Какая поднялась суматоха! На керосинку нужно было поставить всего один единственный чайник. Но ведь этот чайник хотелось поставить и Кирилке, и Опанасу, и Петрику, и маме тоже.
А когда чайник наконец, после всех споров и суеты, все-таки стоял на керосинке, Петрик вдруг вспомнил.
— А побольше?! Папа сказал: «Поставьте чайник — и побольше…» Значит, нужно еще большую кастрюлю.
— Может, он хочет голову мыть? — солидно подсказал Опанас.
— Да нет же! Он просто пошутил. Не нужно кастрюли, — протестовала мама.
— Папа по телефону никогда не шутит, — внушительно сказал Петрик. — Нужно кастрюлю!
На другую керосинку пришлось поставить большую кастрюлю.
Пока спорили, возились, наливали, пришел и папа. Он был весь в снегу и румяный от мороза.
— Ну, Петрик, — сказал он, стряхивая снег с шубы и шапки, — сегодня ты у меня запляшешь!
— А что? — сказал Петрик, обыскав глазами папины руки.
Ничего такого не было, ради чего стоило бы постараться.
— Нет, сегодня ты у меня попляшешь! — повторил папа и полез в боковой карман пиджака. — Попляшешь, попляшешь…
Тут он вытащил большой голубоватый конверт, положил на стол, и Петрик действительно пустился вприсядку.
Весь конверт был заклеен марками. Они шли по пять штук в ряд — розовые, карминовые, оливковые, фиолетовые… Самых разных цветов и оттенков.
— Swerige — Швеция, — прочла мама.
— Нет, обратите внимание, — воскликнул папа, — вся серия на одном конверте! И что особенно интересно — эти десять марок, вероятно, выпущены в честь какого-нибудь почтового юбилея. Это как бы история развития почты…
— Верно, верно, — закричала мама, — верно! Мальчики, смотрите, как интересно!
Ярко-зеленая марка, цвета только что распустившейся листвы. На ней мужская голова с высоким умным лбом. Длинные волосы откинуты назад и касаются плеч. Небольшая острая бородка. Сбоку вдоль зубцов мелко написано: Аксель Оксенштерн. Это имя и фамилия первого основателя почты. И еще на марке две даты — 1636 год и 1936 год. Значит, три столетия тому назад люди впервые стали посылать друг другу письма почтой.
Этой зеленой маркой открывается серия, посвященная истории почты.
Вот идет почтальон. Сумка с письмами висит сбоку. Широкополую шляпу сорвал ветер; он держит ее в руках. У него туфли с пряжками, перчатки с раструбами, а сбоку длинная тонкая шпага, защита от разбойников на больших дорогах. И все это такого нежно-сиреневого цвета. Кажется, еще не наступило утро и ночная мгла только начинает рассеиваться. Это вторая марка.
На третьей — алый всадник на алом коне несется вперед стремительным галопом. Алый плащ развевается у него за плечами. Он громко трубит в трубу. А небо все залито багровым светом восходящего солнца. Может быть, это гонец с поля битвы и несет печальные вести о поражении и смерти? Или это вестник победы?
Еще марка. Светлоголубая. Парусный корабль плывет по голубому океану, надув голубые полотняные паруса. Уже весь мир переписывается между собой. Письма идут через моря и океаны. Голубой парусный корабль везет их в глубоких трюмах из далеких южных колоний…
А вот еще одна марка с морем и кораблем. На помощь парусам уже пришли паровые котлы. Но от парусов еще отказаться нельзя, и поэтому первый пароход с огромными круглыми колесами и тонкой дымовой трубой оснащен по-прежнему парусами. Два верных союзника — ветер и пар — несут вперед колесный пароход на марке ультрамаринового цвета.
