– Кажется, да… – рассеянно сказал Зотов. – Да, он мелькал тут час или два назад. Но тут теперь армейская шарашка. Так что, если он тебе нужен, ищи его в местном угро…
Я спустилась вниз, в ресторан, и только когда я возвращалась, неся Зотову и Шатунову по две порции макарон по-флотски и гуляш из оленины (честно говоря, даже под микроскопом в этих блюдах нельзя было обнаружить различий), новая мысль пришла мне в голову и даже остановила меня на месте. Конечно! Как я раньше не сообразила?! Если Шатунова и Зотова будут судить, то в числе первых вопросов Зотову будет: «А кто был командирован вами в лагерь № РС-549 для выяснения обстоятельств побега заключенных? Следователь Анна Ковина? Отлично! А почему вы, товарищ Ковина, прибыв в лагерь № РС-549 в два часа дня, не допросили сокамерников беглых в тот же день и даже не допросили их на следующее утро? Вы что же, не понимали, что групповой побег заключенных, да еще накануне торжественного открытия газопровода, был необычным делом? Чем же вы, товарищ Ковина, собственно говоря, занимались там в лагере весь этот вечер, ночь и следующее утро?!» Вот и все – и я уже пришита к делу, я уже в «списке» виновных, как выразился Зотов. А дальше пойдут раскручивать – уж я-то нашу судебную систему знаю. Одно дело, когда ты внутри этой машины и от ее имени и власти делаешь что хочешь – тогда и мелкие грешки простительны, на них смотрят сквозь пальцы. И совсем другое дело, когда вся эта машина начнет работать против тебя. Ночь, проведенную у Худи Вэнокана, можно запросто квалифицировать как «бытовое разложение при исполнении служебных обязанностей», а уж ночь, проведенную с Оруджевым в комнате для свиданий лагеря № РС-549, – и говорить нечего! Двух этих фактов больше чем достаточно, чтобы в судебном заключении было сказано: «Работники Уренгойского и Салехардского управлений уголовного розыска погрязли в разврате, что и объясняет потерю профессиональной и партийной бдительности к антисоветским настроениям местного населения Ямало-Ненецкого округа» А если у Худи Вэнокана еще найдут антисоветскую литературу…
У меня похолодело внутри. Наверняка Худя, как и я, знаменитая в крае «уренгойская овчарка», изымательница порнографии, наркотиков и антисоветчины, конфисковал эту литературу у каких-нибудь местных диссидентов. Но он не сдал ее тут же в КГБ, еще точнее – утаил. Однако если в округе антисоветское восстание, то как Худя докажет, что он не распространял эту антисоветскую литературу среди ненецкой молодежи? А это служебное преступление, по кодексу за использование служебного положения в целях подрыва Советской власти минимальное наказание – 10 лет лагерей строгого режима, а на практике – урановые рудники на Памире, там никто не выживает больше трех месяцев…
Первой мыслью было – бежать к Худе домой, взломать дверь его квартиры, сжечь эти книжки в печке-голландке. Но при всей той сумятице, которая была в эти минуты в моей голове, я поняла, что взламывать средь бела дня дверь чужой, как ни говорите, квартиры – дико.
53
Весь коридор на первом этаже Салехардского уголовного розыска был забит арестованными ненцами. Похоже, их сгребли со всего города и окрестных стойбищ. В ожидании очереди на допрос они сидели прямо на полу, стандартно крашенном буро-кирпичной краской на тот случай, чтобы не оттирать каждый раз случайные пятна крови арестованных. Над ними стояли конвоиры, покуривали. Еще выше, на стенах коридора, были фотографии зеков, бежавших из лагеря № РС-549, с жирной надписью «РАЗЫСКИВАЮТСЯ ПРЕСТУПНИКИ» и красочный плакат с полным текстом Морального кодекса строителя коммунизма. За дверьми следственных кабинетов прилетевшие из Москвы и Тюмени следователи вели безостановочные допросы. Их главной задачей было – выяснить, кто стоит во главе ненецкого мятежа, кто распустил в тундре слух о возвращении Ваули Пиеттомина, кто поджигает буровые.
Перешагивая через ноги сидящих на полу ненцев, я заглянула во все кабинеты на первом этаже управления. Худи здесь не было. Зато на первом этаже, в канцелярии, секретарша управления, оторвавшись от постоянно трезвонивших телефонов, глянула на меня зачумленно и сказала.
– Худя? Он улетел в Уренгой полчаса назад…
– Зачем?
– А кто его знает! В этом сумасшедшем доме каждый сейчас делает что хочет!..
