- А теперь уж, как белых разобьем, я остальные вставлю, - продолжает Захарычев. - Тоже обязательно золотые. Такая у меня мечта...
- Не богатая мечта, - замечает Икринцев и прячет в жиденьких усах усмешку. - Ну что ж, каждый сам в свою силу мечтает. - И, подкручивая фитиль у лампы, смотрит, щуря выцветшие глаза, на племянника. - Ты бы, лобанчик, сходил на деревню, поспрошал керосинчику. Может, у кого найдется. У наших хозяев, вон видишь, я испытывал - нету.
Лампа, на удивление, все еще горела, но все хуже и хуже.
Ванюшка Ляйтишев оделся и вышел на улицу.
Захарычев, скрыв обиду, снова заговорил о преимуществах золотых зубов над костяными, настоящими. Но его никто не слушал. Да и он, видимо, понял, что тема эта не ахти какая важная. И замолчал.
Вскоре лампа потухла.
Впотьмах люди опять сидели угрюмые, разобщенные. Семка Галкин снова залез на печку и, повозившись недолго, кажется, задремал.
Старик Захарычев в углу стал тихо читать молитву, готовясь ко сну.
Остальные продолжали сидеть за столом, хотя чай давно был допит. Сидели и молчали.
Авдей Петрович вспомнил:
- У меня, ребята, есть книга хорошая. Братья Гримм. Сказка. Я ее постоянно с собой ношу. Вот бы почитали сейчас!
Авдей Петрович вынул книжку из сумки. Она была аккуратно завернута в клеенку. Он развернул ее. Но читать было невозможно - темно.
Авдей Петрович вздохнул. И за ним вздохнули все. И Семка Галкин вздохнул на печке. И старик Захарычев. Хотя каждый вздохнул, может быть, по своему поводу.
В это время дверь, неплотно закрытая, отворилась, и в темноту опасливо вошла девушка, укутанная в шаль.
- Здравствуйте, солдатики, - сказала девушка голосом нежным и доверчивым.
Из темноты, однако, никто не отозвался.
- Не "солдатики", - наконец медленно проговорил Семка Галкин с печки, а "товарищи военные". Надо знать...
- Ну, военные, - поправилась девушка и уселась на табуретку, которая была ближе к двери. - Я к вам зашла на минутку. Может, вы мне чего присоветуете?
Человек пять сразу окружили девушку, разглядывали ее. Но она сидела не шевелясь и не раскутываясь, робкая, должно быть очень молодая.
- Я к брату сюда приехала, - несмело рассказывала она. - А брата нету. Он, говорят, к партизанам ушел. А я сама из города Красноярска приехала. Я там модисткой работаю. Ну куда мне теперь деваться?
Девушка склонила голову, пошевелила шаль. Похоже, утерла или смахнула слезу.
Суровые сердца дрогнули.
Семка Галкин поспешно слез с печки.
Старик Захарычев предложил девушке:
- Да ты раздевайся, чего же... Можешь пока остаться у нас. Погреешься. Покушаешь вот, чего у нас тут есть, - показал он на стол.
- Боюсь я, товарищи военные, - жалобно сказала девушка.
- Кого же ты боишься?
- Вас боюсь, товарищи военные. Вдруг вы меня обескуражите...
- Ну уж, обескуражим! - возмутился старик Захарычев. - Что мы, звери какие-нибудь, что ли?
И Авдей Петрович вмешался в разговор:
- Ты, девушка, не опасайся. Мы ведь не японцы какие и не кто-нибудь. Мы есть красные бойцы, партизаны. Разве мы можем себе такую глупость позволить?
- Вы-то, видать, старичок, - ответила девушка тоненьким голоском. Вас-то я нисколечко не боюсь. А вот эти, которые помоложе...
Авдей Петрович заметно обиделся, отошел к окну, замолчал.
Другие продолжали уговаривать девушку снять шаль, попить еще теплого чайку. Это с мороза хорошо - отогреть душу.
Но девушка была непреклонна.
