Впрочем, она не дала ему времени назвать ее как-либо, мгновенно пустившись рассказывать про фильм.
— Его название «Если меня найдут мертвой». Отличное, как по-вашему?
— Бесспорно, — одобрил он. — Прямо-таки захватывающее. «Если меня найдут мертвой», э? Да, уверен, такой фильм я бы захотел посмотреть. Звучит, по-моему, как очень завлекательный триллер. А могу я спросить, про что он? Или это нескромный вопрос?
— Боюсь, это будет слишком… Сценарий ведь самого Фарджиона, вы понимаете, и если триллеры других режиссеров обычно имеют выкрутасные концы, его фильмы всегда имеют выкрутасные начала.
Для Трабшо идея эта явилась абсолютно новой.
— Выкрутасные начала?
— Вы никогда не видели его «Полукому»?
— Извините, вы же знаете, что я…
— …не хожу на фильмы. Да, вы нам уже это говорили.
— В таком случае, дорогая моя мисс Резерфорд, — едко парировал он, — если я вам уже говорил, зачем снова меня спрашивать? И пока, против обыкновения, последнее слово осталось за мной, могу я вас о чем-то спросить?
Актриса заморгала.
— А… э… да, — ответила она. — Прошу вас.
— «Фокус-покус», «Полукома», «Загипсованный американец». Неужели этот ваш Фарджион ни разу не дал ни единому своему фильму обычное, будничное название, предназначенное намекнуть о содержании?
— Трабберс, милый мой, — сказала Кора, которая никогда и ни за кем не оставляла последнего слова. — Помнится, когда мы познакомились у вас была собака, верно?
— Да. Лабрадор.
— И его кличка?
— Тобермори.
— Как! — сатирически воскликнула она. — Не Верный?
Трабшо любезно признал поражение.
— Ваша взяла, — сказал он. — Пожалуйста, продолжайте.
— Ну, в «Полукоме» Роберт Доунет играет тихого, кроткого банковского кассира, который в первом эпизоде фильма ложится спать в своей убогой квартирке в Клеркенвелле. Но когда на следующее утро он просыпается — прямо на следующее утро, учтите, — он обнаруживает, что, хотя на нем та же полосатая пижамка, в какой он уснул, лежит он посреди лесной прогалины в Скалистых горах Канады, не более и не менее, а одинокий олень — удивительный штрих! — мирно пасется всего в нескольких шагах от него. И конечно, ему требуется весь фильм, чтобы разобраться, каким образом он за одну ночь пересек всю Атлантику.
Чистейший Фарджи. Перед предварительным показом его фильмов критикам вручались листки с предупреждением, чтобы они воздерживались упоминать начало, а это по сути значило, что фильмы оказывались критиконепроницаемыми. Критики не могли упомянуть начало, значит, они не могли упомянуть и конец, и, уж конечно, не могли упомянуть середину. То есть ничего вообще упомянуть не могли. Милый, милый Фарджи, — вздохнула она. — Такой гений!
Трабшо собрался было выразить изумление, что она с такой теплотой отзывается о субъекте, которого всего месяц назад назвала «вшивой паучьей свиньей». Но затем он сказал себе: бедняга же умер, а Кора в таком прекрасном расположении духа. Так зачем бросать тень на ее эйфорию, коснувшись этой темы?
— И что же, — сказал он взамен, — происходит в начале вашего фильма?
— Да, старая ты рыбина, — пискнула Эвадна Маунт, — не томи нас в ожидании. Предоставь это фильму.
Кора всунула в мундштук новую сигарету и понизила свой уже хрипловатый голос до заговорщицкого уровня.
— Ну, — сказала она, — начинается с этих двух неразлучниц. Обе они женщины чуть больше двадцати лет, в Друри-Лейн. Они кое-что купили в Вест-Энде, только что перекусили, и у них есть пара билетов на дневной спектакль — что-то вроде музыкального ревю, насколько я поняла. И вот они в седьмом-восьмом ряду партера проглядывают программки, болтают о том о сем — о звездах в ревю, какую оно получило прессу, ну, знаете, о чем мы все говорим, когда усаживаемся в театре. Затем одна из них внезапно выдает.
— Кого выдает?
— Ах, право же, Эви, что за идиотский вопрос. Она никого не выдает, а просто вся напрягается и костенеет. «Выдает» — это и подразумевает. Если я верно помню, так твои картонные персонажи то и дело выдают такое.
Но, как бы то ни было, заметив это, подруга, естественно, спрашивает ее, что случилось. «Ничего, — отвечает она, — ничего не случилось». Только она совсем побелела, подруга настаивает, и она наконец говорит: «Видишь мужчину впереди? Сидит один на краю третьего ряда?» Подруга смотрит, определяет только что упомянутого мужчину и говорит: «Ну да, так что?» Первая несколько секунд молчит, затем отвечает смертельно спокойным голосом: «Если меня найдут мертвой — название фильма, помните? — если меня найдут мертвой, то вот человек, который будет причиной».
