Белая ель - Вера Камша

Вера Камша Белая ель

Часть 1 Весна

Глава 1

Бабочка была огромной даже для фульги. Золотая, с черными и алыми пятнами, она кокетливо складывала и расправляла зубчатые крылышки. Такие яркие на фоне растрескавшейся грязно-белой плиты!

Анна Транке на цыпочках подошла поближе и торопливо зашептала:

— Летунья-огнянка, фульга-золотянка, полетай, покружи, суженого покажи.

Золотые крылышки дрогнули, бабочка взлетела, покружилась над усыпанным алыми и белыми лепестками камнем и уверенно полетела на Рассвет, суля молодого и красивого жениха. Без сомнения молодого Марка Дисского! Анна мечтательно улыбнулась и подбежала к двоюродной сестре.

— Аполка, гляди, еще одна. Теперь ты.

Худенькая, зеленоглазая Аполка с сомнением глянула на порхающую фульгу и покачала головой.

— Анна, мне в это лето рано еще.

— Вот еще! — Анна шутливо топнула ножкой и весело выкрикнула в пахнущее акацией и жасмином небо. — Фульга, сестричка, огненная птичка, полетай, погляди, мужа Аполке найди!

Бабочка, словно ждала приглашения, весело запорхала вокруг девушек, поднимаясь все выше и выше, пока не скрылась среди ветвей цветущей акации, древней, но все еще живой. Анна торопливо сорвала веточку жасмина и приколола к корсажу кузины, закрепляя колдовство.

— Смотри, не потеряй!

— Не потеряю, — Аполка шутливо прикрыла белый цветок руками, — мой, никому не отдам.

Алые бабочки-фульги, вылетавшие в месяц Весенних Молний, приносили удачу и предсказывали судьбу. В Уэрте в это верили так же свято, как в то, что жасмин и акация отвращают зло.

— Вот вы где, — герцог Шарский с видимым удовольствием оглядел дочь и племянницу, — Анна, беги-ка домой, к нам гости едут. Помоги тетке. А ты, Аполка, постой.

— Фульга, она все знает, — хмыкнула Анна, подобрала красные юбки и исчезла среди кустов.

— Опять гадали? — укоризненно покачал головой герцог, — и опять здесь?

— Тут красиво, — Аполка виновато улыбнулась, — и потом ты же все приказал закопать.

— Приказал, — буркнул герцог, — только этой крысе все мало. Он хочет, чтоб я их разбил. Или, того хуже, в море кинул.

— Отец, — глазищи Аполки стали еще больше, — ты же этого не сделаешь?

— Нет, конечно, — огрызнулся господарь, словно говорил не с родной дочерью, а с докучливым легатом, — святоша отмутит воду и назад, а нам здесь жить. Уж лучше с попами собачиться, чем с Охотниками!

Аполка перевела дух. Она любила старую акацию, на которую в свой шестнадцатый Излом повязала алую с золотом ленту. Знал ли об этом отец?

Герцог Шарский поймал взгляд дочери, и притянул ее к себе, заставив опуститься на нагретый солнцем камень. Девушка с готовностью примостилось рядом с отцом, она любила эти разговоры, нечастые, и оттого особенно желанные. Герцог Шарский задумчиво глядел на кружащиеся в воздухе лепестки, меж которых танцевали две фульги.

— Ты же знаешь, я тебя никогда не принуждал, — начал отец. Это было правдой. Мать и бабушка, те порой приказывали, отец — никогда. Именно поэтому Аполка не могла сказать ему «нет». Девушка прижалась щекой к затянутому в атлас плечу, боясь и ожидая того, что сейчас услышит.

— Котенок, я бы хотел, что б ты всегда была рядом, но дочерей растят не для себя. Конечно, не дело отдавать тебя раньше Анны, но Мекчеи ждать не готовы…

— Мекчеи? — Аполке показалось, что она ослышалась, — но они же алаты.

