– Но ты же хотел знать английский в совершенстве, – сказала она растерянно.
– Нет, – поправил ее Рома, – это вы хотели, чтобы я знал английский в совершенстве. А я не хочу его знать! Не в совершенстве, никак! Он некрасивый. Вот, послушай, «My name is a boy», – нарочно растягивая слова, прогундосил Рома, – разве это красиво?
Мама не сдавалась:
– Ты не понимаешь, язык тебе не раз пригодится в дальнейшей жизни.
– Как пригодится? Когда? Думаешь, мне позвонит Дисней и попросит мультик ему нарисовать?
– Дисней умер, – ответила мама серьезно.
– Тем более, – не унимался Рома, – зачем мне тогда английский?!
Разговор затянулся. Рома стоял на своем. Мама устала с ним спорить. Она выдала последний аргумент:
– А кто тебя возить в центр будет?
– Никто. Я сам буду ездить.
– А папа? А крыльцо?
«Крыльцо» – это было серьезно. Рома посмотрел на мать кротким взглядом. Взгляд назывался «Послушный сын».
– Мам, поговори с папой, а…
– Это совершенно невозможно, – заявила мама с преувеличенным возмущением и потянулась за сигаретной пачкой. Но Рома успел спрятать ее в ящик стола.
– Поговоришь?
– Роман, что за глупости? Отдай сигареты.
– Поговоришь или нет?
– Ладно, – сказала мама устало, – поговорю.
Рома стоял в коридоре, перед дверью в спальню родителей. Там, за дверью, решалась его судьба.
Слышался мамин голос. Она говорила ровно, на одной ноте. Папа отвечал односложно: «бу», затем снова: «бу», и опять: «бу».
Вдруг какие-то мамины слова вывели папу из себя, потому что он затараторил быстро-быстро и даже один раз перешел на крик. Рома явно услышал слова «невеждой останется…». Мама что-то ответила, и стало тихо.
Рома отошел от двери на несколько шагов и остановился. Нехорошее предчувствие росло, а надежды становилось все меньше.
Дверь открылась. В дверном проеме появилась мама. Она выглядела очень усталой.
– На этой неделе отвезу твои документы.
Рома расплылся в улыбке.
– Зайди, – добавила мама, – отец хочет с тобой поговорить.
Папа стоял напротив работающего телевизора. Он всегда смотрел телевизор стоя. Говорил, что много сидит в офисе. Рома никак не мог к этому привыкнуть. Одинокая фигура перед горящим экраном вызывала у него странные ощущения. Тем более папа любил смотреть кулинарные программы. Он говорил, что они его успокаивают.
Когда Рома вошел в комнату, на экране пожилой повар бросил на сковородку кусок рыбы, и брызги масла взметнулись вверх.
Папа, продолжая следить за тем, как ловко повар шинкует лук, сказал:
– Одного я тебя не пущу. Тебя Толя Маленький будет возить.
Толя Маленький был папиным личным шофером.
– А кто будет возить тебя? – спросил Рома.
Но папа не ответил. Сделал вид, что не слышал вопроса. Рома не выносил, когда его игнорировали. Лучше бы начали ругать, наказали. Когда близкий человек устраивает бойкот, цедит слова, не смотрит тебе в глаза – это очень скверно.
3
Дореволюционное здание театральной школы было похоже на огромный, построенный на берегу корабль. Словно море отступило далеко назад, а корабль так и не смогли спустить на воду. Он осел, покрашенные стены потеряли яркость. Стыки между кирпичами стерлись. Большие четырехстворчатые окна стали со временем мутными, хотя уборщица еженедельно надрывалась, пытаясь вернуть им прозрачность. Издалека школа выглядела величаво. Вблизи тоже.
Машина, на которой приехал Рома, остановилась неподалеку от массивного, на четырех кирпичных столбах крыльца.
Толя Маленький собрался выйти и открыть Роме дверь, но тот закричал:
– Я сам, сам!
Он без помощи выбрался из машины и направился к крыльцу, где стояли мальчики и девочки, которые, как и он, прошли прослушивание. Здесь он опять увидел Еву Иванову. Она говорила, активно жестикулируя. Гремели на руках яркие пластиковые браслеты.
– …нам надо держаться вместе! Понятно?!
– А что такое? – не понял Рома.
Ева посмотрела на Рому свысока, как футболист высшей лиги смотрит на болельщика.
– Мы, новенькие, должны держаться вместе, – повторила она. – Против стареньких.
– Старенькие? – не понял Рома.
Ева закатила глаза, мол, какая тупость.
Объяснил все Роме мальчик по фамилии Иоффе:
– Из нас класс новый делать не будут. Мы все, сколько нас здесь есть, пойдем в театральный класс, который уже есть. Дополним его. А там, по слухам, нам не рады…
Иоффе закончил говорить и потер пальцами красные веки.
