— А на фига меня было изолировать?
— Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.
— О боже! — Пыёлдин схватился руками за голову. — Ванька… Неужели это все обо мне?
— Ты сидел больше, чем все эти придурки, вместе взятые! — жестко произнес Пыёлдин. — Поэтому достойнее их всех. Понял? Ты понял меня, наконец?!
— Знаешь, начинает доходить, — слабым голосом ответил Пыёлдин. — Но я боюсь даже поверить в то, что мне пришло в голову… Может, я умом тронулся?
— Что тебе пришло в голову?
— Я подумал… Мне показалось… В общем…
— Ну?! — заорал Цернциц, потеряв терпение.
— Уж не хочешь ли ты запихнуть меня в их компанию?
— Нет! Ни в коем случае, Каша! Они пустобрехи! Пустобрехами и подохнут! А ты — сам по себе. Ты — независимый и наиболее достойный кандидат в президенты.
— А кто меня выдвинул?
— Народ, — нежно проговорила Анжелика.
— Вот! — обрадованно воскликнул Цернциц, будто Анжелика сняла с него последние сомнения. — Слушай бабу, Каша! И не пропадешь! — Не сдержавшись, Цернциц опасливо положил свою ладошку на пылающее колено Анжелики. Красавица даже глазом не моргнула — она просто стряхнула маленькую, красноватую ладошку Цернцица со своей коленки. — Пусть так, — печально кивнул Цернциц. — Пусть так, — тяжко вздохнул он. — О главном мы договорились… Ты, Каша, официально, с соблюдением всех формальностей, выдвигаешься в кандидаты на пост президента. И ты победишь. Каша! Ты победишь! — Цернциц обессиленно откинулся на спинку кресла и вытер ладонью взмокший лоб.
— Ни фига себе, — в полной растерянности пробормотал Пыёлдин. — Анжелика… что скажешь? — Он повернулся к красавице.
— Все прекрасно! — ответила Анжелика. — Я тебя поздравляю!
— С чем? — вскричал Пыёлдин — в этот момент ему действительно показалось, что он сходит с ума.
— С выдвижением. — Глаза Анжелики мерцали так радостно, зовуще и трепетно, как могут мерцать у влюбленной женщины, если таковые бывают на белом свете. Может быть, они и не мерцали вовсе, но поскольку Пыёлдин был молод и влюблен, то глаза красавицы для него действительно мерцали нестерпимо и будоражаще.
Услышав такой ответ, Пыёлдин вскочил и в полуприсяде, играя плечами, прошелся по кабинету, взвился на возвышение, снова пронесся перед своими друзьями и наконец, не выдержав распиравшего его радостного возбуждения, заорал, как, наверно, никогда не орал, посылая в пространство заветные свои слова:
— Раздайся море, говно плывет!
— Молоток, Каша! — воскликнул Цернциц. — Только так! И мы победим! И ты сам, Каша, подпишешь Указ о собственной амнистии!
— Шкурой чуешь?
— Шкурой, Каша! Только шкурой! В наше время нельзя доверять ни разуму, ни интуиции, ни опыту! Разум не справляется, интуиция пробуксовывает, опыт обесценивается! Только шкуре верь, только собственной шкуре можешь доверять полностью и всегда!
— И близким людям, — добавила Анжелика.
— Можешь, конечно, довериться и близким людям, если ничего больше не остается, — с сомнением проговорил Цернциц. — Если ты уверен в том, что они действительно близки.
— И мы победим? — Пыёлдин в упор посмотрел на Цернцица.
— Победим, — прошептал Цернциц, и взор его в этот момент был и в самом деле безумен.
— Я так рада за тебя, Каша, — произнесла Анжелика счастливым голосом, будто Пыёлдин уже готовился принимать поздравления от глав зарубежных держав. Он диковато глянул на красавицу и как-то сразу сник, опустился в кресло и устало вытянул перед собой ноги.