Тогда Семка Галкин сказал:
- За всех я, конечно, не могу говорить и тем более ручаться. Но за себя я отвечаю. Залезай вон на печку, там тепло, уютно. Я даю тебе честное политическое слово, что я тебя не обижу. Я сознательный...
И горло его сжал спазм, голос задрожал.
Но девица только хихикнула.
Семка Галкин, однако, не обиделся и не отошел от нее. Дрожа всем телом, он стал шептать ей что-то на ухо.
Девушка доверчиво наклонила к нему голову. Потом вдруг слегка отвернула шаль и сказала довольно громко:
- Если б вы меня полюбили, тогда другой разговор...
- А я тебя полюблю, - жарким шепотом пообещал Семка. - Я даю тебе слово...
- Все равно, - вздохнула девушка. - Военным никак нельзя верить. Сегодня вы здесь, а завтра опять же в другом месте. И, во-первых, я не допускаю, что вы можете меня полюбить с первого взгляда...
Семка снова стал шептать ей в ухо что-то такое, чего не могли расслышать даже те, кто ближе всех стоял к ним. И опять сказал вслух:
- Я даю тебе слово. Я же сам из Иркутска. Я ничего не скрываю...
Но и после этих горячих заверений девушка не сдвинулась с места и еще плотнее укуталась в шаль.
В избе стало тихо, как-то особенно тихо.
И в тишине, как выстрел, прозвучал плевок Авдея Петровича.
- Где ж он, песий сын? - сказал Авдей Петрович про племянника и снова плюнул. - Глядите, как облепили девицу! Глядеть даже некрасиво. Срам...
И отвернулся к окну.
Девушка по-прежнему сидела на табуретке.
Семка Галкин опять зашептал ей что-то на ухо.
Авдей Петрович надел полушубок, стал подпоясываться.
- Пойду поищу его, поросенка. Где он может быть?
И только Авдей Петрович взялся за дверную скобу, как девушка вынула из-за пазухи бутыль с керосином и протянула ему.
- Вот вам, дядечка.
Потом она сбросила с себя шаль, распахнула полушубок. И все увидели Ванюшку Ляйтишева.
- Ах ты, подлая душа! - огорчился Авдей Петрович. - Даже родного дядю не пожалел, охальник! Говорит: "Вы, старичок, я вас не опасаюсь". Вроде, получается, я совсем уж не опасный и никуда не гожусь?..
И не мог сдержаться, захохотал, когда захохотали все.
Семка Галкин, сконфуженный, растерянный, полез на печку.
- А чего он говорил тебе на ухо? - спросил Ванюшку старик Захарычев, кивнув на Семку.
- Это секрет, - сказал Ванюшка. - Я чужих секретов не выдаю.
Отдышавшись на печке, Семка тоже засмеялся, как бы желая оправдаться.
- Мне сперва подумалось: может, действительно это модистка? Ну и что ж особенного?
- А уверял, что никогда не полюбишь меня, - напомнил Ванюшка. - А ведь без малого почти что полюбил...
Авдей Петрович опять зажег лампу.
В избе стало светло, просторно и весело. Общий смех взбодрил людей, освежил.
- Прямо как спектакль устроил, - похвалил Ванюшку сердитый Енотов. - Не хуже, как я в Благовещенске видел, в городском саду, еще при царе. Тоже там один все переодевался.
А Ванюшка уже при свете лампы прошелся по избе, подражая девичьей легкой походке, и пропел девичьим голосом:
Эх, подружка моя,
Что же ты наделала!
Я любила, ты отбила,
Я бы так не сделала.
При этом он помахивал над головой воображаемым платочком, смешно сгибал колени и обиженно вытягивал губы.
Все снова смеялись. И дядя смеялся.
А когда немного улеглось веселье, старик Захарычев, глядя на Ванюшку, сказал Авдею Петровичу:
- Артист.
- А что вы думаете? - не скрывая гордости, ответил Авдей Петрович. Свободно может быть артистом. Ведь не все же артисты от бога приехали, некоторые и пешком пришли...
