При звуке выстрела в воздух поднялись стаи черных ворон. Трудны упал пластом на тротуар, словно сваленный одним ударом топора ствол дерева. Он даже не пытался амортизировать своего падения - просто упал. В пульсирующей крови, в мыслях, в горячем дыхании и поте под толстым пальто циркулировал один только страх. Кто-то желает меня убить. Это ужасное чувство.
Трудны перекатился вправо, попадая в мертвую зону для стрелка, образованную темной массой припаркованного автомобиля и растущим поблизости, на самой границе мостовой и тротуара голым, но могучим дубом. Он слышал звук промчавшейся пули и сейчас вспомнил его. Практически не поднимая головы, Ян Герман поглядел на серый фасад дома. Новая дыра, искривленная слеза отбитой штукатурки: справа от двери. Значит он находится где-то слева, в глубине улицы, - подумал Трудны, считая собственное дыхание. Счастливым для Трудного числом всегда была семерка. Так что на "семь" он подтянул ноги, развернулся и подскочил к дверям машины, присев за ними, согнувшись так, чтобы через окна автомобиля нельзя было бы увидеть никакой части его тела.
И что теперь? Ему вспомнилась его собственная война. Очень трудно попасть в лежащего, потому что в перспективе взгляда человека стоящего, он является целью с очень небольшими размерами; разве что целящийся стоит на каком-нибудь возвышении, которое и меняет угол. Но здесь подобных возвышений нет. Но есть дома. Убийца мог бы зайти в какой-нибудь из них. Притаившийся, невидимый... Зато расстояние... Следовательно, нужно было бы применять длинноствольное оружие. А это уже идиотизм. Следовательно... На второе "семь" Трудны быстро глянул через окошки собственной машины. Никого. Пенкна пуста по всей своей длине. Ни единой живой души. На третье "семь" он выглянул снова, поочередно осматривая окна покинутых домов: ни малейшего движения. На четвертое "семь" он промчался к двери, как можно быстрее открыл ее и скользнул вовнутрь. Только никто уже в него не стрелял. Удалось! Выжил!
На пятое "семь" Трудны пошел по дому, проверяя каждое помещение, разыскивая таящихся в тени убийц. Потом переоделся; вытащил люгер и сунул его за ремень, под пуловер. Выглянул через зарешеченное окно: Тишина. Зима. Ночь. Перед его глазами встал фон Фаулнис, и Трудны опять сунул пистолет в тайник. Затем пригляделся к пустоте, оставшейся от мегасердца, к стенке за нею, реальной вне всяческих сомнений; в кабинете послушал тишину и шумы собственного организма; проверил пыль на чердаке: ее не было на той части лома, которая должна была перемещаться, чтобы устроить для него ночью проход к двери укрытия таинственного еврея.
Чудовище редчайшей красоты, которое невозможно увидать, пока не наступят сумерки; но даже и тогда это могут сделать лишь те, кому известно его имя - чудище шло за Трудным шаг в шаг, когда он нервно бродил по дому. Оно распростирало свои крылья над ним и вокруг него, словно те андрогенные ангелы-хранители с дешевых картинок, которые вешают над детскими кроватками; ангелы, что охраняют своих подопечных перед любым, даже самым малейшим несчастьем, которое может случиться с детьми на долгой и извилистой жизненной тропе, убирающие ядовитые ягоды из под их ручонок и исправляющие дырявые мостки у них на пути. Чудовище тоже ангел, и тоже хранит Трудного перед фальшивым шагом. Оно следит, чтобы он не сошел с тропинки, на которую вступил. Любовно оплетает Яна Германа сетью выпирающих во все стороны возможностей искушений и лени. Трудны подсознательно осознает его существование: он уже предупредил жену. Только он считает, что окажется сильнее чудовища. И кроме того, оно такое красивое... Конь бы сказал ему, Конь знает: никто ведь до сих пор еще не сошел с ума вопреки собственному откровенному желанию.
?????