Шестая марка золотисто-коричневая. Тяжело покачиваясь на ухабах, мчится дилижанс. Тройка лошадей везет его. Кучер в цилиндре, с длинным бичом сидит на высоких козлах. Рядом с ним почтальон. А на дилижансовой крыше — тюки писем. Теперь, когда все страны торгуют между собой, когда торговые сделки заключают север с югом, запад с востоком, обойтись без обширной переписки невозможно. Письма перевозятся почтовыми каретами. Еще не придуманы почтовые марки, но уже существуют штемпеля. Каждая почтовая контора штемпелюет письма своей печатью, чтобы сразу было видно, через какую контору отправлена корреспонденция.
Седьмая, оливковая марка — с поездом. Поезд мчится на всех парах, и ясно: сразу за тендером — почтовый вагон.
А там, где нет железных дорог, письма развозят почтовые автомобили. Восьмая марка нежно-серого цвета, как бывают освещены дороги в ранние зимние сумерки. Мимо ели, укутанной снежным сугробом, несется почтовый автомобиль с прицепом.
Серия подходит к концу. Осталось еще две марки. На одной из них — океанский пароход, многоэтажный и многопалубный, с несколькими трубами. И пароход, и море, и небо — густо-малинового оттенка.
Последняя марка — серо-голубая. Самолет. Синекрылый воздушный почтальон, для которого одинаково доступны самые отдаленные уголки земли…
— Ну, — говорит Опанас, — теперь ты Левке нос утрешь… Еще как утрешь! У него таких и в помине нет.
— А Либерия?! — вспоминает Петрик, стараясь представить себе все Левины марки.
— Ну вот еще… Либерия! — мама слегка пожимает плечами. — Либерию хоть завтра можно купить в марочном магазине. А шведскую серию нигде не купишь!
— Теперь Левкина коллекция перед твоей — пффу! — повторяет Опанас и пренебрежительно дует в растопыренную ладошку.
А Кирилка тихонько хихикнул и тоже сказал «Пфу-фу!» и тоже подул на свои желтые веснущатые пальчики.
Оба были просто счастливы за Петрика. В этот вечер они почти простили ему и марки и даже Леву.
— Давай тоже собирать? — надувая щеки, сказал Опанас и наклонился к Кирилке.
— С ним или одни? — спросил Кирилка, кивая на Петрика.
— Как он хочет, — сказал Опанас и выжидательно посмотрел на Петрика.
Может быть, Петрик ничего не слыхал? Но только он промолчал.
Потом марки отмачивались в теплой воде. Вот, оказывается, зачем папа звонил насчет чайника. Кастрюля, понятно, не понадобилась.
Воду налили в глубокую тарелку и туда положили весь конверт. И что же получилось? Конвертная бумага набухла и опустилась на дно тарелочки, будто губка, полная водой, а марочки поплыли на поверхности, похожие на легкие цветочные лепестки.
— Вот чего не знала, того не знала, — вздохнув, сказала мама. — А мы с Петриком столько марок загубили! Очень трудно отклеивать от конвертов, чтобы не разорвать…
— Да ведь и я понятия не имел, — признался папа, — это меня один марочный коллекционер научил. «Налейте, — говорит, — в тарелку теплой воды, положите марки вместе с конвертом и увидите, что произойдет».
Потом очень осторожно, двумя пальцами, мама выловила марки из воды. И каждую в отдельности, по совету того же коллекционера, положили между чистыми промокашками. Промокашки вместе с марками в свою очередь вложили в толстую книгу, на которую вместо пресса уселся Опанас.
Что и говорить, это был славный вечерок! А если ко всему прибавить пастилу и мятные пряники, которые оказались у мамы в буфете и были без остатка съедены за чаем, то нужно просто сказать: вечер удался наславу!
На следующий день шведскую серию смотрел сам Лева. Он специально пришел к Петрику.
Марки он смотрел долго и пристально, при этом ноздри у него чуточку шевелились. Он не сказал своего обычного «буза» и «барахло», нет, этого он не сказал. Но, слегка подняв левую бровь, спросил:
— Меняться будешь?