«Странно, – подумала я. – Худя улетел в Уренгой, а мне оставил эту дурацкую записку: „Прощай. И пожалуйста, уезжай в Россию“. Почему я должна ни с того ни с сего уезжать в Россию и почему „Прощай“, если я живу и работаю в Уренгое, а он улетел именно туда?»
Я озадаченно шла по коридору второго этажа. Здесь было потише и арестованных поменьше. Я уже подошла к лестнице вниз, когда дверь ближайшего к лестнице кабинета открылась и из него вышла Аюни Ладукай – та самая Аюни, которая вчера ночью командовала в интернате № 3 насиловавшими меня мальчишками. Мы обе застыли на месте: я – на лестничной площадке, преграждая ей путь к бегству, она – в коридоре. С ее лица медленно сползала радостная улыбка – видимо, ее после допроса отпустили на свободу.
Моим первым желанием было тут же вытащить пистолет и пристрелить эту сволочь на месте. Даже рука рефлекторно потянулась к кобуре…
Но тут я вспомнила те несколько фраз, которые бросила эта Аюни Худе Вэнокану, когда он ворвался в интернат и прекратил насилие. Быстро оглянувшись на проходящих по коридору московских следователей и конвоирных солдат, я резко схватила Аюни за локоть и тренированной правой рукой тут же подвернула руку болевым приемом так, что она уже не могла ни бежать, ни сопротивляться.
– Пошли со мной… – сказала я негромко.
Все кабинеты были заняты оравой приезжих следователей, но мне нужно было немедленно допросить эту стерву, допросить тайно – один на один. Поэтому я резко втолкнула ее в женский туалет. Это произошло так быстро, что никто не обратил на нас внимания.
В женском туалете было всего две кабинки, и обе – грязные, но зато пустые Я втолкнула Аюни в одну из кабинок, закрыла за собой дверцу. Похоже, даже через рукав малицы эта девчонка чувствовала железную хватку моих пальцев, а я еще доворачивала и доворачивала ей руку, доводя болевой прием до той точки, когда пронизывающая боль лишает человека возможности даже думать о сопротивлении. Скорей всего эта стерва и не думала сопротивляться, но вчера ночью она не знала жалости ко мне – какого черта мне жалеть ее сегодня?
Подняв ее вывернутую руку, я заставила Аюни почти ткнуться лицом в унитаз, желтый от несмытой мочи и дерьма, и только после этого отпустила, сказав:
– Кто такая Окка?
Девчонка молчала. Она была в красивой малице, среднего роста, ниже меня, но крепкая в кости. Я не ждала, что она заговорит сразу. Зотов рассказывал нам, следователям, что ненцы при допросах скрытны и молчаливы, слова не выбьешь. А вчера в интернате она еще клялась в общем хоре мальчишек: «Нут и шар! Смерть русским оккупантам!..»
– Кто такая Окка? Етти твою мать! Или я тебе руку сломаю, – грубо сказала я и с такой силой подвернула ей локоть вверх, что она плюхнулась лицом в унитаз. Но я заставила ее подняться. – Ну?!
Неожиданно она каким-то вертким движением дернулась всем телом, и я почувствовала, что ее локоть выскочил у меня из рук, оставив в них лишь пустой рукав оленьей малицы. Этому нас не учили в милицейской школе – приемам самбо, когда противник одет в малицу из скользкого оленьего меха. Еще доля секунды – и она бы вообще вырвалась из моих рук! Но дудки – не на ту напала!
Свободной рукой я не без мстительного удовольствия наотмашь ударила ее по затылку, а затем уже двумя руками перехватила ей руку в кисти и завернула за спину так высоко, что ясно услышала хруст плечевого сустава. Девчонка зажато вскрикнула, а я психанула и обозлилась: мало того, что эта сволочь выстраивала вчера в очередь моих насильников, так она еще заставляет меня чуть ли не пытать ее по-настоящему!
Но мне уже было не до церемоний. Я окунула ее лицом в унитаз еще глубже, и держала так до тех пор, пока она не забулькала там и не замычала что – то, дергаясь всем телом. Тогда я отпустила ее заломленные руки, позволила ей чуть разогнуться и перехватить воздух. При этом я все еще стояла у нее за спиной, не видела ее грязного и пахнущего мочой лица, но догадывалась, как оглушенно бьется сейчас ее едва не задохнувшееся сердце и как она хватает воздух мокрым и широко открытым ртом. Что ж, вчера ночью они пытали меня похлеще, до потери сознания! Теперь мы с ней почти сквитались, но я еще хотела знать, из-за какой такой Окки меня насиловали.
В конце концов, я имела на это право!
– Ну?! Ты скажешь, кто такая Окка? Или… – Я снова стала поджимать ей руку, давая понять, что ничто не остановит меня утопить ее в этом унитазе до смерти. Мы были одни в туалете, и – не знаю, может быть, в этот момент озлобления я действительно могла убить и бросить ее, задохнувшуюся, в этом туалете…
Но она вдруг произнесла:
– Скажу… Я скажу…
Я задержала ее согнутую над унитазом фигуру.
