— Это дедушкины, Филарета, — улыбнулся Алексей Михайлович: ему нравилось, что дед его был патриархом.
— У меня все готово! — объявил Богдан Матвеевич, ставя на край длинного стола старинные диковинные часы из позлащенной бронзы.
На карете с четырьмя колесиками возлежал пузатый Бахус. На голове Бахуса, в его кудрях, птица свила гнездо. За Бахусом на башенке стоял звонарь под колоколом. По бортам кареты — львиные морды с кольцами в пасти, резвые амуры. В карету был запряжен бронзовый слон, на его спине, прислонясь к башенке с часами, сидел погонщик. На башенке несли караул пятеро воинов. Башню венчал затейливо украшенный купол.
Погонщик поднял руку с хлыстом, слон закрутил глазами и пошел. Карета поехала. Бахус поднял бокал, завращал глазами, челюсть у него задвигалась. Звонарь дернул за цепи — колокол ударил. Солдаты на башне пошли дозором, а птица, свившая гнездо на голове Бахуса, клюнула выпивоху в лоб.
— Ах! — сказала Мария Ильинична.
Уж не впервые видела диковинку, но не удержалась от восхищения.
Слон шел, переставляя ноги, погонщик подгонял его, дозорные несли службу, звонарь бил в колокол…
— Какие же мастера были! — качал головою Алексей Михайлович. — Мне бы таких. Ты, Богдан Матвеич, спрашивай немцев! Коли у них мастера всяческих чудес имеются, пусть к нам едут. Я возьму на службу и платить буду, как ни один государь им не заплатит.
— Спрашиваю, великий государь! — отвечал с поклоном Хитрово. — Я к немцам с подходом.
— Ты с ласкою к ним, с ласкою. Ласку все любят! — И царь поглядел в глаза Марии Ильиничны: — Нравится?
— Ах как нравится-то!
— Утешил! — сказал царь, опершись локтем в стол и положа голову на руку. — Сколько ведь шагают-то. И все, что положено им, делают, и ничто не ломается. А часам сто лет. Вот они каковы мастера бывают!
Слон прошел двенадцать метров, и завод кончился.
— Зипуны-то поглядим? — спросила царя Мария Ильинична.
— Отчего не поглядеть? Поглядим, а ты, Богдан Матвеич, бахарей моих позови. Пока мы с царицею зипуны ворошить будем, пусть бают.
Государь с государыней разбирали цареву одежду.
— Это перешить можно, — говорила Мария Ильинична, — а это тебе узко стало, отпустить тут нечего, шито по росту.
— Матюшкину подарю! — обрадовался Алексей Михайлович. — Он так старается угодить мне, а я его ничем не жалую.
Мария Ильинична подняла из кучи рубаху с простым шитьем по вороту, с красными вставками под мышками, с рукавами, обшитыми крученым шнурком. Подняла, поглядела и кинула в ту кучу, которая предполагалась для раздачи дворовым слугам. Алексей Михайлович вдруг привскочил с лавки, поднял рубаху, положил себе на колени.
— Любимая рубашка-то! — сказал он виновато. — В ней и не душно, и греет ласково. Я уж еще поношу.
— Поноси, — согласилась царица, тихонько засмеявшись.
И царь засмеялся и махнул, подзывая ближе появившихся двух старичков-бахарей.
— Расскажите уму полезное.
— А вот жил-был Иван, — тотчас начал белый-белый столетний старец. — Пережил он отца с матерью и пошел по белу свету. Шел день, шел два, на третий старичка встретил. У старичка борода белая как снег, до земли.
«Здравствуй, Иван! — говорит старик. — Куда путь держишь?»
«Иду, куда глаза глядят, — отвечает Иван. — Хочу ума набраться».
«А может, богатство ищешь?» — спрашивает старичок.
«Да нет, — говорит, — сколько денег человеку ни дай, все истратит. А ум, коли он есть, не убавится».
«Ну ладно, — говорит старик, — будет тебе ум».
И подает Ивану шапку:
«Примерь, по тебе ли?»
Иван примерил, и шапка пришлась ему впору. Глядь, а старика нет. Спасибо некому сказать. Опечалился Иван, но делать нечего, пошел путем-дорогой.