— Ладно, — произнес Пыёлдин на выдохе. — Пошутили и будя.
— Кто пошутил? — спросил Цернциц глухим голосом. — Шутки кончились. Начинается настоящая работа.
— Ты предлагаешь мне участвовать в этом перебрехе? — спросил Пыёлдин, указывая на пустой экран телевизора.
— Ни в коем случае! Ты будешь появляться на экране только в гордом одиночестве, только в высоком и недостижимом одиночестве! Они — толпа, их много, они дурные. А ты один. И каждое твое слово будут ловить миллионы людей. И говорить ты будешь не из студии, а из поднебесной выси Дома. Не забудь — ты террорист, который впервые в истории человечества взял столько заложников. И эти люди не возненавидели тебя, они приняли твою сторону и готовы с оружием в руках отстаивать идеи добра и света, твои идеи, Каша!
— Крутовато!
— Только так, Каша, только так.
— А может быть, того… Ты сам попробуешь, а, Ванька?
— Не гожусь. Я — жертва. Заложник. А победитель — ты. Ты сегодня хозяин положения и властитель дум человеческих.
— Властитель?! Что ты несешь, Ванька?!
— Да, Каша, — произнесла Анжелика с невероятной нежностью в голосе и положила свою узкую трепетную ладошку Пыёлдину на колено. В ту же секунду по нему пробежала сладкая дрожь, наполнив тело молодостью и желаниями.
— Хорошо, — Пыёлдин склонил голову к одному плечу, потом к другому. — Хорошо… Заметано. Но возникает вопрос, Ванька.
— Ну?
— А фомка? Где фомка?
Несмотря на, казалось бы, бессмысленный вопрос, Цернциц, старый пройдоха и мошенник, сразу понял, что имеет в виду Пыёлдин. Понял он и то, что Каша готов броситься в безумную авантюру и что больше уговаривать его не придется.
— Отвечаю… В качестве фомки мы используем Дом. Это будет такая фомка, какой свет не видел! Кристаллом Дома мы взломаем все, что нам потребуется.
— А что ты собираешься взламывать?
— Мы взломаем систему общественного мнения, систему круговой поруки, которой повязана вся эта шелупонь! — Цернциц резко выбросил руку вперед, указав на пустой экран. — Я знаю, что произойдет дальше, — все они, включая жирную девственницу и мокрогубого Агдама, набросятся на тебя, как свора голодных псов! Это будет их ошибкой! Каждое обвинение, упрек, разоблачение будут поднимать твое влияние. Их выступления будут начинаться и заканчиваться проклятиями в твой адрес! И ты станешь кумиром всех нищих и обездоленных. А поскольку нищих и обездоленных у нас большинство, то твоя победа обеспечена. Ты разгромишь их с громадным преимуществом, Каша!
— Значит, говоришь, фомка есть…
— Мы взломаем Конституцию! — тихо проговорил Цернциц. — Мы мир взломаем, мать его за ногу!
— Это дорого, Ванька.
— Заплатим, — прошептал Цернциц еле слышно, но именно в этом, шепотом произнесенном слове и прозвучала та твердость, которая убедила Пыёлдина — Цернциц не отступится.
— У меня нет денег, — улыбнулся Пыёлдин.
— Добавлю! — взгляд Цернцица, устремленный в окно, наполнившись светом заходящего солнца, полыхнул зловеще и шало. И все лицо его, освещенное закатом, приобрело необыкновенную твердость, оно казалось высеченным из красного гранита, а может быть, отлитым из красной меди или освещенным красными бликами знамен недавнего прошлого.