Роме расхотелось заходить внутрь школы. Он не ожидал такого поворота событий. Он посмотрел на отъезжающую машину. Сидящий за рулем Толя Маленький даже не обернулся.
Отступать было некуда.
Крепкий мальчик по фамилии Сенин, читавший на прослушивании «Василия Теркина», выступил вперед:
– Я хочу сказать, что у меня второй разряд по греко-римской борьбе.
– Ты это в школе скажи, своим новым одноклассникам, – отозвалась Ева Иванова.
– И скажу, – пообещал Сенин, но как-то не слишком уверенно.
– Холодно стоять. И звонок уже был, – вмешалась в разговор Алла Мирославская. Она подняла на Рому свои черные глаза, и Рома понял, что… Вернее, ничего он не понял. Для него словно никого больше не осталось на школьном крыльце, и вообще на свете. И даже в ушах у Ромы словно начал играть радостную музыку какой-то сумасшедший оркестрик. Как же он не обратил на нее внимание при прослушивании? Это самая красивая девочка, которую он видел в своей жизни!
Мирославская отвернулась, и все закончилось. Оркестрик смолк. Рома снова стоял среди неуверенных в себе, но бодрящихся ровесников.
– Пошли, – сказал новенький по фамилии Мицкевич, снимая с головы шерстяную шапку с черепом. – Нечего стоять.
И они пошли.
В вестибюле новеньких оглушил плач. Ревел худой мальчик. Казалось, от рева дрожала вся его незначительная фигура. Это был рев без слез, понуждающий окружающих к панике, как сирена перед бомбежкой. Мальчик надрывался все время, пока новенькие раздевались. Алла Мирославская уже собралась подойти к мальчику, как тот вдруг резко перестал голосить и обратился к товарищу:
– Во как могу.
Товарищ пожал плечами:
– У нас в классе все заплакать по команде могут. Вот засмеяться нормально – это никто не умеет.
Худой мальчик хмыкнул:
– Засмеяться? Да запросто!
И он демонически захохотал.
Мирославская попятилась. Рома и остальные новенькие убедились, что они в театральной школе.
Вдруг один из их группы – конопатый мальчик в меховой бейсболке – сказал:
– Не, мне здесь не нравится.
Он развернулся и решительно направился к выходу, сумка на длинном ремне била его по ногам.
– Меньше народу – больше кислороду, – громко сказал Сенин.
Роме не понравилось восклицание Сенина, ему было жаль конопатого. На прослушивании тот громко, самозабвенно читал Шекспира, чем удивил и рассмешил всю комиссию. Читал «Быть или не быть». Увы, не быть ему теперь в театральной школе.
Рома и его новые товарищи вошли в раздевалку, отделенную железной решеткой от изогнутого коридора. Тут же в раздевалке появилась низенькая женщина в очках с чудовищно толстыми стеклами. Она встала неподалеку и стала смотреть, как ребята снимают с себя верхнюю одежду. Новенькие смутились. Глаза женщины быстро-быстро двигались за стеклами, как пираньи в аквариуме.
– Здравствуйте, – сказал этой женщине Иоффе.
– У нас воруют в школе, – холодно сказала она и добавила: – Меня зовите тетя Лена.
Больше она ничего не сказала и вышла из раздевалки вместе с ними, убедившись в том, что они не залезли в чужие карманы.
Когда они поднимались по лестнице в класс, Рома заметил объявление на стене: «НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ВЕЩИ БЕЗ ПРИСМОТРА». Мирославская остановилась у объявления и сказала:
– У меня в старой школе тоже вот заколку украли.
– А у меня – скрипку, – поддержал разговор Иоффе. – В музыкальной школе.
Внезапно на всех этажах заиграла мелодия, заменявшая звонок. Это была музыкальная тема из фильма «Крестный отец».
В классе было пусто. Ни одного человека. Только вещи были аккуратно развешаны по стульям. К новеньким вышел Бородатый, который представился Макаром Семеновичем. В руках он держал маленькую ложечку и маленькую баночку из-под йогурта, выскобленную до блеска.
– А ребят нет, – сказал он, – они переоделись и на пятый этаж пошли с Калиной Николаевной. Сейчас у них там «станок».
– Что-что у них? – переспросил Рома.
4
Оказалось, «станок» – это как балет, только когда танцовщики и танцовщицы не прыгают на сцене, а поднимают ноги и руки, держась за длинную палку, прибитую к стене, тренируются.
Весь театральный класс, мальчики и девочки, стоящие вдоль зеркальных стен, замерли и посмотрели на входящих. Во взгляде этом было презрение, смешанное с превосходством. Так львы в зоопарке смотрят на посетителей, которые пришли на них поглазеть.