Теперь, как вы легко себе представите, ее подруга зацепилась сполна, но видит-то она, к несчастью, только его затылок. А чуть вытянула шею, чтобы видеть получше, свет тускнеет, оркестр начинает играть, занавес поднимается, вереница длинноногих хористок выпархивает на сцену, и, разумеется, в последующем удовольствии от зрелища она все про него забывает.
Кора не могла бы пожаловаться на отсутствие интереса у ее слушателей. Они буквально впивали каждое ее слово.
— А затем, — продолжала она, выдержав то, что Эвадна Маунт в каком-нибудь своем «Ищи убийцу!» без рефлексии обозначила бы «судьбоносной паузой», — мы сразу делаем переброс к следующему эпизоду, в котором, как вы, я уверена, уже догадались, полиция осматривает труп женщины в ее квартире в проходном дворе в Белгравии.
— Гм, — задумчиво сказала Эвадна Маунт, — должна признаться, я чуточку позавидовала этой идее. Что происходит дальше?
— Вот это, по-моему, мне открывать не следует.
— Ну-ну, не кокетничай. Тебе это не идет.
— Ну хорошо. Достаточно сказать, что подруга, естественно, решает сама немного заняться следствием. И в конце-концов на званом обеде видит, что напротив нее сидит мужчина из третьего ряда — во всяком случае, так ей кажется. Только, понимаете, полной уверенности у нее нет. И потому она решает понравиться ему, начинает безудержно флиртовать и, все еще не зная, убийца он или нет, влюбляется в него по уши. И это, я полагаю, — заключила она величественно, — пока все, что вам требуется знать. Если хотите узнать побольше, вам просто надо дождаться, пока фильм не будет демонстрироваться в кинотеатре по соседству с вами.
— А вы, милая леди, — сказал Трабшо, — вы, полагаю, играете роль молодой сногсшибательной сыщицы?
Кора, на мгновение не уяснив, подшучивают над ней или нет, бросила на него пронзительный взгляд.
— Нет, — сказала она наконец. — Нет, Трабшо, мне кажется, во время нашей последней встречи я вам сказала, что моя роль не… Нет, я бы солгала, сказав, что она ведущая.
— Какую же роль ты все-таки играешь? — спросила Эвадна.
— У… убий… — Она поспешно проглотила конец этого слова. — То есть у этого человека есть многострадальная жена, многострадальная потому, что, как ей стало ясно, муженек за ее спиной изменял ей направо и налево. Для начала это была малюсенькая ролька, оскорбительно крохотная. Но только вчера я сумела добиться, чтобы ее взбодрили, и очень. Теперь у меня есть два-три очень сочных эпизода, в которых я не только буду грызть мебель, но и выплевывать ее. О да, — продолжала она голосом чуть холодящего самодовольства, — если малютка Кора правильно разыграет свои карты — а уж она их разыграет! — нет никаких причин, чтобы роль эта не послужила трамплином к ее возвращению.
Романистка пронзила ее взглядом.
— Кора!
— Что?
— Роль взбодрили?
— Не задавай вопросов, милочка, и не услышишь лжи. Скажем просто, что я своего никогда не упущу. Когда мне выпадает удача, я умею ее использовать. — Она обернулась к Трабшо. — Первый из этих моих больших эпизодов будет сниматься завтра, вот почему я подумала, что вы с Эви, возможно, захотите провести день в Элстри и поглядеть из-за камеры.
— С большим удовольствием, — сказал Трабшо. — Пока, значит, все идет гладко, так?
Внезапно Кора впала в задумчивость.
— Ну, — ответила она, — теперь да, слава Богу. Но некоторое время все висело на волоске.
— Как так?
— Понимаете, сама я еще не снималась. Но, естественно, я должна каждый день быть в студии. Проверка волос, проверка цвета лица, проверка костюмов, проверка грима, ну, вы знаете. Впрочем, не знаете, но, думаю, вы поняли, о чем я. И из того, что я почерпнула из разговоров в добавок к тому, что видела сама, Хенуэй для начала был абсолютно катастрофичен.
— Хенуэй?
— Рекс Хенуэй, прежде помощник Фарджиона, а теперь режиссер фильма. И, Бог мой, как он нервничал, когда вышел на съемочную площадку. Буквально трясся в своих штанах, и еще как! Не знал, с какого бока подойти. Не мог решить, где установить камеру, не мог высипеть указания актерам, понятия не имел, что ему говорит О. — это оператор, — когда тот спрашивал его об объективах и фильтрах.
— Хенуэй?