* * *Когда на следующий день, закончив составлять с Цернцицем коварные планы, Пыёлдин опустился на один этаж, его поразила разношерстность публики, которая заполнила не только все комнаты, залы, кабинеты, но и переходы, лестничные площадки, вестибюли. Среди толпы попадались типы совершенно невероятного вида и облика — в фуфайках поверх тренировочных штанов, в неснашиваемых нейлоновых куртках, в которых состарилось не одно поколение бомжей, пьяниц, всевозможных вокзальных крыс, живущих под платформами, в заколоченных туалетах, заваренных камерах хранения, в железнодорожных вагонах с выбитыми стеклами и сорванными скамейками, которые пошли на костры в холодные зимние ночи, в осенние дождливые ночи, в весенние лунные ночи…
Беззаботный, простодушный народ жил легко и пьяно, наслаждаясь каждым наступившим днем, радуясь неожиданным встречам с друзьями и подругами, с которыми породнились когда-то на среднеазиатских базарах, сибирских толчках, украинских полустанках. Если они о чем-то и говорили всерьез, то о том, кто помер, кого посадили, за что и на сколько…
Их уже как-то потревожили — пришли странные чужие люди в клетчатых пиджаках, с косынками на небритых шеях и начали всех убеждать, что живут они плохо, что так жить нельзя, что в других странах столько колбасы, столько колбасы, что иметь колбасы меньше, чем ее имеют в тех сытых странах, просто унизительно.
И надо же — поверили.
И полуголодные люди стали ходить по улицам и площадям, размахивать флагами, транспарантами, писать на них гневные слова, радостно возбуждаясь при этом, и наконец выбрали себе в предводители какого-то охламона, который был дороднее прочих телом и к тому же голосом обладал зычным и нахальным. Охламон имел обыкновение забираться на всевозможные возвышения — на помосты, на танки, выглядывал из окон верхних этажей и нахальным своим и зычным голосом беспрестанно вещал о скором наступлении колбасного изобилия. Однажды, впав в митинговое неистовство, он даже пригрозил лечь на рельсы и принять мученическую смерть, если ему не поверят в колбасные его обещания.
Прошло несколько лет в затаенном ожидании, и только тогда наиболее проницательные граждане обратили внимание, что охламон стал еще дороднее телом, значительно округлился мордой, а голос его сделался еще более нахальным и зычным, хотя, казалось бы, что нахальнее и зычнее голоса у живого существа быть не может.
Но самое интересное случилось позже. Успокоившись, отбросив флаги и транспаранты, граждане обратили внимание, что по стране перемещаются в разных направлениях тысячи бродяг, бомжей, беженцы с детьми, погорельцы со старухами, по электричкам ходят тощие музыканты и исполняют песни, от которых хочется плакать и рыдать. Например, о том, как нежно утомленное солнце с морем прощалось, в этот миг ты призналась, что нет любви… А плакали люди и рыдали, потому что доходило до них — была любовь, была, а в песне сознательно утверждалось, что ее нет, чтоб еще больше растревожить душу и вызвать воспоминание о далеких, невозвратных годах — глупых, молодых и счастливых…
От такой грустной жизни, конечно, многие стали воровать. А наиболее голодные и оттого нетерпеливые спрашивали друг у друга, где бы найти Минина и Пожарского, поняв вдруг угасающим своим разумом, что правят ими люди чужие и непотребные, с голосами злобными, а фамилии у них почему-то у всех с обилием звуков шипящих, свистящих, чмокающих, фамилии, которые обычный человек произнести не сможет, да и постесняется…
Настал момент, когда на заводах, на складах воровать стало нечего, и тогда сообразительные граждане, чтобы окончательно не изголодаться и не одичать, стали тащить друг у друга — пустые бутылки с остатками заокеанского пива, ношеные носки, жить стали в подворотнях и на вокзалах, но самое страшное — начали убивать друг друга до смерти из-за хлеба, водки и соленых огурцов. Некоторые от беспросветности выбрасывали недодушенных младенцев в мусорные ящики, трупы родни оставляли на обочинах дорог, чтобы не разориться на похоронах. Подростки сбивались в стаи и по ночам нападали на стариков и старух, на пьяных и калек. Те в меру сил и сноровки пытались удирать, отстреливаться из газового и огнестрельного оружия, криком старались отпугнуть нападавших, но спасало это редко, чрезвычайно редко.
