Кривин Феликс Давидович Простые рассказы
Феликс Кривин
Простые рассказы
ПРИВЕТ ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ
У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет у нас на лестнице Белинский - тоже не критик, а так. И вот Белинский (не наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего). Вообще-то он ее написал давно, только мы о ней недавно узнали.
Наш Белинский говорит:
- Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально, чтоб почитать, записался в библиотеку. Прочитаю - выпишусь.
- Надо и себе записаться, - говорит наш Некрасов. - Интересно, как там твой моего...
Некрасов - тот еще - выпустил сборник. Не то московский, не то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А Белинский (тот) возьми и грохни статью.
Наш говорит:
- Их там на сборник человек десять, а он один - про всех.
- Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.
Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?
- А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.
И правда, всех запоминать - мозгов не напасешься. Тут хоть бы со своей лестницы.
У нас на лестнице хватает жильцов, и каждый норовит, чтоб его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому что, говорит, моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю, придумал чего поинтересней. Полководец Менделеев. Или космонавт.
Но - запомнил. Через химию эту самую. Теперь как про химию услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь.
Каждому хочется, чтоб его фамилия прозвучала. С Некрасовым-то легко звучать - под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут они на лестнице звучать - битый час, и все о литературе.
- Сейчас, - говорит Белинский, - уже не та критика. Нет того, чтоб про целый сборник - статью.
- А сборники? - поддает Некрасов. - Кто их теперь пишет, сборники?
Словом, разговор.
Пошел и я в библиотеку.
- Дайте, - говорю, - что-нибудь под моей фамилией.
Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..
Не надеялся, честно говоря. А она - выносит. Видно, писателей у нас развелось, в какую фамилию ни ткни...
Полистал книжечку - стихи.
- А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?
- Две статьи Белинского. Добролюбова. Чернышевского. Салтыкова. Щедрина...
- И все про него? Про одного?
Про одного, оказывается.
С тех пор пошел у нас разговор на троих. Соберемся мы - Белинский, Некрасов и я, Кольцов, - и давай про литературу! Наконец и я себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни.
Недавно встретил Менделеева.
- Ну, как твоя химия? - смеюсь. - Привет тебе из литературы!
1975
ТАУЭР
Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.
- У нас один вернулся из Англии.
- Из Великобритании?
- Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.
- У нас один был в Испании. Тоже по путевке.
- Этот, из Англии, был там в тюрьме.
- По путевке?
- Я же рассказываю: у них тюрьма - это музей... Нет, не так. Музей это тюрьма. Тауэр.
- В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.
- Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.
- И свидания разрешают?
- У них не свидания, а посещения. Это же музей.
- Но если ничего не переменилось...
- Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов. Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они или их только для вида посадили.
- Ну?
- Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.
- Великобритания, ничего не скажешь!
Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.
Но лучше всего вот так, за столиком.
Правда, не всегда помнишь, где сидишь.
С кем сидишь.
Почему сидишь.
Как те, в Тауэре.
1980
ДИРЕКТОР РЕСТОРАНА
- Алло, это ресторан? Это директор ресторана?
Нужно было просто сказать: "Вы ошиблись номером". Но хотелось побыть директором ресторана.
- Да, это я. Директор.
- Товарищ директор, с вами говорит прокурор.
Не успел войти в должность - и уже прокурор. Вот что значит быть директором ресторана!
- Я вас слушаю, товарищ прокурор.
- Нет, это я вас слушаю. Чем вы кормите людей? Вы сами это есть пробовали? А порции? У вас ресторан или детский сад? Разве это порции для взрослого человека? Цены взрослые, а порции детские.
- Я этим лично займусь, товарищ прокурор.
- Уж займитесь лично. А то лично ответите. И сдачу во забывайте давать. У вас жулье или честные работники?
- Я точно не знаю, я здесь недавно, товарищ прокурор.
- Ну, ладно. Пока работайте.
На том конце повесили трубку. И на этом повесили.
Директор ресторана не испугался, потому что он не был директором ресторана. Он даже радовался: как он прокурора разыграл! Прокурор принял его за директора ресторана. За настоящего директора ресторана!