— Да, — подтвердил отец, и девушка поняла, что все уже решено, — и не просто алаты. Мекчеи в Алати больше, чем короли в Крионе. Теперь там правит герцог Матяш. Он хочет, чтоб его сын женился на агарийке. Молодой Мекчеи хорош собой, он должен тебе понравиться.

— Да, — покорно прошептала Аполка, — должен.

— Не бойся, котенок, — отец рассмеялся. Громче, чем нужно, — алаты — люди добрые и без двойного дна. Там тебе будет хорошо.

Вот и все. Она станет почти королевой и уедет за горы. Отец, мать, братья, Анна, замок над рекой, старая акация, алые бабочки, все это будет прошлым. Она так и не узнает, что такое любовь, зато у нее будет муж. Женщины должны выходить замуж. Так надо, так делают все, но почему так далеко?

— Миклош Мекчеи приезжает сегодня, — сильная рука взяла девушку за подбородок, — да не бойся ты! Если он тебе не понравится, значит, не судьба, но я бы очень хотел, чтоб дело сладилось.

— Хорошо, — Аполка героически улыбнулась, — я постараюсь.

Миклош осадил коня, любуясь на белый замок у реки, такой непохожий на алатские крепости. Любопытно, какова живущая там девушка, которую, если все сладится, придется называть женой? Кошки разодрали б эсператистских святош, выдумавших законный брак. В древние времена мужчине, чтоб обзавестись наследником, не требовалось связывать себя с какой-то одной женщиной. Старые боги ценили кровь, а не слова, любовь, а не браслет на руке.

— Красивые места, — Янош, доезжачий алатского наследника и большой его приятель с нескрываемым удовольствием глядел на цветущую равнину, — если б не агарийцы, цены б не было.

— Ты это только при хозяевах не брякни, — хмыкнул Миклош, — мы сюда не за яблоками приехали, а за агарийкой.

— Ну и зря, — припечатал Янош, — из змеюки птичку не сделаешь. Мало в Алате красоток, чужачка понадобилась.

— Красоток много, — согласился наследник, — на всех не женишься, вот и приведу агарийку, чтоб никому обидно не было. И потом, ты же сам знаешь...

— Знаю, — лицо Яноша сразу поскучнело. В его семье агарийцев ненавидели даже больше, чем в доме герцога, но сила была на стороне короля и церкви, которым нравилось держать в одной запряжке кошку и собаку. Считалось, что Агария и Алат добровольно объединились под скипетром уэртской династии. Как бы ни так! Сидящий в Крионе хитрохвостый агариец с двойной короной на плешивой голове спал и видел превратить алатов в баранов для стрижки. Зимой ему стрельнуло в голову привязать дом Мекчеи к Агарии при помощи женитьбы. Матяшу предложили на выбор — либо отдать в Агарию свою дочь Шару, либо женить сына на агарийке.

Витязи не торгуют сестрами и дочерьми, а жена — не стена, можно и подвинуть. Господарь при полном согласии сына и дочери выбрал меньшее из зол. И теперь Миклош должен привезти это зло, которое зовут герцогиня Шарская, в свой дом.

Наследник решительно подкрутил темный ус и поправил шапку с журавлиным пером.

— Не робей, Янчи, вывернемся. Считай это за охоту.

— Отродясь на мармалюк[1] не охотился, — огрызнулся Янош, — ну да пересолим да выхлебнем.

У Миклоша Мекчеи были черные глаза, дерзкие и веселые. Самые красивые в мире, Аполка смотрела в них и не понимала, как она прожила без алатского витязя почти семнадцать лет. Огнекрылая бабочка и цветок жасмина и впрямь принесли ей счастье, невозможное, негаданное, непредставимое. Подумать только, еще утром она едва не расплакалась, узнав об отцовском решении. А сейчас готова идти в Алат пешком через все горы и реки.

