Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович 30 стр.


Над крепостными башнями перекатывается сиреневая холодная луна, она немного сплющена, словно на нее уселся своим каменным задом Якоб Фуггер. Зажигаются в домах неяркие огни, на крепостной стене кричат караульные «Слушай!», и эхо их жестяных голосов смягчается ветром и расстоянием, доносясь сюда печальным гласом бессонной одинокой ночной птицы, и от этой сумеречной мглы, прозрачного и грустного света сплющенной луны, запаха жаркого из-за неплотно прикрытых ставен, звона пивных кружек в трактире, наслышного треска лопающихся на деревьях почек мне невыносимо грустно. Добрые граждане славного Страсбурга наедятся сейчас жареного мяса, напьются ароматного черного пива и густого красного вина и залягут под двойные пуховики со своими белыми мягкими женами, и будет им тепло, сытно, и будут они там со страстью и яростью тискать друг друга, как цирковые борцы, и родятся у них маленькие страсбуржцы, которые снова будут есть мясо, пить пиво, любить друг друга, и в болезнях призовут меня снова, и в благоденствии снова же прогонят.

Сейчас нам надо будет с Азриелем собрать свой нищенский нелепый скарб — весь он влезет в два мешка — и тащиться на почтовое подворье, дожидаться там дилижанса, а потом трястись по неведомым дорогам. Дана мне почемуто судьба Агасфера, с той разницей, что не хватает из его участи лишь сущей безделицы — вечности. Быстро пробежит намеченный мне срок, и не оставив ни детей ни дома, ни школы своей, ни учеников, которым вручил бы познанное, накопленное и собранное, вылечу я в ту же бесконечную тьму, из которой появился в этот сияющий, радостный мир.

Ход мыслей моих невеселых прерывает зрелище прекрасного экипажа, стоящего у наших дверей. Предчувствие радостных вестей, добрых перемен сладко ворохнулось на сердце, ибо из жилища пахнуло в лицо ароматом настоящей баварской колбасы с майонезом, тмином, перцем и пряностями. Я вижу, что в кубках пенится старое доброе маасское вино, а за нашим колченогим, кривым столом пируют славный Азриель и неведомый быстроглазый молодой человек в платье скромном, но наверняка дорогом. Они бросаются мне навстречу:

— У нас гость…

— Имею честь и удовольствие..

Но гость — заика, и Азриель опережает его вестью: нас приглашает к себе в город Базель просветитель, книгоиздатель и купец Иоганн Фробен. А посланец, наш гость — помощник Фробена, его приказчик, доверенное лицо, студент университета, будущий врач, мастер на все руки, почитатель моего медицинского метода, прекрасный бурш по имени Иоганн Хербст, но зовут его все Опоринус. И пиршественный стол он накрыл за несколько минут.

Изголодавшийся Азриель весел и благодушен, и Опоринус ему явно нравится, да и мне, по чести сказать, приглянулся этот парень. Он говорит, что без меня отсюда не уедет:

— П-почтенный Фробен т-только на вас и надеется. Я сказал ему, отправляясь в п-путь, что великий П-парацельс п-придет и исцелит его на радость д-добрым людям и на срам нашим ничтожным лекарям…

— Чем болен ваш добрый патрон?

— У него ужасные боли в п-правой ноге, и врачи на консилиуме решили отрезать ее. А я с-советую Фробену не спешить: н-нога ему еще п-понадобится.

— Спешить с этим не стоит. А какой диагноз поставили врачи Фробену?

— Согласно Галену, у него произошло возмущение физиса, и в ноге началось брожение гнилостных соков.

— А чем лечили больного до консилиума?

— Компрессы, ванны, двенадцать кровопусканий из ноги, шестнадцать расслаблений желудка…

— Пока мы приедем, они могут Фробена убить…

— Нет, — качает головой Опоринус. — Я прогнал этих врачей. Я сказал, что если они все вместе не смогли вылечить Фробена, то надлежит выслушать врача, которого они все презирают, поскольку он предлагает совсем иное знание. Может быть, в этом знании и есть исцеление с-страждущего?..

Вместо ответа поднимаю кубок со светлым маасским, скрепляя нашу дружбу, и преломляем мы на верность ломоть душистого пшеничного хлеба. И не успела сменить ночная стража вечернюю, как колеса экипажа нашего прогремели по крепостному мосту и лег на юг наш неблизкий путь.

— Ах, если бы, уважаемый П-парацельс, удалось с-спасти ногу Фробену, он заплатил бы вам огромные деньги!

Азриель недовольно замечает:

— Мой учитель не ставит целью зарабатывать большие деньги своим искусством.

— Д-да? — озадаченно переспрашивает Опоринус, затем говорит убежденно: — Не с-стоит д-держать деньги в центре внимания, но и выпускать их из поля зрения неправильно!