А прокурор на другом конце провода тоже ликовал. Директор-то, директор! Поверил, что с ним говорит прокурор! Как же не поверить, что с тобой говорит прокурор, когда работаешь директором ресторана!
1985
НАСТУЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Между печкой и стеной жизнь запечная, между полом и землей жизнь подпольная.
А между стулом и столом? Настульная? Пристольная?
Вот там, между стулом и столом, жил-был один служащий. По фамилии Варфоломеев или Петухов - что-то в этом роде.
К столу он сидел лицом, а к стулу задом, поэтому стол у него был постоянно в центре внимания, а о стуле он даже иногда забывал. Сядет - и забудет.
У стола, конечно, масштабы пошире, а у стула как бы ни были они широки, не представляют никакого общественного интереса. И сколько по этому поводу ни скрипи, ничего не изменится...
И все же скрипишь. Целый день скрипишь, а уже потом, так сказать, постскриптум, задумаешься: почему оно так?
Время, однако, шло, и в какой-то момент жизнь Петухова или, допустим, Варфоломеева, стала из пристольной превращаться в настульную. То ли скрип сделал свое дело, то ли было придумано что-то после скрипа, в постскриптуме, но только стол в поле зрения Варфоломеева-Петухова стал удаляться и при этом уменьшаться, а стул - не то, чтобы приближаться, приближаться ему было некуда, а как бы прирастать к своей персональной миссии и при этом расти. И стал Петухов-Варфоломеев приходить к убеждению, что главное не то, что у него на столе, а то, что у него на стуле.
А надо сказать, что по роду своей службы этот служащий ведал открытиями. Открытия совершают великие люди, а утверждают их люди маленькие. Все от того зависит, какую резолюцию написать: разрешаю или запрещаю.
Слова, между прочим, похожие, в каждом по восемь букв, но при всем этом сходство - какая разница! Тут-то и приходится советоваться со стулом. Поскольку он ниже, к тем местам ближе, по которым получишь, если со стула слетишь. Стул-то как раз и прикрывает эти места, а когда слетишь, они останутся неприкрытыми.
- Погоди открывать, - скрипит стул. - Сначала историю почитай: за открытия у нас вон сколько народу сгорело, а от закрытий еще пока никто не пострадал.
Дубовый-дубовый, а какую подал мысль. Зачем нам открытие, когда нам нужно прикрытие?
И открытие, так и не открывшись, было закрыто.
Ну, теперь-то оно, конечно открыто.
Петухов-Варфоломеев об этом даже воспоминания написал. О том, как он открывал открытие. Потому что открытие уже открыто, и теперь можно смело его открывать.
ИСПОВЕДЬ СИДЯЩЕГО НА СУКУ
Мы тут рубим сук, на котором сидим. Все мы - потомственные сукорубы. Сук-то рубили еще наши деды, но таким дедовским способом, что нам его еще рубить и рубить.
А в сукпромхозе у меня девушка - красавица на весь суктрест. Посмотришь на нее - сразу жениться хочется. Я бы давно женился, но наш бригадир сделал предупреждение:
- Пока не срубим сук, на котором сидим, о женитьбе и не думай.
О женитьбе можно не думать, но дети рождаются. Вот уже и первый родился.
Бригадир, конечно, недоволен:
- Что ж это вы, сукины дети? Тут конец квартала, конец месяца, а они вон что надумали - детей рожать!
Смутился я, взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.
Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается; где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?
Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор некогда будет думать.
1986
ПРОСТОЕ, КАК МЫЧАНИЕ
(Рассказ коровы)
Родилась я в городе, в областном центре.
Город большой, промышленный, три института и университет, ну и, само собой, театры и кинотеатры. Парк культуры и отдыха. Молокозавод.
По документам я, правда, в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось - на шестом этаже, в самом центре города. Как замычали мы в один голос, Андерсен от радости на стуле подскочил.
- Умницы, - говорит, - чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье - это наше здоровье.
У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит он, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил - и все, а на работу нужно ходить ежедневно.
И при этом Иван Иванович еще упрекает Андерсена, что тот мало любит свою работу. Кто ж это будет любить свою казнь? Разве что какая голова отчаянная.