- Это совершенно верно, - подтвердил старик Захарычев. - Очень просто может даже знаменитым артистом стать. Если его учить по-настоящему. А почему же? Будет артистом, как, допустим, этот самый...
- Как Шаляпин, что ли? - спросил Енотов.
- Нет, зачем! Я другого хотел сказать. Этот... Ну, его еще на коробках папиросных рисовали... Ну, как же его?..
Но фамилию этого артиста так и не смогли вспомнить.
За окном послышались частые выстрелы.
Авдей Петрович и Ванюшка первыми вышли на улицу. За ними поднялись и остальные.
Это небольшой белогвардейский отряд, заблудившийся, как выяснилось потом, сбил наше сторожевое охранение и вошел в деревню.
Бой продолжался часа два и затих так же внезапно, как начался. Белогвардейцев удалось окружить, хотя они и оказали сопротивление.
Пленных заперли в поповском сарае около церкви, выставили охрану. И партизаны снова разбрелись по избам.
- А где же лобанчик? - встревожился Авдей Петрович, вернувшись в избу. - Никто не видел моего племянника Ванюшку?
Ванюшка лежал на снегу в овраге и корчился в муках, раненный в живот.
- Как же это тебя угораздило? - наклонился над ним Авдей Петрович. Все почти целы, а ты...
- Вот так, дядечка, получилось, - виноватым голосом ответил Ванюшка, преодолевая нестерпимую боль.
Его подняли, принесли в избу.
Местный фельдшер, сухопарый человек в латунных очках, осмотрел рану, сказал, что в его практике это исключительный случай, но все-таки сделал перевязку и пожалел, что Дудари опять захватили белогвардейцы. А там, в Дударях, живет старинный фельдшер Зуев Егор Егорыч, который может делать даже хирургические операции. Но сейчас в Дудари не добраться - и далеко и страшно. И еще с вечера был слышен взрыв - это, говорят, белые взорвали мост под Дударями. По льду же теперь, пожалуй, не пройти. Лед не крепкий. Март месяц на исходе. Последние морозы. Скоро весна.
Фельдшер все это говорил, стоя у топчана, на котором лежал Ванюшка.
- А в чем дело? - вдруг сказал Семка Галкин. - Я схожу в Дудари, если меня Базыкин отпустит. И если вы записку дадите к этому Зуеву, - обратился он к фельдшеру. - Я могу его привести сюда. Неужели же он откажется пойти со мной, если такое дело и он является тем более работник медицины?
- Зуев-то бы пошел, я его лично знаю, и записку я напишу, - пообещал фельдшер. - Но ведь я же говорю, и вы сами знаете, в Дударях белые...
- А в чем дело? - опять сказал Семка Галкин. - Раз я говорю - могу, значит, я сделаю. - И, помедлив, добавил: - Только пусть еще кто-нибудь со мной пойдет, чтобы я не оробел в случае чего...
- А говорил, что обратно этой дорогой через тайгу ни за что не пойдешь, - напомнил Захарычев. - Ведь другой-то дороги нету...
Но Семка ничего ему не ответил, пошел искать Базыкина, чтобы спросить разрешения пойти в Дудари. И Енотов с ним пошел.
- Боевой, оказывается, парень. И не обидчивый, - поглядел ему вслед Авдей Петрович.
И повернулся к племяннику.
- Лобанчик, слышишь? Этот паренек - Галкин, что ли, - за доктором хочет идти в Дудари? Слышишь?
Ванюшка лежал с закрытыми глазами. Он уже ничего не слышал. А Авдею Петровичу хотелось, чтобы племянник обязательно узнал, каким хорошим парнем оказался этот Семка Галкин. И он несколько раз повторил над Ванюшкой одни и те же слова.
Наконец Ванюшка открыл глаза.
- Не надо, - сказал он твердо и решительно, собрав, может быть, все силы. - Не надо. Белые его повесят в Дударях. А мне это не надо. Не надо доктора. Не успеет он.