— Нет, — сказал Петрик. — А что дашь?
— Пять Либерий.
— Нет, — сказал Петрик, — у меня десять, а ты пять… Не хочу.
— Дам десять!
— Нет, — сказал Петрик, — Либерию хоть завтра можно купить в марочном магазине… А шведскую нигде не купишь.
— Не хочешь, значит? — сказал Лева, и Петрик вдруг ужасно оробел.
— Нет, — сказал он, — мне не хочется меняться.
— Значит, не хочешь? — еще раз повторил Лева, причем голос у него стал, как у пирата Билли Бонса из книги «Остров Сокровищ».
— Нет, — совсем робко прошептал Петрик и посмотрел на дверь, за которой наверняка была мама.
Какое счастье, что он дома, а не где-нибудь среди океана или на верхней площадке школьной лестницы!
Итак, на этот раз мена не состоялась!
Глава тринадцатая. Великая тайна
Петрик немного волновался, когда на следующий день встретился с Левой. И совершенно напрасно. Лева оказался прекрасным товарищем.
— Петрик Николаев, — сказал он вдруг ни с того, ни с сего, — хочешь, я подарю тебе лампочку для карманного фонарика?
Конечно, Петрик хотел. Он прямо опешил от такого подарка.
— Только у меня нет карманного фонарика, — сказал он с сожалением.
— Ничего, пригодится, — сказал Лева и протянул крошечную лампочку, вроде пуговицы от маминого платья.
— Ты не обращай внимания, она немного перегорелая.
— Ладно, — сказал Петрик с благодарностью, пряча лампочку, — я на это не буду обращать внимания… Большое спасибо! А я думал, ты на меня обиделся, — прибавил он, чуточку смущенный.
— Ладно, — сказал Петрик с благодарностью, пряча лампочку, — я на это не буду обращать внимания… Большое спасибо! А я думал, ты на меня обиделся, — прибавил он, чуточку смущенный.
— Я?! — воскликнул Лева, вопросительно поднимая правую бровь. — Я? За что?
— А помнишь, вчера…
Петрик хитро мигнул, что должно было означать намек на какое-то забытое обстоятельство.
Лева казался совершенно изумленным и вслед за правой поднял и левую бровь.
— Я? На тебя? Обиделся? — проговорил он, каждым словом выражая неподдельное удивление. — За что? Ничего не помню…
— А шведскую серию-то я не хотел менять, помнишь?
— А-а-а… шведскую серию… Я про нее давно забыл. Да и что же обижаться? Не хотел, так не хотел. Это твое дело. Силком меняться не заставишь.
И тут же в знак дружбы Лева подарил Петрику хорошенькую персидскую марку.
Следующие дни Лева попрежнему был нежен и внимателен.
— Петрик, — сказал он, когда они вместе шли домой, — хочешь, я буду с тобой готовить уроки?
Как жалел в эту минуту Петрик, что он не мог сказать: «Хочу»! Он прямо с душевной болью должен был сообщить, что уроки они готовят вчетвером — Кирилка, Петрик, Опанас и мама.
— Жаль, — сказал Лева, хотя в голосе его прозвучало откровенное облегчение, — очень жаль! А то я бы тебя в три дня сделал круглым отличником…
И снова Петрику с грустью пришлось сообщить Леве, что он давным-давно круглый отличник. Даже Кирилка понемногу начинает получать «хорошо», а по арифметике получил «отлично», хотя ему ужасно мешают кляксы. Что касается Опанаса, то и Опанас тоже перейдет во второй класс если не совсем круглым, то полукруглым отличником, особенно если станет хорошенько думать и не делать все «тяп-ляп»…
— Ладно, — оборвал его Лева, — тогда хочешь, завтра пойдем вместе на каток?
— Хочу! — воскликнул Петрик.