Штандартенфюрер Петер фон Фаулнис прибыл на Пенкную на мерседесе с регистрацией городской комендатуры. Вместе с машиной ему явно выделили шофера, а также низенького ефрейтора с разбойничьей харей, с перевешенным через плечо шмайсером. Сам фон Фаулнис был в гражданском, чем застал врасплох Яна Германа, который, несмотря на мороз, вышел навстречу; только лишь сделав пару шагов, Трудны вспомнил о прячущемся где-то в округе снайпере - только снайпер, скорее всего, давным-давно улетучился.
- Герр штандартенфюрер...
- В дом, в дом!
Шофер остался в машине; зато коротышка ефрейтор поспешил за эсэсовцем, грубо волоча за шарфик какого-то худого типа, закутанного в старое, с множеством заплат пальто. После того, как двери были закрыты, они расположились следующим образом: Трудны с фон Фаулнисом сразу же направились в кабинет, ефрейтор - в стойке охранника - в прихожей у входа, а робкий худой тип нерешительно остановился у порога комнаты.
У Яна Германа была приготовлена сливовица, но штандартенфюрер отказался, так что и сам Трудны не стал себе наливать. Немец снял пальто, бросил его на стол и расселся в кресле.
Он потер руки, очень ухоженные, с длинными пальцами; жест этот выглядел довольно странно.
- Так как оно! - воскликнул фон Фаулнис, на удивление возбужденный чем-то. - Все прекрасно!
Трудны подозрительно глянул на него. Он остановился в углу, за столом, между прикрытым окном и достигающим потолка книжным шкафом, откуда мог присматриваться к эсэсовцу, находясь в относительной безопасности по отношению к неожиданным взглядам гостя.
Фон Фаулнис аристократическим жестом указал на пожилого мужчину бессильно опирающегося на дверную коробку.
- А подойдите-ка, профессор. Подойдите, подойдите.
Тот сделал несколько робких шажков; кривой воротник его пальто распахнулся, открывая неумело нашитую звезду Давида.
Фон Фаулнис жестом подбородка указал его Трудному.
- Это наш эксперт по идиш. Я быстренько пригнал сюда, воспользовавшись местными средствами. Профессор Розенберг. Профессор истории, только это не имеет ни малейшего значения, поскольку он в совершенстве знает как идиш, так и немецкий. Ведь правда, профессор?
- Ja.
- Ну так что, пан Трудны, беремся за работу.
- Я уже говорил вам, герр штандартенфюрер, - отозвался Ян Герман, что не могу дать никакой гарантии. Вот так, по желанию...
- Вот именно так, по желанию!
Этот фон Фаулнис совершенно отличался от того, что был в "Ройяле". И не обязательно полнейшая противоположность того; скорее, на его тело пала тень души штандартенфюрера от света, направленного под другим углом.
Эсэсовец вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую, оправленную в кожу книжечку. Быстро пролистав ее, он задержался на одной из страничек. После этого он поднял взгляд на переступавшего с ноги на ногу Розенберга.
- Только слушай внимательно! - рявкнул он.
Трудны понятия не имел, что обо всем этом думать. Неужели фон Фаулнис и вправду считает, будто духи появляются просто так, по его малейшему желанию? Через пять минут после его появления здесь? Так ведь он и не пьяный. Что это должно означать? Die Gruppe. Корни всего этого дела должны торчать в черной, вонючей почве тайных предприятий Гиммлера. У фон Фаулниса имеется некая цель, все это не случайно. Ведь тогда, в "Ройяле" он мог просто врать о неофициальном характере собственной заинтересованности; но только как это могло ему повредить, какое это имеет значение для осужденного на смерть полячка? Полячок все равно так никогда правды и не узнает.
Штандартенфюрер критически глянул на люстру.
- Надо было бы побольше света, чтобы...
Он не закончил. Замер. Просто-напросто застыл в абсолютной неподвижности: с наполовину приподнятой, наполовину склоненной головой, открытым ртом, прищуренными глазами, белыми ладонями, симметрично сложенными на лежащей на коленях книжечке. Ни единый мускул не дрогнул.