— Прекрасная Аполка покажет мне сад? — поклонился Миклош, и отец довольно улыбнулся.

— О, да, сударь, — пролепетала девушка и поднялась, благословляя мать, заставившую ее надеть лучшее платье — белое с изумрудной в цвет глаз отделкой. Миклош тоже улыбнулся и подал даме обернутую плащом руку. Из рук матери выпал и разбился хрустальный бокал, кто-то, Аполка не поняла кто, пробормотал «к счастью». Дядя Колен, отец Анны громко заговорил о соколиной охоте, Миклош тронул свободной рукой темный ус:

— Если прелестная Аполка боится, что роса намочит ее милые ножки, найдется рыцарь, готовый нести ее на руках.

Прелестная Аполка предпочла идти сама, хотя ноги держали плохо, а голова кружилась, как в детстве, когда она нечаянно хлебнула сливовой наливки. Миклош что-то говорил и смеялся, она понимала и не понимала одновременно, потому что главное было в другом, в том, что он здесь, рядом. Он нашел ее, а ведь они могли никогда не встретиться. Как страшно!

— Что ответит моя богиня? — требовательный голос прорвался сквозь сияющую стену, отделившую Аполку от ставшего вдруг прошлым мира, — могу ли я надеяться?

На что? От нее что-то зависит, что-то важное для него? Да она отдаст ему все — сердце, жизнь, душу, только б он не исчез, не рассыпался белыми лепестками, как витязи ее снов.

— Прелестная Аполка молчит, но молчание может значить так много. Оно может убить, а может дать жизнь.

— Что? — выдохнула девушка, — что я должна сделать?

— Богиня не может быть никому должна, — голос алата стал хриплым, словно он был болен или это она больна? — но я воин, я должен знать правду. Если прекрасная Аполка велит мне уйти, я уйду. Я смогу жить, смогу сражаться, но мир для меня погаснет.

Она все еще не понимала, только сердце билось часто-часто. Миклош опустился на колено и склонил голову.

— Каков будет приговор?

— Приговор? — пролепетала девушка, — приговор?

— Аполка отдаст мне свою руку, — витязь резко поднял голову, в темных глазах сверкнули золотые искры, — и сердце?

Аполка вздрогнула, лунный свет разбился о шитую золотом перевязь любимого. Из раскрытых окон донеслись звуки лютни — пришел менестрель, тот самый, что пел о любви, победивший саму смерть.

— Аполка, — шептал Матяш, — одно слово, только одно. Да или нет?

— Не здесь, — девушка, поразившись собственной смелости, схватила чужую руку, горячую и сильную, — не здесь. Идем.

Они бежали через белую от ночных амапол поляну, а вокруг плясали светлячки, а, может, это были звезды? Матяш молчал, но когда Аполка споткнулась, подхватил ее на руки.

— Куда? — спросил он, и девушка, не в силах ответить, махнула рукой вперед, туда, где заросли были всего гуще, но сквозь них упрямо светилась зеленая звезда.

— Голубка, — шептал Матяш, — белая голубка с зелеными глазами… Моя голубка…

Поляна кончилась, над ними сомкнулись усыпанные невидимыми в темноте колокольчиками ветки, пылающие щеки остудила роса. Сюда музыка не доносилось, но где-то рядом заливался соловей.

— Куда? — повторял Матяш, и Аполка, все еще не в силах говорить, показывала.

Заросли барбариса, поляна уже увядших примул, форелевый ручей, живая изгородь, старая акация... Девушка только слегка шевельнулась, и державшие ее руки, такие сильные и такие нежные уже опускали ее на землю.

— Это здесь? То, что ты хочешь мне показать?

Это здесь, но как рассказать о повязанной ночью ленте, засыпанном колодце, алой бабочке, предсказавшей счастье?

— Миклош…

— Да?