— Ты фигурять умеешь?
— Нет, — сказал Петрик.
— Гм!.. А какие у тебя коньки?
— «Динамы»! — гордо сказал Петрик. — Прямо к ботинкам приклепаны… Мне мама к елке подарила.
— Эх! Разве на таких теперь катаются?! — презрительно проговорил Лева. — Вели матери «гагены» купить… Я своей так и сказал: «Не купишь «гагенов», буду учиться на «посы» и «плохо». Купишь — стану круглым отличником!» Живо, как миленькая, помчалась в спортивный магазин и купила. Вот как дела делаются.
— Нет, — твердо сказал Петрик, — я со своей мамой никогда так разговаривать не буду…
— Ну и дуралей! До десятого класса будешь на своих «снегурочках» гонять…
— У меня вовсе «динамы», — обиженно сказал Петрик. — Это разница.
— По-моему, никакой, — отрезал Лева. — Ну, ладно! Значит, завтра на катке? Пока.
— До свидания! — сказал Петрик и помахал Леве рукой.
Но не успел он сделать нескольких шагов, как Лева его окликнул:
— Поди-ка сюда!
Петрик подошел.
— Петрик Николаев, — проговорил Лева торжественным голосом, — ты умеешь держать язык за зубами?
— Не знаю, — сказал Петрик, растерянно заморгав, — не знаю…
— Умеешь или не умеешь?
Глаза у Левы сверкали. Ноздри раздувались. Голова была надменно закинута. Петрик понял: должно произойти что-то сверхнеобычайное.
— Я попробую, — пролепетал Петрик, — попробую…
— Поклянись, что никому, ни одному живому человеку в мире, не скажешь о той великой тайне, которую я тебе открою.
У Петрика прямо захватило дыханье.
— Честное, благородное пионерское — никому не скажу! — поспешно сказал он.
— Нет, поклянись. Повторяй за мной… — И Лева начал зловещим голосом: — «Пусть меня убьет гром…»
— Лева, — сказал Петрик, — мама мне сказала, что гром никогда не убивает, а только молния!
Глаза у Левы стали круглыми, злыми, и он процедил сквозь зубы:
— Если я говорю гром, значит гром! И не смей меня никогда поправлять. Понял? Ну, повторяй!
Петрик стоял совершенно подавленный. Больше похожий на перепуганного кролика, чем на мальчика-первоклассника. Он крепко вцепился руками в портфельчик, открыв от волнения круглый рот.
— Повторяй за мной: «Пусть меня убьет гром…» — гром, а не молния!..
— «…гром, а не молния…» — покорно повторил Петрик.
— «…если я хоть одному живому скажу…»
— «…живому скажу…»
— «…о великой и страшной тайне…»
— «…великой и страшной тайне…» — повторял Петрик дрожащим и замирающим голосом.
— Теперь слушай!
Петрик порозовел от любопытства и отвернул краешек шапки.
— Ну?
Лева наклонился к самому уху Петрика. Петрик весь замер.
— Нет! — сказал вдруг Лева, резко откинувшись. — Нет! Тут невозможно. Могут услыхать.
— Левочка, — воскликнул Петрик, оглянувшись кругом, — никого нет… только забор!
— Забор?! — Лева значительно посмотрел на Петрика. — Вот именно забор! У забора могут быть уши. Понимаешь? Нет, тут нельзя. Я скажу тебе завтра, на катке.
— Ладно, — прошептал Петрик, не спуская восторженных глаз с Левы.
Он был покорен. Покорен окончательно, бесповоротно и на веки вечные. Кирилка с Опанасом были забыты теперь уж навсегда.
Иметь такого друга! Смелого. Умного. Третьеклассника. Отличника. С такой коллекцией марок. Да еще впридачу с коньками «гаген»!