– Говори!
– Окка – сестра Худи Вэнокана…
– Что?!! – От изумления я даже выпустила ее руки, и теперь она повернулась ко мне грязным мокрым лицом, на котором белели узкие, светлые от ненависти глаза.
– Окка – родная сестра Худи Вэнокана, – сказала она с кривой усмешкой. – Пять лет назад она умерла, однако. Захлебнулась спермой Розанова, однако.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела это сама, однако. Мне было одиннадцать лет, а ей двенадцать. Хотько был тогда главным доктором наших интернатов, он забрал меня и Окку из интерната, сказал, что в больницу едем. А привез нас на пьянку к Розанову, однако. Там были Розанов, Воропаев и какой-то американец. Они напоили меня и Окку спиртом. Розанов, Хотько и Воропаев изнасиловали меня, а Окка очень нравилась американцу, однако, он не давал им ее. Но утром он улетел в Москву, однако. Тогда они все вместе стали насиловать только Окку. Сзади, спереди и в рот, однако. А когда они остановились, оказалось, что Окка задохнулась от спермы Розанова. Тогда им за это ничего не было, а меня они сразу отправили домой, в тундру. Но теперь духи тундры отомстили им так, как положено! Только американца духи достать не могут. А жалко, однако…
– Когда это произошло?
– Я же сказала: пять лет назад, в мае, перед концом школы…
– Значит, по-твоему, Розанова, Воропаева и Хотько убили духи тундры и именно – за Окку?
– А кто же еще? – усмехнулась она, умываясь под рукомойником. – Не Худя же Вэнокан! Если бы он хотел их убить, он бы сделал это еще пять лет назад, однако. А он, позорный сын собаки, поехал тогда в Москву учиться…
– А почему эти духи ждали пять лет? – усмехнулась я.
– Они были под землей заперты, однако. А теперь ваши буровые их выпустили, они вселились в зеков, а зеки стали наших врагов резать. Это только начало, однако. Ну, я могу идти?
– Постой… – произнесла я задумчиво. – А как звали того американца?
– Зигфрид его звали…
– Зигфрид Шерц?! – сказала я, вспомнив фамилию того важного американца, которого десантники захватили в поселке зверосовхоза «Светлый путь».
– Не помню. Может быть, однако… – произнесла она безразлично и, за неимением полотенца, утерла лицо рукавом малицы, потом презрительно плюнула и вышла из туалета.
Я не удерживала ее.
Я осталась одна в туалете, подошла к окну.
По темным улицам Салехарда катили бронетранспортеры и армейские грузовики, полные десантников, морской пехоты и милиции. На деревянных заледенелых тротуарах темнели фигуры солдатских патрулей с собаками. В воздухе стоял гул военных вертолетов и самолетов.
«Неужели это все – восстание ненцев, поджоги на буровых, оккупация края войсками КГБ, милиции и морской пехоты, – неужели все это случилось только из-за того, что пять лет назад, в мае 1978 года, Розанов, Воропаев, Хотько и какой-то заезжий американец переборщили в своем баловстве с ненецкими девочками? Но почему об этой истории никто не знает, даже Шатунов? Уж он-то давно бы связал гибель Воропаева, Хотько и Розанова с гибелью этой Окки! И как случилось, как случилось, что мстителями стали зеки, бежавшие из лагеря № РС-549? То, что в них вселились духи тундры, – бред, конечно…»
И вдруг – словно ток прошел в моей голове по фактам последних дней! Так из разбросанных кубиков вдруг возникает слово, даже если в нем не хватает нескольких букв…
Я вспомнила, как пять лет назад, летом 1978 года, весь МГУ восхищался Худей Вэноканом, который чуть ли не на оленях примчался и поступил на юрфак, чтобы стать следователем.
Я вспомнила, как в лагере № РС-549 майор Оруджев пнул ногой основание высоковольтной вышки и объяснил, что это Худя Вэнокан сказал при зеках, как можно бежать из лагеря – по линии высоковольтной передачи. После этого три зека именно таким способом бежали из лагеря, мистическим образом исчезли в тундре, выжили во время злейшего бурана и одного за другим казнили убийц сестры Худи Вэнокана.
И я вспомнила, что первым следователем, прибывшим на место гибели Хотько и Розанова, был кто? Худя Вэнокан!..
Но я еще не верила самой себе, я не позволяла себе поверить, что Худя – убийца или организатор убийств и зачинщик ненецкого восстания. Даже по дороге в местный загс я пробовала найти другое объяснение событий, охладить свое воображение.