— Рекс Хенуэй, прежде помощник Фарджиона, а теперь режиссер фильма. И, Бог мой, как он нервничал, когда вышел на съемочную площадку. Буквально трясся в своих штанах, и еще как! Не знал, с какого бока подойти. Не мог решить, где установить камеру, не мог высипеть указания актерам, понятия не имел, что ему говорит О. — это оператор, — когда тот спрашивал его об объективах и фильтрах.
Ну, по справедливости, взяться впервые делать фильм — это жуть и жуть, что такое. Столько людей на площадке, и все они опытные-преопытные, а уж в сравнении с тобой… и сыплют на тебя сто один вопрос, и все разные, и ждут сто один правильный ответ. Не говоря уж про мысли о кинозрителях, которые будут фильм смотреть. Про все эти голодные глаза, ждущие, чтобы их накормили.
Я сама изучала Хенуэя при каждом удобном случае. Ну, выглядел он безупречно — саржевые брюки, измятые где положено, рубашка от Тернбулла и Ассера, и шелковый галстук от Шарве, а видоискатель свисает элегантно, что твой монокль. Но чуть требовалось знать что к чему, когда делается фильм, он лишался языка. Он просто не мог совладать со всеми решениями и нерешениями, присущими кино, со всеми вмешательствами и помешательствами, с какими нужно иметь дело.
К концу первых трех дней все шло настолько наперекосяк, что снова пошли разговоры, что фильм закроют.
— Что же произошло? — спросил Трабшо.
— Что произошло? Я скажу вам, что произошло. На четвертый день, то есть в четверг — он стал совершенно другим человеком. Просто видно было, как из его пор сочится уверенность в себе. Как он справился со своей боязнью сцены, или боязнью экрана, называйте как хотите, я понятия не имею, но он с ним справился, это было очевидно. Алкоголь? Наркотики? Таблетки? Что бы это ни было, но он внезапно не только знал, чего хочет, но и знал, как этого добиться.
Преображение прямо-таки сверхъестественное. Он рявкал команды хватам и умельцам, умел разговаривать с технарями, а что до актеров, они все виляли перед ним хвостами. Владельцы студии в восторге от «потоков», не спрашивайте меня, Трабшо, что это такое, расскажу вам как-нибудь в солнечный денечек, а финансисты не устают потирать потные ладони. Все катится по рельсам.
— Знаешь, Кора, — задумчиво произнесла Эвадна Маунт, — по-моему, все, что ты сейчас описала, объяснить совсем не трудно. Собственно говоря, со мной самой часто случается такое же.
— С тобой?
— Абсолютно. Сижу за своей старенькой пишмашинкой, и сижу, и сижу, и ничего не происходит. И вдруг — кто знает, как и почему — я уже бодро стучу по клавишам. Будто у моих пальцев начали появляться собственные идеи — идеи, о которых они даже не считают нужным посоветоваться со мной. И самое странное, что эти места оказываются самыми лучшими.
Не слишком интересуясь метафизикой литературного творчества, Кора пожала плечами.
— Что я могу сказать? Только повторить то, что на днях сказала Орсону: это бизнес, который мы именуем шоу.
Она извлекла из сумки два-три изящных инструментика своего ремесла и быстро поправила свое лицо — лицо, чье знакомство с ее возрастом становилось все отдаленнее, — и сказала:
— Voilà[12]. Трабберс, Эви будет ждать, чтобы вы заехали за ней в Олбани… скажем, в девять утра? Вы поедете в Элстри, где я вас встречу, покажу вам все, познакомлю кое с кем из актеров и съемочной группы, ну, как полагается. А днем я снимусь в моем главном эпизоде. Договорились?
Трабшо оставалось только кивнуть.
Глава шестая
На следующее утро он позвонил в дверь Эвадны Маунт ровно без четверти девять.
— Какая непунктуальность, — нахмурилась она. — Я могла бы предвидеть.
— Непунктуальность? — воскликнул он. — Ну, послушайте! Чего еще мне ждать? — Он сверился со своими часами. — Ровно восемь сорок пять. Я раньше на пятнадцать минут.
— Вот именно. Появиться раньше — тоже форма непунктуальности, знаете ли. Теперь я вынуждена заставить вас ждать пятнадцать минут, и вы понудили меня чувствовать себя виноватой. Нет, мой дорогой Юстес, если мы будем продолжать видеться, вы должны соблюдать время точно. Точно, я говорю серьезно.
Прежде чем он успел оскорбиться на ее иезуитскую логику, она выскочила мимо него на лестничную площадку. Ее дряхлый силихэм-терьер Гилберт (названный в честь Честертона, как она объяснила старшему инспектору) проковылял вон из квартиры, едва заметил, что дверь открыта, и ради ворсистой олбанийской ковровой дорожки его тут же пришлось заманить назад.
— Боюсь, как и все мы, — вздохнула она, — бедняжка Гилберт на склоне лет стал легко протекать.