В нашем поголовье мало отчаянных голов, но все же иногда попадаются. Когда мы только еще родились, Андерсен спросил у нас:
- Ну, красотки, какая из вас на молоко, а какая на мясо?
Все, конечно, дружно кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:
- На мясо!
Андерсен улыбнулся - так грустно, как улыбается он, когда его вызывают к Ивану Ивановичу, - и говорит:
- Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.
Жизнь, я вам скажу, пролетает - не успеваешь оглядываться. Только что Андерсен поздравил меня с рождением - и вот я уже даю молоко. Много молока, в среднем по три тысячи на корову. И другие дают столько же - и те, что в городе, и те, что в районе, и даже те, что в селе, хотя у них там плохие условия и кормов не хватает. И это при том, что у них там и доярки, и зоотехники, а у нас только Андерсен - и больше никого.
И даже не Андерсен - просто его так Иван Иванович называет.
- Ты, - говорит, - слыхал про Андерсена?
Андерсен - наш - вытягивается столбиком, опускает глаза в стол и начинает там что-то отколупывать. Всякий раз отколупывает и никак не отколупает.
- Это великий сказочник, что ли?
Иван Иванович кивает:
- Великий. Только не по сравнению с тобой. По сравнению с тобой он маленький сказочник.
После такого разговора Андерсен долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то колхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.
Сам приписал - и сам недоволен.
- Что-то, - говорит, - больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках стоять по колено в грязи, будете просить, чтоб вас покормили.
Это он так грозится. А на самом деле - куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от нас в колхозе польза?
Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?
Андерсен хоть нас и ругает, но не заругивает до конца. Он ругает потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает. И даже того, кто ругает Ивана Ивановича, тоже кто-то ругает.
Все ругают друг друга.
И все - за нас. Как будто все они нами недовольны.
А на самом деле без нас им не обойтись. Мы и кормов не требуем, и коровников нам не надо. Живем мы все в одной комнате, на шестом этаже, - и те, которые в колхозе приписаны, и те, которые в районе приписаны, и те, которые в области приписаны, и даже те, которых сам Иван Иванович собственной рукой приписал.
1982
ЗАЙЦЫ
Последний трамвай. Остановка - улица Трифоновская. В вагоне двое: один входит, другой уже сидит.
- Семен Семенович, это вы? Так поздно?
- Иван Степанович, это я. Здравствуйте, дорогой. Садитесь, там все равно нет билетов. Поедемте зайцем. Все контролеры спят.
- Вы думаете, это удобно? Кстати, у меня проездной.
- Спрячьте! Никому не показывайте! А я думаю: что это Ивана Степаныча давно не видать? А вы, оказывается, по ночам ездите. Да еще зайцем!
- Вот именно: зайцем. Хотя, между прочим, у меня проездной.
- Прекрасно придумано: проездной. У каждого зайца - проездной. Поди догони их с проездными.
Остановка Рижский вокзал. Никто не входит, никто не выходит.
- Время-то позднее: половина второго. А вы, Семен Семеныч, живете в другом конце города. Куда это вы среди ночи, если не секрет?
- Иван Степаныч, у зайца не спрашивают: куда. Зайцы бегают не куда, а откуда. Спугнут их, они и побежали. У них, как у "запорожца", двигатель с задней стороны.
- У вас что, на работе неприятности? Или дома? Семен Семеныч, может, вы ушли от семьи?
- Нет, оттуда еще не ушел. Но уже спугнули меня, Иван Степаныч, спугнули, дорогой.
- Вы рассуждаете, как настоящий заяц.
- А разве нет? Я и есть настоящий заяц. И как зайцу мне положено ездить в общественном транспорте без билета. И вам положено.
- Ну, у меня-то проездной...
- Спрячьте. Никому не показывайте. Вы заяц, вам положено без билета.
- В чем-то я с вами согласен, Семен Семеныч, но в чем-то не согласен. Хотя и приходится оглядываться и уши прижимать, но в чем-то я не заяц... Не настоящий заяц...
- А кто же? Случайно не контролер?