К новеньким подошла веселая женщина с выпирающими вперед зубами, Калина Николаевна. Та самая, которая сидела в приемной комиссии. В отличие от остальных она была настроена доброжелательно.
– Хорошо, прекрасно, что пришли. Переодевайтесь.
– Как это? – не поняла Ева Иванова.
– Будем заниматься, – сказала Калина Николаевна. – Театр – это, прежде всего, труд.
Так Рома узнал еще одно определение театра. Позже он обнаружит, что почти каждый в школе определяет театр по-своему.
Когда новенькие переоделись и вернулись в зал, раздался дружный хохот. Роме показалось, что старенькие смеялись даже после того, как им уже не хотелось. Конечно, Рома и остальные были одеты не так, как все. Но где им было купить черные трико? Да и не знали они, что такое положено носить в театральной школе.
На Роме, например, была майка цвета бешеного апельсина с надписью «Курить вредно». Даже самые критически настроенные персоны не решались спорить с этим утверждением. Но для балета, конечно, майка не слишком подходила.
Один из стареньких, раскосый парень с цветными волосами и значками, приколотыми прямо на трико, показал Роме большой палец и сказал:
– Чума, чувак!
– Катапотов, приди в себя, – строго сказала Калина Николаевна и тут же добавила звенящим от энтузиазма голосом, – новенькие встают между старенькими, чтобы смотреть и учиться.
Рома понял, что Калина Николаевна – это «подвижник». Ромин папа часто говорил: «Не бойтесь тех, кто работает за деньги. Бойтесь подвижников. И дела не сделают, и народ взбаламутят».
За «станок» надо было держаться левой рукой. Калина Николаевна радостно принялась выкрикивать команды на французском, некоторые из которых звучали совсем уж дико, например «припарасьен». По ходу дела она просветила присутствующих, что все термины в балете французские. Как Рома понял, французы, собственно, и придумали балет. Впрочем, он мог чего-то не расслышать, потому что в этот момент все они делали упражнение «батман» (не Бэтмен).
«Батман» – это когда люди поочередно поднимают ноги.
Мальчик с приплюснутым, «боксерским» носом, исполняя батман, постоянно бил Рому ногой по попе.
– И раз, и два, и три, и четыре! – командовала Калина.
Удар, еще один, и еще, и еще один…
Рома не хотел ссориться. Он вообще предпочитал избегать конфликтов. Он сделал два шага вперед, чтобы нога носатого не достала его. Рома почти вплотную подошел к худой девочке с белыми волосами, к той самой, которую он видел во время прослушивания в театре. Девочка неожиданно полуобернулась к нему и тихо сказала:
– Ты кошелек украл?
– Что? – не понял Рома.
– Ты кошелек у меня украл?
Тут Рома вспомнил таинственно пропавший цветной кошелек, лежащий на деревянной стойке.
– Не, – ответил он тихо, – я не крал. Честно.
– Тогда твои, новенькие, украли.
– Нет, – прошептал Рома, – это не мы.
– Ага, – зло зашептал приплюснутоносый за Роминой спиной. – Он сам пропал. Испарился.
Рома опешил от этих обвинений. Он остановился, несмотря на то что Калина продолжала считать: «И раз, и два, и три, и четыре».
– Черкизов, – спросила она через секунду, заметив, что Рома перестал делать упражнения. – Тебе тяжело?
– Нет, – сказал Рома.
– Тогда работать, был приказ – работать!
Рома вцепился в деревянную палку, прикрученную к стене, и начал вместе со всеми приседать, расставляя в стороны колени, как лягушка из мультфильма. Ряд затылков опустился вниз, затем поднялся вверх.
Рома старался. Надо было показать себя молодцом. Первый день на новом месте самый важный. Все видят, чего ты стоишь. Видят. Оценивают. И эта оценка уже навсегда.
И вот тут Роме стало худо. За последний год, кроме прогулок с ненормальным хомяком Гамлетом, в его жизни физических нагрузок не было.
Ноги сначала дрожали мелкой дрожью, а к концу упражнения уже ходили ходуном, словно Рома стоял на канате.
– … И последний раз, бодренько! – громко крикнула Калина. И затылки перед Ромой снова поползли вниз. Рома напряг все мышцы, из последних сил подтянул живот и начал медленно садиться, как лягушка, расставив колени в стороны.
Вдруг Рома услышал шепот, который стал нарастать, как шум неприятного, холодного дождя за окном. Старенькие все, как один, хором шептали:
– Воры, воры, воры…
Новенькие стали оглядываться, но старенькие повторяли неприятное слово, не глядя им в глаза, продолжая садиться на «плие».