Трудны и Розенберг, боясь издать хотя бы звук, молчали около минуты. В конце концов Ян Герман отметил абсолютную неподвижность и грудной клетки эсэсовца и понял, что тот не дышит. На "семь" он подошел к креслу и приложил пальцы к артерии на шее немца. Ничего.
Он повернулся к еврею.
- Мертвый, - тихо произнес он.
Но профессор Розенберг лишь беззвучно мямлил что-то, с трудом шевеля своими мясистыми губами.
Трудны схватился с места, подбежал к двери, закрыл ее на ключ и, отпихнув Розенберга с дороги, вернулся к сидящему в кресле трупу. Он увидел перемену, увидал незначительное движение, но это было изменение смерти: из уголка рта эсэсовца текла узенькая струйка алой крови.
Ян Герман вынул из рук покойного книжку. (Книжки, подумал он при этом, это обретшие самостоятельность мысли, существующие вопреки человеку, вопреки времени - в них всегда есть тайна). Он поглядел: странички были покрыты рядами непонятных значков, то ли букв, то ли рун, то ли иероглифов, то ли пиктограмм; в одном значке он узнал людской глаз, в втором - руку, в третьем - зодиакальный символ Рыб. Перевернул страничку: то же самое. Он пролистнул еще и еще, и еще; в самом конце была уже латиница. Здесь по-немецки было записано несколько адресов. Точнее говоря, это были даже и не адреса, а наборы координат, определяющих локализацию таинственных объектов, определенных термином "WerVIIMoeErde". Это явно было какое-то сокращение, только Ян Герман никак не мог его расшифровать. Кто... семь... Мое... Земля... Бессмыслица. Объекты были пронумерованы. Размещение первого определялось так: "Рим, пригороды, юго-зап.; может 1932? 1933? Октавио ди Плена". Описание расположения второго объекта занимало полторы странички, в нем было множество сокращений - имелась в виду определенная провинция в Индии. Два следующих - это участки на конкретных берлинских улицах. Пятый: "Не Амердузо. Не Виикалии" (зачеркнуто) и "Согл. Таблицы. Камень?". Шестой адрес весь был почеркан, причем, весьма тщательно. Седьмой ограничивался наименованием города, в котром проживал Трудны, с кривой допиской: "Недавно. Частный. Интерференции. Необъясн. Стабильн." У Трудного пересохло во рту. Пришлось сглотнуть слюну.
За его спиной Розенберг что-то пробормотал под нос.
Трудны оглянулся.
- Что такое?
Профессор пялил глаза в пустое пространство над ним. Яна Германа словно током стукнуло: да ведь это же был шепот, шепот на идиш, и шепот этот никак не походил на кашляющий голос Розенберга. Трудного ввело в заблуждение отсутствие той самой мягкой шепелявости и усиление голоса в шепоте, но теперь, вновь погрузившись в темную ночь собственных страхов, он уже не сомневался.
- Что он сказал? - шикнул он на еврея.
Только тот не был в состоянии выдавить из себя хотя бы слово.
Трудны подошел к профессору и затряс им.
- Что он сказал?! Ну, мужик, говори же!
Профессор сглотнул слюну.
- Хозяину... что это для него...
- Что?
- Чтобы хозяину... что для него... повторить хозяину...
- Так что мне?!
Розенберг взвизгнул. Бросив его, Трудны выругался.
В закрытую дверь стучал коротышка-ефрейтор.
- Герр штандартенфюрер! - вопил он. - Герр штандартенфюрер!
Перепуганный профессор сошел с дороги Трудного и втиснулся в какую-то нишу возле шкафа, замерев там.
Зато трудны двигался очень быстро. Он подбежал к креслу и сунул открытую книжечку фон Фаулнису в руки. Потом схватил со стола телефон, зажал трубку плечом и начал набирать номер. Затем с телефоном в руках подскочил к двери и распахнул ее настежь.
Ефрейтор забежал в кабинет, увидал штандартенфюрера и застыл как вкопанный. Он не знал, что делать. Осматриваясь в панике по сторонам, он уже потянулся за висящим под мышкой шмайсером. В конце концов его отчаянный взгляд пал на Трудного, но тот в этот момент уже говорил в трубку, быстро докладывая по-немецки о случившемся; на взгляд солдата он отвечал оскорбительной пустотой спокойных глаз.
