительного начала в России. Особенно красноречиво говорил министр финансов Абаза. Кроме того, речь шла о том, что сильное правительство должно быть единодушным и, следовательно, нужно нечто вроде «кабинета». Надобно, чтобы министры прямо докладывали государю только по предметам своего специального ведения, а по всем общим вопросам совещались между собой и лишь в случае разногласий испрашивали высочайшего указания. Этим сразу ослаблялось вредное влияние на Александра Александровича обер-прокурора Священного Синода.
Победоносцев, кажется, совершенно растерялся. Он подошёл к Лорису и Абазе с рукопожатиями (после 8 марта оба не подавали ему руки) и сказал, что сожалеет о произошедшей досадной размолвке.
– Я только выразил свои убеждения и нисколько не желал вам навредить, – плаксиво добавил обер-прокурор Священного Синода.
Все обратили внимание на то, что государь, бывший в мрачном настроении, после этого заседания несколько повеселел.
Чтобы отпраздновать победу, министры отправились по приглашению Абазы в салон Нелидовой на Мойке, где обыкновенно собиралась вся либеральная партия петербургских сановников. Собственно, это была квартира самого Александра Аггеевича, хотя официально он проживал на Фонтанке, вблизи Невского. Там он оставил жену – музыкантшу-француженку, в которой очень быстро разочаровался, и предпочёл ей вдову генерала Нелидова, весьма умную особу, которая вертела им как хотела.
Лилось шампанское, министры бранили нового градоначальника Баранова и его нелепые указы. Досталось, понятно, Победоносцеву, и между слов звучало осторожное недовольство ретроградством высочайшей особы…
– Баранов… это такой прохвост… – бормотал Лорис-Меликов, устраиваясь поудобнее в салон-вагоне. – Он кому угодно без мыла в жопу влезет!..
Этот ловкач предложил государю учредить городской совет из членов, избираемых населением столицы, причём самым курьёзным было то, что выборы проводились в течение буквально нескольких часов. Хороши же должны быть избранники! Затем последовали две новые меры: устроить заставу на всех дорогах, ведущих в Петербург, и установить, чтобы приезжающие по железным дорогам брали извозчиков только через посредство полиции, с записью номеров экипажей и внушением извозчикам запоминать адрес каждого приезжающего. И всё это было утверждено государем! Впрочем, одно из барановских нововведений – установить заставы – пришлось уже отменить, до того оно оказалось неудобным для пригородного и вообще рабочего люда. Но стоит ли толковать о карьере какого-то Баранова, когда в городе только и разговоров, что о полном поражении Победоносцева. Все в неописанном восторге!
В дороге под стук колёс хорошо и приятно думалось. Лорис-Меликов с удовольствием вспомнил о неудаче своего другого врага – Льва Саввича Макова. Ведомство почт и телеграфов было присоединено к Министерству внутренних дел, а Маков назначен членом Государственного совета, что было, конечно, лишь позолоченной пилюлей, причём сам он узнал о происшедшем только из доставленного ему указа.
Теперь граф Михаил Тариэлович вёз в Гатчину несколько особо важных писем, где в критических и даже иронических тонах говорилось об особе государя императора Александра Александровича и которые принадлежали перу очень высокопоставленных лиц.
Перлюстрация производилась на основании секретной инструкции, утверждённой покойным императором для Министерства почт и телеграфов. Но уже не Маков, а он, Лорис-Меликов, прочитывал письма, содержащие угрозу безопасности империи и священной особы государя.
Граф Михаил Тариэлович живо представил себе «чёрный кабинет» – святая святых, где потрошили подозрительную корреспонденцию секретные чиновники. Кабинет находился в верхнем, третьем этаже главного здания Петербургского почтамта. Только в особых, чрезвычайных случаях сам министр появлялся у главного цензора Карла Карповича Вейсмана, но входил не через официальный подъезд, а через чёрный, в Почтамтском переулке, против Почтовой церкви.
Адъютант звонил дежурному, который отворял дверь, запертую на американский замок. «Бархатный диктатор» быстро шёл через канцелярию – ряд комнат, где трудились цензоры, проверявшие иностранные газеты и журналы, и оказывался в кабинете главного цензора, сторожившего, словно цербер, вход на негласную половину. В этом кабинете стоял безобидный большой жёлтый шкаф казённого типа – он-то и служил замаскированным входом в «чёрный кабинет». Даже если кто-то посторонний и проник бы через все комнаты гласной цензуры в помещение старшего цензора, он не мог бы всё равно попасть в «чёрный кабинет». Трудно допустить, что он полез бы в жёлтый шкаф, дверца которого к тому же автоматически запиралась.
Сюда из экспедиции почтамта на специальной подъёмной машине поднималась вся корреспонденция, как иногородняя, так и иностранная. Чиновник сортировал письма, отправляя назад коммерческие, мужицкие или солдатские, содержание которых заведомо не могло представлять ни малейшего интереса для департамента полиции или для высших сфер. Около двух тысяч отфильтрованных писем другой чиновник вскрывал с помощью обычного костяного ножика, подрезая удобный для вскрытия клапан конверта. Чтобы перлюстрировать тысячу писем, требовалось не более двух часов.
Просмотру подлежали все письма сановников – министров, их товарищей, генерал-губернаторов, начальников главных управлений, директоров департаментов и их помощников, сенаторов, членов Государственного совета и вообще всех лиц, занимающих сколько-нибудь видную должность и, следовательно, своими откровениями могущих представлять интерес для министра внутренних дел. Тот в роли царского дядьки докладывал монарху о намерениях, злоупотреблениях и проделках высокопоставленных особ. Таким образом, лишь сам министр внутренних дел представлял в этом списке единственное исключение.
Благодаря перлюстрации зачастую выяснялось, что, например, министр путей сообщения ведёт стратегическую дорогу не в нужном направлении, а через имение жены; губернатор N. поставляет по высокой цене шпалы из леса собственного шурина, а, скажем, директор департамента С-кий за приличное вознаграждение проводит дело, которое в интересах государства проводить вовсе не следовало.