– Воры, воры, воры… – шумело у Ромы в ушах. Ноги задрожали. Напряжение достигло предела. Внутри головы у него что-то щелкнуло. От правого виска к левому протянулась и задрожала басовая струна. А потом вдруг эта струна лопнула. Ноги у Ромы сложились, как меха брошенной гармони, и он упал в обморок.
Сколько он пролежал без чувств, Рома не понял, но зато, когда открыл глаза, увидел прямо над собой лицо Юрика.
Рома подумал, что ему это кажется, и он снова закрыл глаза. Но Юрик похлопал его по щеке.
В реальность Юрика пришлось поверить.
– Ты откуда здесь? – спросил Рома, с трудом разлепив губы.
5
Рома радовался. Снова они вместе. Как когда-то в летнем лагере «Колосок», когда они вместе искали привидение: женщину с лошадиной головой. И, кстати говоря, нашли.
Тогда Рома показал себя с самой лучшей стороны. Не то что теперь. Ему было стыдно перед Юриком. Стыдно за то, что он так опозорился.
Рома сказал Юрику слабым голосом:
– Здесь прикольно.
– Тебя кто так? – отозвался Юрик, оглядывая тяжелым, недобрым взглядом новых одноклассников, столпившихся вокруг Ромы.
Рома, который все еще лежал на полу, улыбнулся. Нет, все-таки старая дружба – это вещь!
Оказывается, Юрика приняли в театральный класс, потому что освободилось одно место. Место ушедшего конопатого мальчика в меховой бейсболке. История не сохранила его имени, зато этот безымянный любитель Шекспира оказал Юре большую услугу. Сразу после его ухода бородатый Макар Семенович позвонил Юриному дедушке с заманчивым предложением, и Юрик примчался занять вакантное место. Пришел на «станок», а там его друг Рома без чувств на паркете лежит. Непорядок.
В раздевалке, после «станка», Рома рассказал Юрику про украденный кошелек.
– Интересно как! – возмутился Юрик. – Они, значит, на нас решили все свалить. Молодцы какие!
Молодцами он, конечно, назвал учеников театрального класса в переносном смысле.
Теперь они с Ромой будут держаться друг друга. И будет легче.
Рома вспомнил, как беззаботно жили они в лагере «Колосок». Там бы никому в голову не пришло устраивать бойкот. Может быть, потому что в летнем лагере отдыхают. Как бы не живут по-настоящему, переводят дух. А вот здесь настоящая жизнь. Без шуток.
Новенькие кучковались вокруг Ромы и Юрика. Даже здоровяк Сенин на переменах ходил недалеко от них. Вроде бы сам по себе, но и одновременно с ними вместе.
Старенькие вели себя так, словно сговорились. Не отвечали на вопросы новеньких, не передавали еду за общим столом, захлопывали перед их носом двери в классе. Решили, судя по всему, превратить их жизнь в настоящую муку.
Однажды, впрочем, старенькие пропустили новеньких вперед, в класс, перед началом урока. Но Рома со товарищи тут же поняли причину неожиданной вежливости. На доске была написана одна фраза: «Пошли вон из школы!»
Новенькие даже старались не смотреть в их сторону. А если и смотрели, то с презрением. А ведь это тяжело. Для того, кого бойкотируют, – это испытание. На акробатике, на «станке», на теории театра новеньким пришлось разбираться во всем самим. Помочь им было некому.
Юрика бойкот не смутил:
– Дураки, пусть молчат. Им же хуже.
Но видно было, что его, как и остальных новеньких, бойкот раздражал. Рома следил за старенькими краем глаза, не подавая вида. Старенькие то и дело подходили к Балте – такая фамилия была у девочки, хозяйки украденного кошелька. Одноклассники утешали Балту, бросая на новеньких недобрые взгляды. Еще Рома услышал обрывки фраз:
– …сперли, теперь фиг вернут… они, точно они… там во время прослушивания больше никого не было…
Речь, конечно, шла об украденном кошельке. Том самом, который таинственно исчез практически у Ромы на глазах. Пропал со стойки в раздевалке, словно испарился.
Один Катапотов при виде новеньких подмигивал им косым глазом, загадочно, словно знал какую-то тайну, но не хотел ею до поры до времени делиться. Старенькие Катапотова безоговорочно осуждали. Но не трогали. Как в книге у Роальда Даля про злых гигантов: гиганты никогда не станут есть своих же гигантов.
Заканчивалась первая неделя бойкота. Рома и Юрик стояли перед классом, который назывался «Пещера». На самом деле это был обычный класс. Просто название у него было необычное. Может быть, потому, что стены его затягивала черная материя. Дверь в «Пещеру» была открыта, но входить внутрь до звонка бородатый Макар Семенович запретил.