Загс был в двух кварталах от Салехардского управления милиции и уголовного розыска – в таких провинциальных городах, как Салехард, все городские учреждения располагаются рядом, в центре города.
Я почти вбежала в загс. Конечно, здесь было пусто и тихо: никто в эти сумасшедшие дни не регистрировал браки, новорожденных младенцев, разводы и даже смерти. Но заведующий загсом был на месте, и это было первым знаком восстановления порядка в округе – люди стали выходить на работу! Не пройдет и двух-трех дней, как в этом загсе жизнь снова забьет ключом: молодежь будет регистрировать свадьбы, разводы, новорожденных младенцев, и по любому поводу шампанское будет шумно стрелять пробками в потолок, коньяк и водка будут щедро литься на пол из переполненных бокалов, и хрустальные фужеры будут со звоном разбиваться о каменное крыльцо. В должности заведующего загсом нужно быть либо железным трезвенником, чтобы выдержать натиск спиртных подношений, либо иметь лошадиное здоровье, чтобы каждый день пить с новобрачными…
Заведующий Салехардским загсом был явно из второй категории. Крепкий старик в волчьем полушубке, он с откровенной жадностью алкоголика вскинул на меня глаза, едва я вошла в загс. Но, узнав, что я не новобрачная, а следователь, старик потух и по моему требованию принес мне, шаркая валенками, «Книгу регистрации актов гражданского состояния, апрель – май – июнь 1978 г.». В этой книге регистрируются все рождения и все смерти, происшедшие в городе.
Я открыла книгу и на странице с датой «19 мая» нашла запись:
«Вэнокан Окка Ноговна, 1966 года рождения, скончалась в ночь с 17 на 18 мая от приступа астмы. Похоронена на Ненецком кладбище. Основание: медицинское заключение номер 852/6 от 18 мая 1978 года»
От приступа астмы! Вот каким образом Воропаев, Хотько и Розанов избежали огласки этого убийства. Даже если извлечь труп из могилы и сделать судебно-медицинскую экспертизу, сегодня – через пять с лишним лет! – вряд ли найдешь в этих останках девочки следы розановской спермы или легочного заболевания. Но чтобы докопаться до истины, мне и не нужно было извлекать останки девочки из могилы в тундре.
– Мне нужно медицинское заключение о ее смерти, – сказала я заведующему загсом.
Старик прошаркал валенками к высокому шкафу с картотекой, долго возился с накидным замком-засовом, запирающим сразу все ящики, затем выдвинул наконец один ящик, достал перевязанную шпагатом толстенную папку с жирной надписью чернилами: «1978, АПРЕЛЬ – МАЙ – ИЮНЬ». Развязал шпагат, послюнявил грязный палец и стал листать стопку медицинских заключений. Через минуту – длиннейшую минуту в моей жизни! – он вытащил из стопки лист бумаги и протянул мне.
Это не было медицинское заключение.
Это был стандартный бланк уголовного розыска Салехардского городского управления милиции. На бланке была короткая, напечатанная на пишущей машинке запись:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ № 774 ОТ 2 ИЮЛЯ 1983 ГОДА
Я, X. Вэнокан, следователь угро Салехардского управления милиции, ПОСТАНОВИЛ:
В связи со служебной необходимостью изъять из архива Салехардского загса медицинское заключение номер 852/6, выданное 18 мая 1978 года О. Хотько, главврачом Салехардской детской больницы.
Подпись X. Вэнокан 2 июля 1983 года
Эти несколько строк избавили меня от всех сомнений. Я высчитала: 20 июня – традиционный день защиты дипломов в МГУ; 25-го – торжественное вручение дипломов и вечером – банкет. Поезд от Москвы до Салехарда идет трое суток. Значит, не позже чем 29–30 июня 1983 года Худя вернулся из Москвы в Салехард и вступил в должность следователя в Салехардском управлении милиции. И первое, что он сделал, – изъял медицинское заключение о смерти своей сестры, подписанное одним из убийц. Не потому ли эти Розанов, Хотько и Воропаев не кричали и не звали на помощь, когда убийца отрезал им половые органы и уши, не потому ли не кричали, что убийца держал перед их глазами это липовое медицинское заключение?
Подойдя к столу заведующего загсом, я сняла телефонную трубку.
– Коммутатор? Гостиницу «Север», дежурного по штабу.
Через секунду в трубке послышался четкий рапорт:
– Дежурный по штабу полковник Хропачев слушает!
– Товарищ полковник, говорит следователь уголовного розыска Анна Ковина. Сегодня утром в ненецком зверосовхозе «Светлый путь» ваши десантники захватили американца по фамилии Зигфрид Шерц! Вы знаете, где он сейчас находится?