Все эти признаки новой процветающей жизни были отражены самим составом толпы, заполнившей целый этаж Дома.
И еще одно потрясение испытал Пыёлдин — оказывается, его все знали, со многими он встречался за колючей проволокой, на базарах, вокзалах, полустанках. К нему подходили полузабытые, а то и незнакомые люди, приветствовали, жали руку, некоторые бывшие женщины и бывшие мужчины обнимали его, норовя расцеловать, как встарь — звонко, страстно, но выходило кисло и бесцветно. Тыкались в щеку, в губы безвольными своими мордасами и, вытирая слезы, отходили в сторону.
— О! — вдруг услышал Пыёлдин возглас за своей спиной, даже вздрогнул от неожиданности. Но и он сам, и его автомат зря насторожились — это были Брынза и его неизменная подруга Лиля. — Каша! — восторженно орал Брынза. — А это мы с Лилей!
Да, это были они. Выглядели несколько лучше, чем при первой их встрече, поевшими и отдохнувшими, синяки у Лили под глазами потускнели и уже не светились так вызывающе. Видимо, гуманитарная помощь, которую посылали сытые страны, избавляясь от залежалых продуктов, все-таки пошла на пользу.
— Каша! — орал Брынза, сверкая большими красноватыми глазами. — Ты как? Жив?
— Держусь потихоньку, — смущенный странным вопросом Брынзы, Пыёлдин все-таки понимал, что тот просто выкрикивал первое, что приходило в голову. Годы бродяжничества выветрили из Брынзовой памяти многие слова, осталось их у него совсем немного, и касались они самого важного — хлеба и водки, жизни и смерти. — Сколько вас здесь? — спросил Пыёлдин.
— Тыща наберется!
— Ты же говорил, что всего полсотни?
— Время идет, Каша! Как идет время! И оно работает на тебя, Каша! Народ потянулся к тебе!
— Что-то уж больно круто потянулся…
— Со всей страны едут, милый ты мой! Со всего бывшего нашего общего лагеря! Тут уж и негры попадаются, полно китайцев, целый еврейский кибуц прибыл с женами и детьми! А хохлов… Сколько здесь хохлов! Мир всколыхнулся, Каша!
— Ни фига себе, — пробормотал Пыёлдин.
— На этот этаж мы уже никого не принимаем! — продолжал радоваться Брынза. — Негде положить! Негде разместить, удобств не хватает!
— Куда же вы их деваете?
— Каша, — Брынза наклонился к самому уху Пыёлдина, будто сообщал страшную тайну. — Ты знаешь, сколько здесь этажей?
— Где-то под сто…
— Правильно! Мы всю страну здесь разместим! Хочешь, порадую? Уже три этажа заполнены нашими людьми! Семеро, кстати, померли. От болезней, тяжелой жизни и от радости, что добрались сюда.
— Куда же вы их дели? — уныло спросил Пыёлдин.
— В окно выбросили, — простодушно ответил Брынза, — чтоб там, внизу, боялись тебя, чтоб знали, какой ты кровожадный и как опасно перечить твоим справедливым требованиям. Они же там, внизу, не знают, что мы трупы бездыханные им на голову сбрасываем! — захохотал Брынза.
— Это вы хорошо придумали, — согласился Пыёлдин.
— И сегодня сбросим нескольких… Что делать, мрут люди, мрут, не выдерживают резкого перехода к счастливой жизни. Вот когда жизнь резко ухудшается — крепятся. А когда условия неожиданно становятся лучше, когда вдруг находится чего поесть и где ночь перекантоваться… Мрут. Но это никого не останавливает, Каша! Дороги страны забиты колоннами! Нашими людьми, Каша! Поезда, самолеты, телеги! На своих двоих волокутся в этот город, в этот Дом! К тебе, Каша! Вокзалы не справляются с людскими потоками, Каша! Пароходы переворачиваются от перегруза! Самолеты не могут взлететь от двойной тяжести!