- Ага, и отбросил коньки, - рассказывал он Яношу. - Ничего не пил. Выглядел здоровым. Может сердце. Да, понимаю, у тебя праздничный ужин. А у меня этот его труп. Солдатня затопчет мне ковер. Так что звякни, будь добр, Гайдер-Мюллеру. Ну, насколько мне известно... неофициально. Так говорил. Ahnenerbe. Да, тот самый институт Гиммлера. Да нет, на мелкую сошку не походил. Нет, ничего. Просто перестал дышать, кровь изо рта. Да успокойся, ведь праздники. К тому же он приволок мне сюда какого-то еврея, завоняет мне весь дом.
Вот это убедило ефрейтора окончательно.
14
В воскресенье после праздников, в тихий и снежный полдень, Ян Герман Трудны провел четыре важных разговора, которые потом, ночью, повернулись у него в мыслях на девяносто градусов, явившись теперь уже мрачными кошмарами.
Первый разговор он провел в костеле, во время мессы.
- Но ведь это же прямо непристойно, пан Трудны, то, что пан именно сейчас делает. Как пану не стыдно. Убийство заказывать под звуки органа.
- Тихо, Гречный, тихо. Подумал бы кто, какие из вас святоши. Сами же только что ксендза на тот свет отправили.
- Потому что сексотом был.
- Ну а этот - эсэсовец. Ешке, запомнишь?
- Ешке, Ешке. Майор идиот, что до сих пор еще с паном не расстался. Из-за этого с паном договора мы вообще наемными убийцами стали.
- Вы солдаты, у вас обязанность. А что у меня? У меня семья.
- У пана миллионы. И пан не так уж сильно за них страдает.
- Пошел нахрен с Мицкевичем. Слушай меня, Гречный, потому что имеется еще одно дельце. Кто-то в меня стрелял. И вот теперь выкладывай, чья это работа.
- Если бы была наша, то сейчас пан был бы тут в виде привидения.
- Расскажи это Лысому.
- У Лысого две дырки в пузе. А у пана даже волосок с головы не... И что же это была за пальба?
- Прямо перед моим домом. За семью опасаюсь. И только не говори мне, Гречный, будто это швабы.
- Ясный перец, не они. Но и не мы.
- Разве что за свой счет, некто такой, кто разделяет твои моральные воззрения, только слишком любит хвататься за пушку.
- Уж если кто и за свой счет, то уже, скорее, твои германские контрагенты.
- Херню ты спорол.
- Эт( точно. Только... честно, я понятия не имею, про такие вылазки. Совершенно ничего не слыхал. Зато дошли до меня, пан Трудны, слухи про какого-то берлинского чинаря, который в общественном месте принимал пана хлебом и солью. Или же пан его. А тут в чем дело?
- А ни в чем. Он уже труп. Побеспокоился прийти ко мне с визитом, а потом его вынесли ногами вперед. Скорее всего, сердце.
- Ой-ой, в опасном квартале пан проживает, совершенно в небезопасном. И у пана из-за этой смерти намечаются какие-то неприятности?
- Посмотрим. Пока что меня не цапнули. Он здесь был, якобы, по личным мотивам.
- И лично же с вами встречался?
- Ага. Ты, Гречный, помнишь, что Седой рассказывал? Ну вот, оно по людям и пошло. Дом с привидениями, сечешь? А в квартале этом жили одни евреи. Эсэсовец мистиком был. По-моему, он хотел устроить спиритический сеанс или что-то в подобном стиле.
- Серьезно?
- А ты что думал? Что у Гитлера с головкой все в порядке? У них там у всех уже давно крыша поехала. Астрология и тому подобные штуки. Ладно, вали, ксендз идет.
Второй разговор Трудны провел по телефону, уже возвратившись домой.
- Янош?
- Спокойно, у меня хорошие известия.
- Тогда слушаю.