Когда, благополучно вернув Гилберта обратно, они наконец отправились в путь, Трабшо потребовалось менее часа, чтобы доехать до Элстри. Сама студия, однако, жестоко разочаровала их обоих. При всей внушительности фасада она не столько отвечала популярному представлению о Фабрике Грез, сколько смахивала на пошлейшее промышленное предприятие, пожалуй, на кожевенный завод или на большой кирпичный. Без каких-либо архитектурных отличий (сплошные бетонные стены в потеках и неказистые крыши из рифленого железа), она была, как презрительно отозвался Трабшо, обыкновенным складом, не больше и не меньше. Ни малейшего намека на Романтичность.
У главного входа, вдобавок, путь им преградил громогласный привратник, типичный мелкотравчатый тиран genus bureaucratum[13].
— Не могу вас впустить, — сказал он, — если вам не назначено.
Эвадна Маунт, естественно, стерпеть этого не пожелала.
— Назначено! — рявкнула она на него. — Или, олух вы эдакий, вам мерещится, нет, вам, правда, мерещится, что мы притащились бы сюда из Лондона, не будь нам назначено?
— Ну, так покажите пропуск, — сказал привратник с подозрением.
— Назначено было лично. Как я могу показать вам то, чему не была придана печатная форма?
— В таком случае я не могу вас пропустить. Мне это будет стоить моей работы.
— Чушь! Говорят же вам, любезный, что мы приехали к мисс Коре Резерфорд, и по ее просьбе. Повторяю, мисс Кора Резерфорд! Если вы сию же секунду не откроете эти ворота, я возьму на себя труд присмотреть, чтобы вас заменили на кого-то, кто их откроет. Узнаете тогда, чего стоит ваша работа.
Несколько секунд он нервно прикидывал, как поступить.
— Может, если я позвоню…
Эвадна одолжила его своим патентованным выражением лица: «Чего еще ждать от мужчины!»
— Ни в коем случае! Боюсь, мисс Кора Резерфорд уже нестерпимо встревожена, быть может, опасаясь, что мы оказались жертвами страшного дорожного происшествия. И она будет в ярости… нет, нет, нет, если я знаю Кору, она будет метать молнии, когда узнает, что нас нет рядом с ней из-за вашего ослиного упрямства не впускать нас. Разрешите нам въехать, будьте так добры, если вам дорога ваша шкура.
Все еще в нерешительности, сознавая, что создает нежелательный прецедент, привратник наконец поднял шлагбаум и открыл двум посетителям доступ в благословенное Богом внутреннее святилище. Когда машина въехала в пределы студии, Эвадна не удержалась от хихиканья, наблюдая в зеркале заднего вида за уменьшающимся по мере их продвижения беднягой привратником, пребывавшем теперь в видимом ужасе от самовольства, которое в помрачении он им дозволил.
Несколько минут спустя, когда Трабшо припарковал «ровер», возник вопрос, как отыскать павильон 3, в котором, как сказала им Кора, снимался «Если меня найдут мертвой». Очевидным решением проблемы было бы спросить дорогу у какого-нибудь встречного. Но тут-то и была зарыта собака. Практически все встречные, возникавшие перед ними, казалось, были облачены в экстравагантные маскарадные костюмы. Им встречались Круглоголовые и Роялисты, Цыгане и Мушкетеры, Щеголи эпохи Регентства и Жемчужные Девы, и было как-то неловко затруднить их вопросом о столь обыденном направлении.
Однако, как часто случается, бродя между ангарами, сложенными из готовых бетонных блоков и практически составлявшими студию, они внезапно, волей Провидения, оказались перед самым огромным. Надпись на высокой металлической двери гласила «Павильон 3». Они пришли.
Согласно литературной легенде, поэт Колридж был оторван от письменного стола «человеком из Порлока», после чего никогда уже не смог вновь обрести экстазное вдохновение, создавшее первые несколько неугасимых строф «Кубла-Хана». Одному Богу известно (подумала Эвадна Маунт, созерцая открывшееся им зрелище, едва они отворили дверь), как что-либо, претендующее на непреходящую ценность, могло быть сотворено внутри павильона, который словно бы вмещал все население Порлока.
На извивающийся кабелями пол часть съемочной группы укладывала железнодорожные пути или что-то, смахивающее на железнодорожные пути. Другие, почти невидимые в вышине, крепили проволоку к шестам и шесты к проволоке, привинчивая и к тем, и к другим гигантские, а после включения слепящие глаз прожектора. Из-за вездесущей пыли и столь же вездесущего табачного дыма, клубящихся в перекрестьях световых лучей — у каждого до единого техника вызовом по адресу всевозможных табличек «не курить!» была между зубами зажата сигарета, — воздух ощущался прямо-таки осязаемым.