Бестужев вынул из бокового кармана толстый, вчетверо сложенный пакет, состоявший из нескольких листов.
— Что это? — спросила Анна Иоанновна.
— Секретнейший указ, ваша светлость, который я получил из Петербурга. Вот его содержание! — ответил Бестужев и начал читать вполголоса: — «Избрание Морица противно интересам русским и курляндским: 1) Мориц, находясь в руках королевских, принужден будет поступать по частным интересам короля, который через это получит большую возможность приводить в исполнение свои планы в Польше, а эти планы и нам, и всем прочим соседям курляндским могут быть иногда очень противны, от чего и для самой Курляндии могут быть всякие сомнительные последствия. 2) Между Россиею и Пруссиею существует соглашение удержать Курляндию при прежних ее правах; Россия не хочет навязать курляндским чинам герцога из бранденбургского дома; но если они согласятся на избрание Морица, то прусский двор будет иметь полное право сердиться, зачем бранденбургскому принцу предпочтен Мориц? И тогда Курляндия со стороны Пруссии не будет иметь покоя; Пруссия скорее согласится на разделение Курляндии на воеводства, чем на возведение в ее герцоги саксонского принца; 3) Поляки никогда не позволят, чтобы Мориц был избран герцогом Курляндским и помогал отцу своему в его замыслах относительно Речи Посполитой».
Бестужев окончил чтение и посмотрел на Анну Иоанновну.
— Что вы скажете на это, ваша светлость? — спросил он.
— Значит, нет никакой надежды? — с отчаянием в голосе воскликнула герцогиня.
Гофмаршал, сделав какой-то неопределенный жест рукой, произнес:
— Попытаемся… Вы видите сами, ваша светлость, какую трудную партию мне приходится вести ради вас: с одной стороны, мне хочется сделать угодное для вас, с другой — я не должен забывать, что я — резидент ее величества. В Верховном тайном совете решили навязать вам и Курляндии двоюродного брата герцога Голштинского,{7} второго сына умершего епископа Любского. Императрица с этим согласилась.
— Ни за что! — гневно воскликнула Анна Иоанновна, ее лицо покрылось красными пятнами бешенства.
— Но главный ваш враг — это Меншиков, ваше высочество, — продолжал Бестужев. — Знаете ли вы, что он сам метит на Курляндское герцогство?
— Он? Этот презренный раб? — задрожала герцогиня.
— Да, он, ваша светлость. Затем могу сообщить вам еще одну, заслуживающую внимания новость.
— Добивай!.. — растерянно, упавшим голосом вырвалось у Анны Иоанновны.
— Вы, конечно, хорошо знаете Лефорта?{8} — спросил Бестужев.
— Я думаю.
— Так вот представьте, он писал Морицу, что Курляндию можно приобрести еще иным путем: стоит только жениться на Елизавете Петровне…[1]
— Что?! — воскликнула герцогиня.
— То, что вы изволите слышать, ваша светлость, — невозмутимо продолжал Бестужев. — Но этого мало. Лефорт вообще принял на себя роль свата принца Морица. Не угодно ли вам познакомиться с отрывком одного из его писем к Морицу?
И Бестужев вынул из бокового кармана изящную записную книжку.
— А как же… как же, Петр Михайлович, ты ознакомился с содержанием этого письма? — удивилась Анна Иоанновна.
Тонкая, ироническая усмешка пробежала по губам дипломата.
— Мой совет вам, ваша светлость, — ответил он, — никогда не спрашивать дипломатов и царедворцев, как, каким путем они узнают то, что им необходимо знать. Это все равно что — по французской поговорке — говорить в доме повешенного о веревке. Итак, Лефорт настаивает, чтобы Мориц сам приехал в Петербург. — Бестужев, вытащив крошечные листки бумаги, начал читать: — «Вы должны явить собою важную особу, держать открытый дом, устраивать празднества, делать подарки, ибо русские самки любят веселье, что входит в ритуал русской жизни. Осмелюсь также указать вам, что в иных случаях необходима широкая щедрость».
— О! — негодующе вырвалось у Анны Иоанновны. — «Русские самки»! Ах, он…
И она произнесла слово, не совсем удобное в устах русской царевны и герцогини Курляндской.
Бестужев закашлялся.
— Ну-с, ваша светлость, — через минуту продолжал он, — а вот, что граф Мантейфель спрашивает Лефорта: сколько будет стоить Морицу приобретение симпатии и друзей в наших губерниях? И вот что отвечает Лефорт: «Трудно сказать. Если говорить о Нан — надо уметь, если о Лиз — надо знать».[2]
— Что это за «Нан»? — спросила Анна.