В избу набилось теперь много бойцов, но к топчану Ванюшки их не допускали. Он лежал на хозяйской половине. Хозяйка подсунула ему под голову две подушки. Вскоре, вместе с Семкой Галкиным и Енотовым, пришел командир Базыкин. Он попросил фельдшера еще раз осмотреть раненого. Фельдшер осмотрел и развел руками.
- Безнадежно, - вздохнул он, выйдя на другую половину избы. - Я даже не понимаю, как он еще живет. У него все разрушено внутри. Посылать за Егором Егорычем, по-моему, бессмысленно. Неоправданный риск...
Не верить фельдшеру было нельзя.
Базыкин постоял подле Ванюшки, потрогал его выпуклый вспотевший лоб, сказал:
- Жалко. Золотой парнишка. Очень жалко.
И ушел. Против смерти ничего не мог сделать и Базыкин. Никто ничего не мог сделать.
И только Семка Галкин не поверил фельдшеру. Семка стоял у топчана, видел, как мучительно морщится Ванюшка, как неслышно шепчет что-то побелевшими губами. И все-таки Семка ждал, что вот сейчас Ванюшка вдруг откроет глаза, засмеется и скажет, что все это шутка. Просто он хотел всех обмануть, будто умирает, а на самом деле и не собирался умирать.
Семка стоял у топчана и напряженно ждал, что Ванюшка вот сию минуту откроет глаза. И глаза Ванюшки действительно открылись. Он увидел Семку и сначала захрипел. Или что-то забулькало у него в горле. А потом он ясно, но очень тихо сказал:
- Шаль я ночью приносил. Модистку показывал. Это я у попадьи шаль взял. Отдайте, пожалуйста. А то она подумает...
И опять закрыл глаза.
- Я сейчас сбегаю, отнесу, - заспешил Семка.
Авдей Петрович наклонился над племянником.
- Услужить тебе хочу, лобанчик. Может, хочешь чего?
- Пить мне, - попросил Ванюшка, не открывая глаз. - Скореичка дайте попить.
- Сырой-то сейчас, пожалуй, нельзя, - задумался дядя.
- Можно, - прошептал, как по секрету, племянник, - помираю я.
Дядя принес из сеней в ковшике холодной воды и, подложив свою темно-коричневую ладонь под затылок племяннику, поддерживал его вспотевшую голову, пока он пил.
Ванюшка выпил всю воду, не отрываясь, вздрогнул, вздохнул с удовольствием всей грудью и через полминуты умер.
И в этот момент, когда он умер, в сенях раздался хохот.
Это Енотов рассказал только что зашедшим бойцам, как Ванюшка Ляйтишев ночью показывал модистку из Красноярска.
- Тише вы, дьяволы! - зашипел старик Захарычев. - Человек помер...
Все притихли. Кто постарше, сняли шапки.
- Пусть смеются, - сказал Авдей Петрович Захарычеву, - не мешай им они солдаты...
А сам сел в углу на хозяйский, окованный полосками жести сундук и заплакал, упрятав лицо в мохнатую лисью шапку.
Ванюшку похоронили в тот же день к вечеру на взгорье, на сельском кладбище, вырыв в мерзлой земле небольшую, по росту его, могилу. Гроб ему сколотил из каких-то японских ящиков, брошенных здесь японцами, сам Авдей Петрович. Другого материала для гроба не было.
А на рассвете следующего дня весь отряд передвинулся на Вятскую заимку, чтобы там соединиться с отрядом Субботина и начать наступление на Дудари. И на Вятской заимке во время ночевки бойцы опять вспоминали эту модистку из Красноярска, как ее показывал Ванюшка Ляйтишев. И опять смеялись.
И никто, даже дядя, не вспоминал вслух о смерти Ванюшки. Будто смерти этой вовсе и не было. Будто просто Ванюшка Ляйтишев задержался по делам в той таежной деревне, которая называется Журиловка.
Она лежит, эта Журиловка, у самого края тайги, близ некрупного сибирского города Дудари.
Переделкино, весна 1940 г.