Утомившись за день, я дремлю в углу кареты. Опоринус беседует с Азриелем. Сквозь сон я слышу громкий вопрос Азриеля:

— На сколько, на сколько?

— Моя жена старше меня на тридцать шесть лет, — невозмутимо повествует Опоринус, — не мог же я оставить без помощи и присмотра безутешную вдову моего друга, обремененную огромным состоянием и домогательствами разных бесчестных прохвостов…

— А ты женился на ней по любви?

— К-конечно! — искренне говорит Оппоринус. — П-по любви и з-зрелому размышлению. Красота — суета, миловидность — обман, ум — соблазн. Важно, чтобы ч-человек был хороший. И божественный пример тому мы зрим в библии.

— Это… Как это? — удивляется Азриель.

— А как господь наш сотворил для Адама Еву? Он ведь не захотел делать ее из г-головы — чтобы не умничала. Не стал д-делать из глаз — чтобы не подсматривала. Отказался от уха — чтобы не подслушивала. Не из уст — дабы б-болтовня не стала ее естеством. Не из сердца — чтобы не б-была завистлива. А сотворил ее из ребра — чтобы стала скромна и безответна…

Незаметно за их разговорами бежала дорога, и на четвертый день мы поднялись по мраморной лестнице в библиотеку Фробена, где он сидел в глубоком кресле, измученный болями, закутанный в овечий плед, осунувшийся, но с веселым и доброжелательным блеском в глазах.

— Приветствую тебя, славный Парацельс. Ты моя надежда на избавление, ты мой единственный теперь целитель и опора в жизни!

— Посланец ваш Опоринус поведал мне, что местные врачи не пожалели для вас своих усилий, — кланяюсь я знаменитому старику.

— Ах, Парацельс, для нас, неблагодарных, мало понимающих в медицине пациентов, важны ведь не усилия врачей, а их результаты. А результат плачевный: они хотят отрезать мне ногу. — Он сбрасывает покрывало с багрового, опухшего колена.

— Смелость хирурга не должна превышать его знаний, — усмехаюсь я. — Мне надо еще исследовать вашу мочу, посмотреть кровь, выслушать сердце, дыхание. Я дам вам сильные порошки и мази, и вы, бог даст, пройдете на своих ногах многие-многие лье.

— Парацельс, ты веришь, что ее можно спасти?

— Я надеюсь, что глаза меня не обманывают: вас мучит тяжелый приступ подагры. Если исследования этого не опровергнут, через месяц вы выйдете на крыльцо — помахать мне рукой вослед…

— Нет, Парацельс, — качает головой Фробен. — Я не буду тебя провожать. Я не дам тебе уехать — я хочу, чтобы ты жил в нашем городе и нес людям исцеление и твое великое знание…

— Пройдет совсем мало времени, и местные завистники изгонят меня…

— Врагов и завистников нет только у бездарей, скопцов и умерших, — говорит Фробен. — Талант обязан сражаться с лентяями и глупцами.

— Но лентяев и глупцов слишком много, и вопли их мешают остальным людям услышать глас истины.

— Лентяй глуп своей плотью, а глупец ленив своим мозгом, и поэтому талант побеждает… — убежденно говорит Фробен и, помолчав, добавляет: — Хотя иногда ему не хватает для этого короткого человеческого века. Тогда его дело завершают ученики…

Глава 15. Какая ваша должность комическая!

Ночью на улице шатались новобранцы. Ребята пели песни, громко хохотали, и голоса их катились по пустым коридорам спящего города с глуховатым ровным рокотом, как кегельбанный шар. За ними торопливо крался ветер, шаркая по тротуарам ржавой листвой, испуганно дребезжа в стеклах.

Я просыпался несколько раз, в комнате еще было совсем темно. И холодно. Я закапывался поглубже в одеяло и снова засыпал. И уже совсем утром, когда надо было вставать, приснился мне удивительный сон — будто я играю на скрипке…

Скрипка была легка, плавно округла. Привычно твердо лежала она у меня в руках, и, удивляясь самому себе, я водил по струнам смычком свободно и точно. Оглушительно звучала, поднимая меня, как на крыльях, немая музыка без мелодии, ритма и строя, и казалась мне эта музыка прекрасной, как сошедшее ко мне во сне удивительное умение, дарившее в зыбкие просоночные мгновения ни с чем не сравнимое счастье. Не знал я этого зала и этой сцены, и все люди, слушавшие мою безмолвную музыку, были мне незнакомы, и только скрипку свою я знал хорошо — темно-красную, с изящным завитком, длинными прихотливыми прорезями эфов на верхней деке, сквозь которые была видна черная отчетливая надпись «Антониус Страдивариус, Анна Мария, 1722» и широкий мальтийский крест.