— «Нан»? Это — вы, ваша светлость, «Анна», — ответил Бестужев, — а «Лиз» — это Елизавета Петровна. Я не буду далее читать вам это интереснейшее письмо, а скажу только следующее: Лефорт пишет, что взять Елизавету будет стоить дороже, чем вас, а если вообще похерить вопрос о Елизавете, то, безусловно, лучше и выгоднее предпочесть вам дочь Меншикова.
Анна Иоанновна, дрожа от волнения, подошла к окну и резким движением распахнула его.
— О! — простонала она. — Какой ужас, как все это низко, гадко!.. — Теплый ветер, ворвавшись в комнату, заиграл пламенем свечей в канделябрах и пышной прической царственной пленницы. — Ты прав, ты прав, Петр Михайлович, — продолжала она, — горе тем, кто носит горностаевые мантии!.. Сколько дрязг, хитрых интриг сплетается клубком вокруг них!..
Бестужев, подойдя к герцогине, произнес:
— Не сердитесь на меня, Анна… ваша светлость, за то, что я раскрыл вам все это. Я не считал себя вправе держать вас во тьме неведения.
— Сердиться? На тебя? Бог с тобой! — воскликнула Анна Иоанновна. — Я тебя благодарить должна, Петр Михайлович. И знай: если это случится — ты будешь первым из первых. Ну, чем я виновна, что он понравился мне? Разве я — не женщина? Разве я могу заказать моему сердцу: молчи, не рвись, потому что ты — царевна, герцогиня…
Резкий свист донесся из глубины парка.
Бестужев захлопнул окно.
— Что это? — отшатнулась Анна Иоанновна.
— Идите в ваш «бодоар», ваша светлость! — ответил резидент. — Тот человек, которого мы ждем, прибыл. Это его сигнал.
Бестужев довел Анну Иоанновну до будуара, а затем быстро вышел.
II Тайное свидание Морица Саксонского с Анной Иоанновной
Анна Иоанновна, опершись на высокую спинку кресла, застыла в каком-то безмерно-жутком немом ожидании.
«Кого это он пригласил? Кто этот таинственный гость?» — проносилось в голове герцогини, вконец измученной тяжелым разговором с Бестужевым.
Дверь будуара распахнулась.
Первым вошел Бестужев, за ним порывистой походкой высокий, стройный человек, закутанный в черный плащ.
Анна Иоанновна вздрогнула. Мысль, что ее, быть может, пришел убить какой-нибудь наемщик, пронизала все ее существо.
— Ваша светлость! — торжественно возгласил Бестужев. — Как гофмаршал вашего двора, я принял смелость пригласить сюда для совещания его высочество принца Морица Саксонского.
Прибывший сбросил с себя плащ.
Вздох облегчения и радости вырвался из груди Анны Иоанновны.
— Ах, ваше высочество… вы?! — воскликнула она.
А высокий, красивый, в раззолоченном мундире Мориц Саксонский опустился перед ней на одно колено и осторожно-почтительно поднес ее руку к губам.
— О, ваша светлость! Сегодняшний вечер — счастливейший в моей жизни: я вижу вас… — пылко произнес претендент на Курляндское герцогство.
В этой чрезмерной порывистости чувствовалось больше театральности, поддельной аффектации, чем истинного рыцарства.
Но не Анне Иоанновне, взволнованной радостью неожиданного свидания и вообще, по свойству своей грубоватой натуры, не понимавшей тонкостей, было понять, подметить это.
Она низко склонилась к Морицу и вопреки этикету горячо поцеловала его в лоб.[3]
Бестужев кашлянул и вмешался в эту «трогательную встречу».
— Ваше высочество! Вы вооружены с ног до головы? Эти пистолеты… — резидент указал на шарф мундира Морица, за который были заткнуты два пистолета.
Побочный сын короля Августа II вспыхнул.
— Что делать, ваше превосходительство, если здесь, в Митаве, на своего будущего герцога собираются охотиться, как на вепря или дикого кабана, — раздраженно вырвалось у него.
— Как? — всколыхнулась Анна Иоанновна. — Вы, ваше высочество, подвергаетесь здесь такой опасности?
Тревога влюбленной женщины зазвучала в голосе герцогини.
— Да, да, ваша светлость! — ответил Мориц. — Вам должно быть известно, какое сильное противодействие встречает в Петербурге мое желание сделаться герцогом Курляндским. А вы знаете, что в политике все средства хороши и допустимы, раз они ведут к определенной цели. Поэтому мне приходится быть зорким, охраняя свою жизнь.
И Мориц Саксонский, этот гениальный политический авантюрист с «нечистой царственной кровью», горделиво откинул голову назад.
Анна Иоанновна совсем простодушно залюбовалась им.