И пришел он в тридевятое царство. Только через ворота переступил, его и спрашивают:
«Чужеземец, а скажи-ка ты нам по совести, умный ты или дурень?»
Иван шапку на голове поправил и отвечает:
«Ума я своего ни на ком не пробовал, потому не знаю, умен ли, а то, что не дурак, — вы и сами видите. Дураки в тридевятое царство не ходят».
«Ну, мы это еще поглядим», — сказали стражники и привели Ивана к царю.
Царь и говорит:
«Видишь, добрый человек, стар я, а государство не на кого оставить. Бог дочкой меня наградил. Вот и пытаю людей: коли кто отгадает мои загадки, тот царем будет, а кто возьмется отгадывать, да не отгадает — тому голову долой. И скажу тебе, Иван, многие головы потеряли!»
«Мужиком я был, — отвечает Иван, — а царем не был. Загадывай загадки».
«На чего на свете насмотреться нельзя?» — спрашивает царь.
«На солнце», — отвечает Иван.
Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.
«Ладно! — говорит. — Слушай другую. Где середина земли?»
«А вот тут! — топнул Иван ногой. — Не веришь — отмерь».
«Диво дивное! — удивляется царь. — Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»
«Эх, государь! — отвечает Иван. — Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».
«Это почему же?» — удивился царь.
«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».
«Правда твоя», — сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.
Тут и сказке конец.
Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.
Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.
— Ты тоже расскажи, — сказал ему Алексей Михайлович.
— Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, — начал бахарь. — Захворали, сидят на печи и разговаривают.
«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», — говорит старуха, а старик отвечает:
«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».
Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.
«Ах, старый дурак! — ругается старуха. — Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».
И потащились. Деваться-то некуда.
— Короткая побасенка, но толковая, — похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.
Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.
— Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.
Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.
— А скажите, — спросил старцев Алексей Михайлович, — можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?
Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:
— По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.
Белый старец возразил своему товарищу:
— Святых царств нет, потому что у людей охоты до святой жизни нет. А коли охота к святой жизни будет, то и царству святому быть.
— А как по-вашему, охочи русские люди до святой жизни? — спросил Алексей Михайлович, не глядя старцам в глаза.
— Охочи, государь! — ответил белый старец не задумываясь.
— Всякие люди есть, — ответил другой. — Одни и в миру, как монахи, живут, а другие в монахах — хуже разбойников.
— Ну, ступайте! — махнул рукой государь не без досады.
Когда старцы ушли, Алексей Михайлович сказал Марии Ильиничне:
— Кафтан-то надо было беленькому подарить. Добрый человек и умный.
10Утром царский поезд, всполошив зевак, тронулся через Москву на дорогу к Троице-Сергиевой лавре.
Царь ехал впереди, в окружении трех сотен дворян, у царицы была своя свита, своя охрана. Позади ее кареты, как всегда в дальних походах, верхами ехали тридцать шесть девиц в красных юбках, в белых шляпах с белыми шнурами за спину.
За царицыной каретой следовала карета царевны Ирины Михайловны, потом еще две кареты: Анны Михайловны и Татьяны Михайловны. Была еще карета для царевны Евдокии Алексеевны. Девочке было всего два года. Она ехала с матерью, а в ее карете сидели две мамки — царевны и умершего царевича Дмитрия.
На Никольском мосту и на Пречистне царица останавливалась, жаловала нищим подаяние. Бывший в поезде казначей Богдан Минич Дубровский записал в расход два рубля двадцать два алтына и четыре деньги.
У Неглинских ворот было царицей роздано еще четыре алтына и две деньги, а стольник Федор Михайлович Ртищев получил наказ пожаловать от имени царицы в Тверскую богадельню ста нищим по алтыну.
По Тверской улице, за Тверскими воротами и за Земляным городом, деньги раздавали по приказу Бориса Ивановича Морозова. Роздано было два рубля восемнадцать алтын и четыре деньги.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией — Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией — Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
За день царский поезд дошел до села Тайнинского, где и заночевал. В хоромы царицы принесли два рубля денег: собрали селяне для передачи в лавру. В Москве на Земляном валу царю в колымагу подано было от мещан пять рублей. Раздали меньше, чем получили.
Вечеряла царица вместе с сестрой Анной, с Федосьей Прокопьевной да с крайчей Вельяминовой.
По случаю паломничества постились. Ужинали черными сухариками, которые мочили в простой воде.