Весь вечер Петрик мечтал о Леве и о завтрашнем катке. И когда Опанас спросил его:
— Даешь завтра каток? Я, ты, Кирилка…
Петрик холодно ответил:
— Мы идем с Левой.
— Вот и хорошо, — сказала мама, — будете кататься все вчетвером.
— Нет, — сказал Петрик, как ножом отрезал, — я пойду с Левой. Кирилка с Опанасом пусть идут сами.
— Фу, Петрик, как тебе не стыдно? — сердито сказала мама.
— Вот еще! — тоже сердито сказал Петрик. — Как ты не понимаешь?.. У Левы «гагены», у меня «динамы», у Опанаса «снегурки», а у Кирилки ничего нет… И потом нам с Левой нужно кой о чем переговорить…
Опанас стал багрово-красный, запыхтел, исподлобья взглянул на Петрика и закусил губы. У Кирилки обиженно дрогнули ресницы, и он, по своему обыкновению, вздохнул.
Когда мальчики вышли на улицу, Опанас сказал:
— Больше к Петрику ни ногой. Пусть думает, что хочет…
— Его мама такая добрая, — печально проговорил Кирилка.
— Пусть думает, что хочет…
Но Петрик думал только о Леве. Тайна! Какую тайну, великую и страшную, откроет ему Лева?
— Петрик, — сказала мама, — давай немножко поговорим…
— Мама, — сказал Петрик чужим голосом, — я возьму напильник подточить коньки. Можно?
Мама ничего не ответила и удила в другую комнату. Ей было грустно и обидно. Но Петрик, всегда такой внимательный, ничего не заметил.
Если выйти из калитки их садика, в школу нужно было итти направо, на каток — налево. И туда и сюда итти все время было по тротуару прямо, прямо, не переходя дороги. И в эти два места Петрик ходил самостоятельно.
Каток находился в парке заводского клуба.
В мае в парке цвели каштаны, и тогда воздух казался густым от солнечных лучей, запаха розовых цветов и пчелиного жужжания. А когда зацветала акация, лепестки падали вниз, как хлопья снега, а пчелы просто кишмя-кишели возле крупных и тяжелых цветочных гроздей.
Летом же на каштанах висели твердые зеленые орехи с острыми шипами. Их можно было подбирать под деревьями, а еще лучше сбивать палками, когда поблизости не было сторожа. Такими орехами чрезвычайно удобно было стрелять. Но в лоб попадать не следовало: вскакивала шишка величиной с кулак.
Зимой в парке было тихо и очень много снегу. Даже главная аллея, прямая и широкая, была в снегу, на каток приходилось итти узенькой боковой дорожкой, протоптанной между сугробами. Эта тропочка шла под елками и вела как раз к раздевалке с красным флагом и очень громкоговорителем.
Два электрических фонаря качались между столбами. И когда дул ветер, казалось, будто весь каток, со всеми людьми, чуточку покачивается, словно палуба огромного ледяного корабля.
С четырех сторон вместо забора возвышались крутые горы снега, чтобы ребятишки не лазали без билетов. Дальше стояли мохнатые сосны. А еще дальше, за соснами, казалось, ничего не было, кроме темноты и галок.
Петрик с Левой уже пробежали три круга, а Лева еще ни звуком не обмолвился о своей тайне. Наконец Петрик не выдержал.
— Лева, — сказал он, когда на секунду они остановились, — когда же?
— Что?
У Левы непонимающие глаза.
Петрик прошептал еле слышно:
— Про тайну…
— Про тайну?!
Лева бросил на Петрика быстрый, насквозь пронизывающий взгляд.
— Ты обещал на катке.
— Сейчас нельзя. Могут услышать. Музыка заиграет. Тогда.
И они снова покатили по круговой дорожке.
Вообще Лева напрасно хвалился своими «гагенами». Он катался ничуть не лучше Петрика и намного хуже Опанаса. Опанас в два счета мог бы перегнать Леву на своих «снегурочках». Да еще как!