— Я полагал бы, ваша светлость, что его высочеству не мешало бы подкрепить свои силы бокалом доброго старого польского меда или золотистого токайского? — обратился к своей повелительнице хитроумный гофмаршал Бестужев.
— Ах, да, да! Спасибо тебе… вам, Петр Михайлович, что вы напомнили мне о моих обязанностях гостеприимной хозяйки, — засуетилась Анна Иоанновна. Она повернулась к изящнейшему принцу Морицу и с попыткой на кокетство спросила: — Вы не откажетесь, ваше высочество?
Мориц, прижав руку к сердцу, произнес:
— Но только с одним условием, ваша светлость…
— С каким же?
— Чтобы я, ваш скромный рыцарь, удостоился высокой чести выпить первый кубок из ваших рук! — с пафосом, низко склоняясь, воскликнул Мориц.
Бестужев налил два кубка меда.
— А себе? — бросила ему герцогиня.
— Там, где племянница императора изволит чокаться с сыном короля, кубку простого смертного, не августейшего, нет места, — почтительно склонился Бестужев.
И, если бы Анна Иоанновна была чуть-чуть проницательнее, она заметила бы ироническую усмешку, тронувшую углы губ ловкого царедворца.
Бестужев скрылся за портьерой.
Анна Иоанновна протянула кубок Морицу.
— За что же мы выпьем, ваше высочество? — взволнованно спросила она.
— А как бы вы думали, ваша светлость? — дрогнувшим голосом ответил он вопросом на вопрос и впился долгим, пристальным, горящим взглядом в лицо герцогини.
Та сомлела. И бесконечно жутко стало «Измайловской» царевне, герцогине Курляндской, и бесконечно сладостно.
«Ах, этот взгляд!.. Как он глядит на меня!» — все так и запело и заликовало в ней.
А лицо чужеземного, сказочного «прынца» все ближе и ближе склонялось к ней, а голос, бархатный, нежный, так и лился в душу.
— Вы молчите, ваша светлость? Хорошо, я дерзну сказать вам, за что я подымаю мой кубок. Слушайте же, царица моей души!.. Вы держитесь рукой за одну часть герцогской короны, но другая часть этой короны свободна, она как бы висит в воздухе. И вам одной тяжело держать ее. Правда?
— Правда… — еле слышно слетело с уст Анны Иоанновны.
— Вы задыхаетесь здесь? Да?
— Да…
— И вот является к вам человек, которому день и ночь снится ваш дивный образ. Этот человек говорит вам: «Вам не следует самой держать корону над собой; надо, чтобы другой держал ее над вашей прелестной, царственной головкой. Позвольте, чтобы я облегчил вашу работу…» Скажите, ваша светлость, что вы ответили бы этому человеку?
Рука Анны Иоанновны, державшая кубок, сильно дрожала.
— Я… — с трудом выжимая из себя слова, начала она. — Я… сказала бы этому человеку: «Что ж, помогите мне, подержите корону надо мной!»
— А?! Так?! Ну, в таком случае я гордо, смело поднимаю мой кубок за наше совместное счастье! О, Анна, Анна!
Ликующий возглас пронесся по небольшой гостиной мрачного кетлеровского замка, и Мориц, залпом осушив кубок меда, бросился к племяннице великого Петра и с силой прижал ее к своей груди.
Бешеным градом посыпались поцелуи на ее лицо, ее грудь, ее открытые руки.
— Моя! Моя! Моя невеста, моя будущая герцогиня Курляндская. Le duc Frederick Wilhelm est mort vive le duc Moritz de Saxe![4] — пылко произнес Мориц.
— Милый мой… милый… — лепетала словно в бреду Анна Иоанновна. — Я все ждала принца, который пришел бы ко мне, скучающей затворнице, и вызволил бы меня из постылого заключения. И вот явился ты, такой гордый, сильный, смелый…
Портьера зашевелилась.
— И я смело отдаю тебе мою руку! — горячо сказала герцогиня. — Мой Мориц, мой долгожданный жених!..
Портьера распахнулась, и в гостиную вошел Бестужев.
Анна Иоанновна высвободилась из объятий Морица Саксонского. Ее лицо пылало румянцем счастья. Она со счастливой улыбкой подошла к своему гофмаршалу и прерывистым от волнения голосом радостно проговорила:
— Поздравь нас, Петр Михайлович!
За нею подошел и Мориц.
— Да, да, наш добрый, верный друг, — сказал он, — все кончено: вы видите перед собою жениха и невесту, Бестужев.
Лицо резидента и гофмаршала было бесстрастно. Ни один мускул не дрогнул на нем.
— Ваше высочество, сейм еще не состоялся… Еще неизвестно его решение, — спокойно произнес он.
Анна Иоанновна отшатнулась. Краска гнева бросилась ей в лицо.