- С фон Фаулнисом никаких проблем не будет; Берлин все затушевывает, им никаких проблем не нужно. Приехал, умер и все - ничего не было. Это их внутренние пертрубации, которые для нас складываются весьма удачно.
- И никакого следствия?
- Никакого. Впрочем, ты бы и так был вне подозрений.
- Даже так?
- Прежде, чем тело забрали, Гайдер-Мюллер приказал провести вскрытие, так после этого вскрытия им уже ничего выяснять не хочется. Представь себе, режут его, вскрывают грудную клетку... и что же видят?
- И что же?
- А ничего!
- Как это: ничего?
- Ничего! Я же тебе и говорю: ни-че-го. Пустота. Ноль.
- ???
- У него в средине ничего не было! Ни сердца, ни легких, ни кишок, вообще ничего. Так что вопрос уже не в том, как он умер, а каким образом жил. Ведь тяжело обвинить в умерщвлении трупа, даже если бы это обвинение и было липовым, а дело было заранее подстроено. Такие вещи даже в Генерал-Губернаторстве не пройдут. Фон Фаулнис мертв, потому что и не мог жить. Если бы не сотни свидетелей, я бы усомнился и в том, что он вообще приехал сюда самостоятельно. С медицинской точки зрения он с самого начала был ходячим трупом.
- Что ты из меня дурака делаешь?
- Ну знаешь!
- И все равно, что это за сказки...
- Никакие не сказки!
- Но я же с ним завтракал! При мне он слопал одного салата с полкило! Так куда он его запихивал? В рот, а потом оно прямо в задницу ему пролетало, или как? Или из него при вскрытии вылили бутылку бордо? А то, что он дышал, так я сам видел. Я же с ним разговаривал! Впрочем, и ты сам тоже! Вот Янош, прошу тебя, попробуй, издай хотя бы звучок, не набирая при этом воздуха в легкие!
И какого ты от меня хочешь?! Я тебе только пересказываю результаты вскрытия! Я в нем не копался! Специалисты отчет написали. Вот он лежит передо мной, и в нем, черным по белому написано...
- Ну хорошо, хорошо, извини.
- Ладно. Есть еще одно известие. Помнишь, ты расспрашивал про какого-нибудь еврея, на которого с полгода-год назад было бы особое распоряжение?
- Ну и?
- Тут у меня в списке несколько десятков человек. Как ты и хотел, я исключил тех, которые уже попадали на допросы и неграмотных, которые ни "бе", ни "ме". Осталось девять позиций; и на одну из них - имеется в виду некий Шимон Шниц - запрос был как раз со стороны Ahnenerbe, при посредстве берлинского гестапо. Я им позвонил, только же это страшная бюрократия начали меня отсылать от одного к другому, в конце же концов из этого всего вышла такая мура, что, якобы, Шница затребовали для их музея, или что там может быть, для какой-то никогда не существовавшей его секции. Печати имеются, подписи имеются, все имеется, вот только реального заказчика и нет. Только кучка цифр и букв: подотдел подотдела какого-то другого подотдела, который сам находится уже на совершенных задворках этого самого института. Ничего больше я не узнал, потому что вдруг в разговор влез какой-то бешеный генерал, о котором я в жизни не слышал, и начал допытываться, а чего это такого хочет от Ahnenerbe штандартенфюрер идентатуры войск СС из какого-то захолустья в Генерал-Губкрнии.
- Ну что же, хоть что-то уже есть. Ага, что касается тех неточностей в документах, которые...
- Так?
- Этим делом я уже занялся.
- Вот за это спасибо. Большое спасибо. Когда мы сможем встретиться?
- Тридцатого. Предварительно звякни на фирму. Ну ладно, мне уже пора.
Трудны прервал второй разговор, чтобы начать третий.
- Янек?
- Угу?
- Скажи мне.
- А если я дам тебе слово...
- Нет.
- Все это грязные дела; ты бы сама предпочла...
- На самом деле, не имеет ни малейшего значения, что бы я предпочла. Но я должна знать.
- Понятно.
- Так как?
- Здесь был один немец. Эсэсовец из Берлина. Шантажировал меня и Яноша. Он уже мертв.