— Надо же, — произнес Пыёлдин, совершенно подавленный таким сообщением. — Так сколько, говоришь, мертвецов в окно выбросили?
— Семерых, Каша. Но уже есть свежие покойнички, еще будут, обещаю. Несколько человек при смерти, мы с них глаз не спускаем. Но если понадобится, — Брынза посмотрел на Пыёлдина скорбно и значительно, — если понадобится, мы и живые сиганем вниз. Понял? Ты меня понял? Тебе и сбрасывать никого не придется. Как начнем из окон прыгать, как начнем из окон выбрасываться… Они там, внизу… умом тронутся… — Брынза заплакал, кажется, неожиданно для самого себя и, закрыв лицо рукавом, отошел в сторону. Его верная подруга Лиля стояла рядом и смотрела на Пыёлдина сухими жесткими глазами.
— Сиганем, Каша, — сказала она. — Ты в нас не сомневайся. Как сказал Брынза, так и будет. Его здесь все уважают, старостой этажа выбрали.
— Да я ничего, — смутился Пыёлдин. — Я так… Если уж дело дойдет, то оно конечно…
— Ты, это! — радостно воскликнул Брынза, и столько было легкости в его голосе, столько блеска в мокрых глазах… Нельзя было даже поверить, что это он минуту назад содрогался в тяжких судорожных рыданиях. — Слух прошел, что тебя в президенты выдвинули? А? Что же ты молчишь, Каша?! С тебя причитается! Мы тут все подписались, тысячи подписей поставили, уже разослали людей по вокзалам, пристаням, дорогам, полустанкам, чтобы подписи собирали, чтоб никто не уклонился от своего гражданского долга!
— Когда же вы успели?! — ужаснулся Пыёлдин. — Всего час назад решилось!
— О! — воскликнул Брынза. — Мы шустрые. Ты даже не представляешь, какие мы, Каша, шустряки! В данный момент по всем свалкам, по бардакам, по всем накопителям подписи собирают в твою поддержку! Мы всех завалим этими подписями, они задохнутся в наших подписях, будь они трижды прокляты!
— Кто — они? — спросил Пыёлдин.
— Они! — Брынза ткнул грязноватой ладошкой куда-то в пространство и потряс над головой высохшим от многолетней бродяжьей жизни кулачком.
— Ну, вы даете, ребята… — Оглянувшись по сторонам, Пыёлдин с удивлением заметил, только сейчас заметил, что вокруг стоит плотная толпа. Обращенные к нему лица заполняли все вокруг — коридор, лифтовую площадку, подоконники, холлы с роскошными кожаными диванами. Лица стекали по лестнице вниз, заполняя следующий этаж и следующий. И еще одно поразило его — все молчали. Смотрели на него и молчали. Не было в глазах пьяниц и бродяг ни радости, ни оживления, ни вопроса.
— Мы ждем, Каша, — подсказал Брынза.
— Чего ждете?
— Скажи нам. Каша… Обнадежь… пообещай что-нибудь…
— А что я могу обещать?
— Неважно, Каша… Чего-нибудь скажи, и ладно. Нам бы только голос твой услышать… Нам больше ничего и не надо. Мы привыкли обходиться малым, самыми что ни на есть крохами… Считай, что это твой предвыборный митинг… проведи его, Каша, как следует. Ты можешь, я знаю… О, Каша, трепаться ты всегда был здоров!
Брынза подтащил маленький столик, и Пыёлдину ничего не оставалось, как взобраться на него. И когда распрямился, оглянулся вокруг, он опять поразился — людей было гораздо больше, чем ему показалось вначале.