— Петр Михайлович! Ты забываешься! О чем ты говоришь? При чем тут сейм, раз я, я желаю этого?! — воскликнула герцогиня и гневно топнула ногой.
— Увы, ваша светлость, вы не вольны избирать кого бы то ни было в герцоги Курляндские, — усмехнулся Бестужев.
— Но ведь завтра все это решится, ваше превосходительство, — смутился Мориц. — Позвольте, разве к вам не явился генерал-кригс-комиссар литовского войска Карп с веряющим письмом от литовского гетмана Потея к курляндским обер-ратам?
— Да, он был у меня.
— Так в чем же дело? Разве обер-раты пойдут против ясно определенных инструкций?
— Не пойдут, ваше высочество, — невозмутимо продолжал Бестужев. — Я, со своей стороны, сделал все возможное… Более того, я не сомневаюсь, что завтра сейм провозгласит вас своим герцогом. Но… — Бестужев, глядя в упор на Анну Иоанновну, докончил: — Но не забывайте Петербурга, не забывайте Меншикова.
— Я усмирю этого подлого раба! — гневно воскликнула герцогиня-царевна.
— Предостерегаю вашу светлость: пока он — всесилен, — уклончиво ответил Бестужев.
Анна Иоанновна хотела что-то ответить, но вдруг ее бриллиантовая корона, прикрепленная к высокой, пышной прическе, сорвалась и упала на пол.
Мориц бросился поднимать ее, но был предупрежден Бестужевым. Последний поднял корону и подал герцогине.
Суеверная Анна Иоанновна побледнела как полотно.
— Что это… что это должно означать?.. — тихо, упавшим голосом прошептала она.
— О, моя дорогая невеста, не придавайте слишком большого значения этому ничтожному факту! — пылко воскликнул Мориц Саксонский.
— Разумеется, разумеется, — поддакнул Бестужев. — Голова вашей светлости не может остаться без короны.
Анне Иоанновне, выпившей два кубка, вино бросилось в голову.
— Я знаю, что за мной многие бегают, но я хочу сама распоряжаться своей судьбой! — резко произнесла она. — Мне не нужно ваших ставленных женихов…
— Ваша светлость… — строго произнес гофмаршал.
— Да, да, да! Ты слышишь это, Петр Михайлович?! — уже грозно, бешено докончила герцогиня.
В дверь гостиной раздался стук. На секунду все как бы оцепенели.
— Кто это?.. — первая спросила герцогиня.
Бестужев спокойно вошел в будуар Анны Иоанновны и вышел оттуда с черным плащом Морица Саксонского.
— Наденьте его на себя, ваше высочество, закутайтесь в него хорошенько, — тихо по-французски произнес Бестужев, подавая плащ Морицу. — Иногда бывают случаи, когда инкогнито лучше открытого забрала. А выйти вам отсюда некуда.
Претендент на курляндский престол быстро задрапировался в плащ, опустив капюшон на лицо.
Бестужев подошел к двери, в которую стучали, и настежь раскрыл обе ее половины.
На пороге стояла гофмейстерина ее светлости Анны Иоанновны баронесса Эльза фон Клюгенау, красивая, уже пожилая женщина с хищным и хитрым выражением лица.
— Что вам надо? — несколько взволнованно и грубо бросила своей придворной по-немецки Анна Иоанновна.
— Приношу тысячу извинений вашей светлости, что осмеливаюсь беспокоить вас, но господин обер-камер-юнкер Бирон домогается видеть вас по важному делу, — быстро проговорила гофмейстерина.
Анна Иоанновна недовольно сдвинула брови; Бестужев закусил губу.
— Что ему надо? — неудачно вырвалось у ее светлости.
— Обер-камер-юнкер двора вашей светлости не считает меня в числе своих конфиденток и потому не поверяет мне сущности разговоров с вашей светлостью, — запутанным немецким периодом злобно-торжествующе ответила придворная герцогини Курляндской, а взгляд ее быстрых, острых глаз не сходил с задрапированной черной фигуры.
— Так в чем же дело, ваша светлость? — встал Бестужев. — Если Бирону надо что-либо сообщить вашей светлости, пусть он войдет. Просите его, любезная баронесса! — властно отдал он приказ гофмейстерине, захудалой вдове одного из митавских баронов.
Через секунду в гостиную вошел среднего роста, склонный к полноте человек в придворном мундире. Его лицо нельзя было назвать красивым, за исключением глаз, в которых сверкали какая-то скрытая внутренняя сила и, главное, поразительная самоуверенность.
Его движения были ловки, смелы, едва ли не повелительны. Несмотря на то, что в нем не виднелось ни йоты аристократизма, «породы», он как-то невольно привлекал к себе внимание.