- Возможно, контролер.
Опыт показывает: из двух зайцев непременно один контролер.
- Напрасно вы меня спугнули, Иван Степаныч. Так хорошо ехали...
Семен Семеныч достал билет и предъявил Ивану Степанычу - на случай, если тот контролер.
Иван Степаныч предъявил проездной - на случай, если контролер Семен Семеныч.
Предъявили и поехали. И каждый спрятал билет.
Разве настоящий заяц осмелится ездить без билета?
1982
ЛЕВ, СКАЖИ: "Р-Р-Р!"
- Лев, скажи: "Р-р-р!"
- Р-р-р!
- Ты слышал? А теперь ты скажи.
- Ы-ы-ы!
- У тебя не получается.
Лев тоже видит, что не получается, и повторяет наставительно:
- Р-р-р!
Работа у него хорошая. Скажешь "р-р-р" и можешь спать целый день, только на обед просыпаться. И помещение, во-первых, отдельное, а во-вторых, открытое, так что, во-первых, никто за хвост не дергает, а во-вторых, все хорошо видно.
Не сплошь, конечно, а так: немножко видно - немножко не видно - видно не видно - видно - не видно... В полосочку.
Хорошее место. Сколько тут народу околачивается в надежде, что место освободится. Жизнь такая пошла: многого не имеем, но главное - то, что имеешь, не потерять. А то будешь вот так ходить, на чужие места заглядываться. Потому и стараешься, чтоб не остаться без места.
- Р-р-р!
- Слышишь, как он говорит? А ты как говоришь?
В том-то и дело. Говорил бы ты так, ты бы здесь сидел и говорил, а пока что лев будет говорить, а ты будешь слушать. Подрасти сначала, выработай произношение. И палец вынь из носа. Ты видел, чтобы лев держал палец в носу? Держал бы он палец в носу, разве б его на такое место посадили?
И лев говорит:
- Р-Р-Р!
Просто так говорит, чтоб не потерять квалификации.
Потом лев засыпает, и ему снится кошмарный сон. Будто сидит он на этом уважаемом месте и кто-то говорит ему:
- Лев, скажи: "а-а-а!"
- Лев, скажи: "бе-е-е!"
А он молчит. Ни "а", ни "бе" он не может сказать, потому что умеет говорить только "р-р-р", одно только "р-р-р" из всего алфавита. И он в ужасе просыпается.
Ну и что ж. Свою работу он знает, и больше с него пусть не спрашивают. Когда его сюда брали, от него одно требовалось: чтобы он умел хорошо говорить "р-р-р!". Это в последнее время пошла мода чесать от первой до последней буквы весь алфавит, но спроси у них "р-р-р!", настоящее "р-р-р!", какое в прежние времена говаривали, и они тебе скажут:
- Ы-ы-ы!
Интеллектуалы.
Лев успокаивается. Ничего, без него все равно не обойдутся. Пусть попробуют, кто им будет говорить "р-р-р!"?
1979
ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ ПЕРЕГИБАЮЩИХ ПАЛКУ
Перегибать палку - дело серьезное, тут главное - не наломать дров. Хотя и дрова - дело хорошее. Особенно в осенне-зимний период.
Но меру в любой период надо знать. А то наперегибаем, наломаем, глядишь - ни перегибать, ни ломать нечего.
И что тогда остается? Разве что те палки, которые мы - помните? ставили в колеса.
Много мы их наставили. Если все эти палки повытаскивать из колес да в землю повтыкать, можно восстановить весь лес, вырубленный за последние полстолетия.
А если все эти палки взяться перегибать, какие дела можно делать!
Только вот проблема: как тогда быть с колесами? Ведь надо же палки и в колеса ставить, а не только перегибать.
Все надо учесть, обо всем позаботиться. И о том, чтобы палок хватило на колеса, и о том, чтобы, перегибая их, не наломать дров, и о том, чтобы и дров наломать, - сколько потребуется в осенне-зимний период.
И еще что важно: в какую сторону палку перегибать. Если вчера мы перегибали концами внутрь, то сегодня - обратите внимание - мы перегибаем концами наружу!