— Уж к полночи, а светлынь, — сказала Федосья Прокопьевна, сидящая у окна.
— Люблю, когда дни прибывают, — откликнулась царица. — Да Петр Афонский на пороге. Опять солнце на зиму повернет.
— Как вспомнишь про зиму, страшно! — поежилась Анна Ильинична.
— Чего же тебе страшно?! — удивилась царица. — В нетопленых хоромах небось не сидишь.
— Не сижу. А все равно страшно! — Анна Ильинична даже глаза зажмурила. — Как представишь — всюду мороз, снег. Сколько и куда ни иди — мороз, снег!
— Зато каждая изба как терем боярский, — сказала Федосья Прокопьевна. — Соломы на крышах не видать, вся крыша в алмазных блестках, узоры на деревах, люди все румяны, снег скрипит — праздник и праздник.
— Зимой нарядно, — согласилась царица. — А все ж самое божеское время — лето. Летом всякой твари хорошо. Все летит! Поет!
— На Федора Стратилата большая роса была, — сказала Анна Ильинична. — Теперь никакая засуха льну и конопле не страшна.
— Почему же? — спросила царица.
— Примета такая. Если на Федора Стратилата роса, лен и конопля справные уродятся.
— Гречу уж сеют, — сказала Федосья Прокопьевна. — Не рано ли?
— Тепло, вот и сеют, — объяснила Вельяминова.
— Про гречу говорят: «Осударыня ходит барыней, а как хватит морозу — веди на калечий двор», — возразила Федосья Прокопьевна.
— Не верится, чтоб мороз ударил, — сказала царица. — Хотя всяко бывает.
Анна Ильинична, морща лобик, силилась вспомнить еще что-то из россказней стрелецкой полковничихи Любаши, но так ничего и не вспомнила.
Царица, повздыхав, полезла в мешок за сухарями.
— Не согрешим много, коли еще по сухарику скушаем. Постнее сухаря — одна вода.
— Побольше скушаем — побольше помолимся на ночь, — успокоила царицу крайчая.
На следующий день Мария Ильинична в селе Братошине раздала на бедность два рубля два алтына четыре деньги, а в селе Пушкине пожаловала вдовой попадье Матрене один рубль. Попадья царице пирог с грибами поднесла. Вкусный пирог, в обед съели. В Пушкине и переночевали, следующая остановка была в Воздвиженском. Отсюда по дороге к монастырю было роздано восемь рублей двадцать девять алтын, а возле самого монастыря царица собственноручно подарила нищей братии одиннадцать рублей два алтына.
В лавре царь с царицей молились один день, переночевали, поклонились мощам отца Сергия и пошли в обратный путь, творя милостыню.
Обедню царица с царевнами слушали в Воздвиженском, на молебен пожаловали два рубля да попу Тимофею в придел Алексея — Божьего человека дали рубль. В тот день в церкви отпевали рабу Божью Авдотьицу. Царица дала на похороны полтину.
Следующую обедню стояли в Братошине. Подарили попу Илье рубль.
В селе Рохманцове девки государю клюквы поднесли. Алексей Михайлович отдарил полтиной.
Придя в Москву, царь пожаловал нищим у Фроловских ворот три рубля двадцать девять алтын, в Кулижскую богадельню ста старцам послал три рубля и велел раздать в тюрьмы восьмистам двенадцати сидельцам двадцать четыре рубля.
— Хорошо сходили, Ильинична! — сказал царь царице, ложась в постель.
— Хорошо, Михайлович, — согласилась царица и поскребла ноготком в царевой голове.
— В темечке почеши, — попросил государь.
— Баньку пора истопить, — сказала царица.
— С дороги силы не было, а завтра велю истопить, — согласился государь.
— Скоро уж Никон будет. Все ли для встречи-то готово? — забеспокоилась вдруг царица.
— В колокола вдарить — дело нехитрое, — сказал государь, — себя приготовить куда хитрее.
И они замолчали, слушая, как где-то в сенях чвиркает сверчок. Тотчас задвигалась, затопала стража, ища нарушителя покоя.
— Пусть бы себе свистел, — сказала царица.
— Невелика помеха, — согласился государь, но унимать стражу не пошел, повернулся к царице да и поцеловал ее в румяные уста.