Я знал эту скрипку, мне просто не доводилось играть на ней раньше, но знал я ее хорошо: ведь именно ее я нашел в лабиринте Минотавра, где много месяцев мне пришлось плутать в поисках украденной человеческой красоты и радости. Но, помнится, искал я ее не для себя, а для скрипача Полякова — я ведь тогда не умел еще играть на скрипке. Я только сейчас взял ее в руки, и она сама заиграла. Я взглянул в зал — все лица внимательны и незнакомы; они слушают мою музыку. И вдруг меня охватил страх: а что, если скрипка перестанет сама играть, ведь я только статист, который держит в руках волшебный музыкальный ларец? Засвистят люди в зале, зашикают, с гневом и холодом погонят меня со сцены, и в одно мгновенье я стану несчастным и опозоренным, как участковый Поздняков.

Испуганно смотрел я в зал, а рука сама водила смычком, а может быть, это смычок водил за собой мою руку. И во всем зале не было ни одного знакомого лица, пока вдруг я не увидел, что кто-то с галерки мне машет рукой. Я вгляделся получше и рассмотрел, что это Шарапов, и он говорил мне так же беззвучно, как я играл, но все равно мне было понятно: «Играй, играй спокойно, ты умеешь играть…» Я поверил ему, и в тот же миг безмолвие раскололось, скрипка обрела звук, ее сильный ясный голос взметнулся вверх, насыщенный, полный страсти…

Я открыл глаза и проснулся.

Я лежал под одеялом, свернувшись в клубок, и думал о прихотливых сплетениях судьбы: мне снится скрипка Страдивари, которая в какой-то момент жизни стала для меня всего дороже на свете, инструмент, который я никогда не любил, с которым у меня до сих пор связано немеркнуще острое воспоминание моего голодного военного детства.

…В нашей квартире жил человек — доцент по классу ударных инструментов в школе военных дирижеров. Фамилия его была Малашев, и не любил я его всем своим маленьким прямолинейным детским сердцем. Не любил за все: за самодовольное брюхо, которое он важно проносил через коридор по утрам из своей комнаты в уборную, за галстуки «бабочка», мягкий берет и равнодушную брезгливость, с которой он относился ко мне. Малашев давал на дому уроки музыки, почему-то на скрипке, и каждый день к нему приходили аккуратные мальчики со скрипками в аккуратных блестящих футлярах, похожих на дохлых сомов. В этих футлярах были специальные карманчики, где лежали завернутые в пергамент завтраки — это я знал точно.

Их было много, этих ребят. Я уже их всех позабыл. И все они были с разными футлярами — коричневыми, черными, серыми. Но во всех футлярах были завтраки: хлеб с колбасой, с кусочками вареного мяса, с повидлом, с американским смальцем или с маргарином. И меня это ужасно удивляло: если есть какая-то еда, то зачем ее держать впрок, когда можно съесть сразу?

Я поджидал их на лестнице, сидя на пустом оконном проеме, выходившем на черный ход. Было там темно и тихо, и изредка лишь гулко хлопали двери на верхних этажах. Черт, я почему-то всегда мерз тогда. Я дул на пальцы, пока они не отогревались, а потом засовывал их под мышки. Есть очень хотелось.

И я думал, что ребята, которые не съедают свои завтраки сразу, а подолгу носят с собой, могут спокойно отдать их. Мне. Я уж не стал бы носить их с собой. Лет тридцать прошло, а забыть то постоянное щемящее чувство голода не могу.

Ребята не хотели отдавать свои завтраки просто так. Одни плакали, пока я, щелкая замками, доставал их завернутые в бумагу завтраки, а из других карманчиков футляра высыпалась тьма интересных и нужных вещей — канифоль, струны, колки, битки для игры в расшибалочку, оловянные солдатики, перышки. Но я ничего не брал, кроме завтрака, потому что очень хотел есть.

Другие дрались. Но я хотел есть и дрался злее, добывая завернутый в пергамент завтрак. Я повадился ходить на эту охоту, когда у матери в трамвае украли из сумки все продуктовые карточки и мать в истерике кричала: «Умрем мы с тобой с голоду!» А я хотел есть и умирать не хотел, потому что жизнь, кроме голода и холода, была мне очень интересна.

Потом Малашев поймал меня на лестнице за ухо и привел в милицию. По дороге, когда я начинал скулить и вырываться, он очень ловко и больно покручивал ухо. А я уныло думал, что так же ловко и быстро подкручивает он колки скрипок, настраивая их перед уроком. И еще я страшно боялся, что он оторвет мне ухо и дома мать обязательно спросит: «Где твое ухо?»