Глава 4
1Перед Купальницей в деревеньку со смешным прозвищем Рыженькая пришли колодезники — парень и два матерых мужика, не старых, но в седине, как в паутине. Матерые мужики были немые, сговаривался о работе молодой. Говорил, однако, не робко, хотя и не много.
— Место у вас высокое. Колодцы глубокие, а воды в них мало.
— Потому и нанимаем! — сказал резонно крестьянин Малах, а младший брат его Пятой привскочил с завалинки:
— Потому, стало быть!
— А больно скоро ли вода вам нужна? — спросил молодой.
— Да ведь и нынче уж нужна, — сказал Малах. — Неделю дождя не было — огород сохнет. А нашей воды — самим бы напиться да скотину напоить.
— Воду мы вам найдем, — сказал молодой колодезник. — Только вить под землей искать — не в голове. Быстрой работы не обещаю, но, как говорится, хорошая работа два века живет.
— А если завтра найдешь? — снова подскочил с завалинки нетерпеливый Пятой.
— Найду — и тебе будет хорошо, и мне.
— А все ж таки постарайтесь! — сказал Малах. — Крайний какой срок назначаете?
— Коли раньше Семенова дня колодец выроем — удача, а ежели к Покрову воды не будет — вместо платы с нас по рублю. Всего три. Харчи ваши. За каждый колодец пять рублей.
— И харчи?! — Пятой аж руками замахал.
— И харчи, — посмотрел мужику в глаза. — Колодец рыть на такой горе — скорее дюжину изб срубишь.
— Ладно, — сказал Малах.
— Поторговаться бы надо! — встрял Пятой.
— Может, ты и найдешь таких, кто доит шибко, да как бы молоко не было жидко! — Молодой колодезник говорил спокойно, зная себе цену.
— Сковороды будете ставить? — снова выставился Пятой.
— Поставим, — улыбнулся колодезник. — Тебе в утешение.
— Величать-то вас как? — спросил Малах.
— Старшого Авива, среднего Незван, а меня Саввой.
— Немые они у тебя?
— Немые.
— Ладно, — сказал Малах, — по рукам! Завтра — Купальница. Попаримся, а там с Богом за работу.
Колодезников Малах взял в свою избу на постой. Отвели им чистый сухой чулан, но Савва спать решил на сеновале.
Семья у Малаха была ни мала ни велика: три дочки, два сына, и Пятой с ними жил, младший брат. Дочки были невесты-погодки — шестнадцати, пятнадцати и четырнадцати лет. Сыновья тоже погодки, но отцу они в помощники пока не годились: старшему седьмой шел.
Савва стоял на крыльце, оглядывая деревеньку. Всего два колодезных журавля. Холм, на котором стояла Рыженькая, походил на огромную куриную лапу. Три мозолистых, красноватых даже через зелень, круглых длинных тягуна подпирали холм с востока, и еще один тягун уходил на запад. Настоящая куриная лапа.
«А ведь в этих тягунах могут быть жилы», — подумал Савва. И не умом, не опытом своим, а одним чутьем тотчас уверился: вот где надо копать!
Одно смущало: почему до него, такого проворного, никто этих жил не отворил?
Выбежала на крыльцо с ведром старшая дочь Малаха.
— Чтоб тебе пусто не было, сходи за водой, от печки боюсь отойти — пироги погорят.
Глаза серые, зрачки чернеющие, брови как лес на заходе солнца — огонь в нем словно бы тьмой запорошен. Лицо у девушки как жемчужинки в ее сережках, только живое.
«Как у матушки», — вспомнилось вдруг Савве.
Он опешил. От красоты, от сходства этой чужой, незнакомой девушки с матерью, от того, как просто отправила она его за водой.
У колодца была очередь, Савва — третий. Журавель отягощен камнем, нос задирает в зенит.
Савва осматривал уже этот колодец — саженей пятнадцать-шестнадцать до воды. Колодец старый, в воде плавали гнилушки — сруб от ветхости крошится.
Старик, стоявший впереди, сказал:
— Из-за колодцев этих хоть переселяйся. И переселились бы, да уж больно вольготное место! Как птицы живем.
Дочка Малаха встретила Савву на крыльце, но это была не та, которая отправила его по воду. Чернявая, быстроглазая, принимала воду, хихикая.