За барьером в милиции сидел старший лейтенант, молодой еще парень с красно-кровяным рубцом поперек всего лица. Шрам разрубал как топором наискосок лоб, бровь — пополам, щеку и, рванув губу, уходил к подбородку, и казалось из-за этого шрама, обведенного с обеих сторон темным пунктиром не очень давно снятых швов, что он все время зло и криво усмехается. А он, наверное, не усмехался, потому что был он весь сизый от усталости. Мне было боязно смотреть на него, когда он, дослушав хриплый речитатив Малашева, спросил:

— Ну, и что делать теперь?

— Это вы у меня спрашиваете? — запузырился Малашев. И начал, начал! Ух как долго он говорил.

Но я почему-то не чувствовал раскаяния, стыда или страха, и, когда милиционер повернулся ко мне, я сказал:

— Я очень хотел есть…

Дежурный невесело усмехнулся, еще сильнее скривился его разорванный рот, и сказал только:

— Эх ты, шкет, голова — два уха… Все сейчас есть хотят. — Потом сказал Малашеву: — Вы, гражданин, идите себе домой спокойненько. Мы тут разберемся с этим делом — досконально.

Малашев еще сказал разные слова о бандитствующих элементах в трудный период, переживаемый страной, громко высморкался в большой шелковый платок и гордо понес брюхо на выход. Дежурный задумчиво смотрел ему в спину, словно хотел получше рассмотреть и запомнить малашевский затылок — в три складки, розовый, с бобровой сединой: с таким затылком воротник на пальто был не нужен.

Я растер пальцами горящее ухо, потом сказал:

— Гад проклятый. Крыса тыловая.

Лейтенант повернул ко мне своей устрашающий шрам, спросил устало:

— Безобразничаешь? — И, не дождавшись ответа, снова спросил: — Отец где?

— Нет отца.

— Убили?

— Нету, и всё! — мотнул я головой. — Пока нету, он пропал без вести.

Он смотрел на меня грустно и сказал так, что я не понял, жалеет он меня или стыдит.

— Эх вы, безотцовщина… Господи, сколько же вас ныне

И мне почему-то стало совестно. Еще он расспрашивал, где работает мать, как мы живем. Потом написал протокол и, сразу посуровев, сказал:

— Если еще раз попадешься с чем-нибудь таким, поедешь в детскую исправительную колонию. Марш!

— Ага, — сказал я. — До свидания.

У дверей он меня окликнул:

— Ну-ка вернись…

Я испугался, что он передумал и не станет дожидаться следующего раза, а прямо сейчас отправит меня в колонию. Но он вынул из железного ящика около стола кусок черного хлеба и кусок рафинада, голубого и крепкого как гранит. На сахаре были крошки табака, и он, наверное, пахнул снегом. Он завернул это добро в газету, сунул мне в руки и громко крикнул:

— Ну-ка выметайся отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!..

И больше никогда в жизни я его не видел…

Сон, как надувной понтон, поднял из глубин памяти это воспоминание, и, повернувшись на спину, подтянув до подбородка одеяло, я рассматривал на потолке тонкие змеистые трещины, похожие на картографическое изображение реки Оби в устье, и раздумывал о том, случайно ли пришло это воспоминание, или, может быть, если идти по его ответвлениям, как по поворотам изломанной трещины, можно будет в перепутье черных черточек устья найти какое-то русло, выходящее в океан дел и делишек, который образует мою сегодняшнюю жизнь.

Но трещина тупо утыкалась в край разбитого лепного бордюра, под которым была просто глухая стена. Никаких аналогий, примеров и указаний для дальнейшего поведения из той давней истории я не мог извлечь. Панафидин был совсем мало похож на Малашева. А вот Поздняков чем-то сильно напоминал мне дежурного с лицом, разбитым кровавым шрамом. Но в роли дежурного надлежало выступать теперь мне, поскольку именно Позднякова доставили с горящим красным ухом ко мне и закончить это дело угрозой отправить его в детскую исправительную колонию не предвиделось.

Я встал, подошел к окну — на улице шел мелкий, холодный, гаденький дождь. Всю ночь было сухо, и начался дождь, наверное, во время моего удивительного сна, в котором я играл на скрипке, пока она вдруг не зазвучала, и тогда сразу все кончилось.

Бежали по улицам люди, похожие под зонтами на черные грибы, автобусы с шипением распарывали толстыми колесами рябые серые пятна луж. На тротуаре сидела собака, большая испуганная дворняга в слипшихся клочьях шерсти. От холода, дождя и тоски она истерически зевала, широко открывая черную пасть с красным лоскутом длинного языка. Ветер ударял порывами, и со старого, надломленного в середине тополя слетали сразу целые охапки бурых поблекших листьев, и они падали на асфальт не медленными, плавными кругами, а косым, стремительно-тяжелым пролетом. Осень, самая настоящая гнусная осень…

Назад Дальше