— Это… Это очень старое место. Раньше тут было… Были…

— Сюда приходили спутники прежних? — в голосе Миклоша не было удивления, напротив, — в Алати много таких мест — Вешани, Радка, Сакаци…

— Они и сейчас здесь, — она должна ему рассказать, чтоб он понял, она не будет иметь тайн нет, не от мужа, от любимого, единственного, родного, — я умирала, а они меня вернули. Это было на весеннем Изломе, они рассыпались лепестками вишен.

Миклош, я люблю тебя, только тебя и навсегда. Я умру за тебя, я… Ты — моя жизнь, я не верила…Не понимала.

— И я не понимал, — Миклош сжал ее руку до боли, — не знаю, тут ли они, но кровью клянусь, ты будешь со мной счастлива! И будь я проклят во веки веков, если я тебя обману

— Миклош… Я не предам тебя, никогда не предам. Только не тебя!

Это был ее первый поцелуй, и он был таким же, как в балладах. Нет, в четыре, в сорок раз прекраснее. Стена из белых лепестков сомкнулась, отделяя двоих от пиров, разговоров, войн, боли, смерти, старости. Аполка смеялась, плакала, шептала что-то безумное и слышала в ответ самые нужные в мире слова, а рядом пел соловей, захлебываясь от весны и радости.

«Шел 378 год Круга Молнии, когда господарь наш и герцог Матяш Медвежьи Плечи задумал женить старшего сына и наследника Миклоша на единственной дочери герцога Штранского Аполлинарии. И была та Аполка красы необычайной. Давно Уэрта не видела столь прекрасной невесты и столь мужественного жениха.

(Хроника монастыря святого Ласло Алатского)

Глава 2

Был у господаря нашего Матяша друг и побратим Пал Карои. Простого он был роду, но мужество его и верность вознесли его превыше знатнейших вельмож. Матяш не раз хотел пожаловать Карои за службу богатые владения, но тот отказывался, не желая расставаться со своим другом. Так и шли кони герцога нашего Матяша и Пала Карои рядом, пока в стычке с гайифцами Карои не был тяжело ранен. Смерть его пощадила, но он ослеп. Матяш просил друга принять богатые земли и дом в Алати, но Пал сказал, что по воле Создателя он одинок, и ему некому передать титул и владения, и тогда господарь назначил Пала Карои пожизненным управителем замка Сакаци.

(Хроника монастыря святого Ласло Алатского)

Барболка Чекеи любила петь, а в этот день не петь было невозможно. Особенно на лесной дороге. Близился полдень, внизу, в долине стояла иссушающая жара, но поросшие буками склоны защищали от зноя.

Дорога была не то, чтоб заброшенной, просто в будний день все при деле. Те, кому надо было на торги, проехали утром, остальные были, кто в поле, кто на виноградниках, а господа по жаре не ездят, вот Барболка и пела в свое удовольствие. Слышать девушку могли разве что облака да старая собака, увязавшаяся за хозяйкой то ли со скуки, то ли в надежде перехватить в Яблонях пару косточек.

Правду сказать, отправляясь в Яблони к тетке, Барболка была зла на весь свет вообще и отца, пропившего ее монисто и оставшуюся после матери шаль, но долго злиться девушка не умела. Пьяненький родитель и лесная лачуга остались позади, светило солнце, цвела кошачья роза, синие стрекозы гонялись за мухами, и обида куда-то делась. Барболка сошла с дороги, нарвала травяных гвоздик, соорудила себе венок и поняла, что счастлива, несмотря на папашу и жениха. Хорошего жениха — молодого, красивого, богатого. Ферек Надь был сыном мельника, Барболка Чекеи дочкой спившегося пасечника, за которой приданого — пара черных глаз да коса в руку толщиной.

На свой счет девушка не обольщалась, глядеть-то на нее глядели, да женихов у бесприданницы было раз два да и обчелся. Кто побогаче да повидней или женат, или родители за хвост держат. Когда в Золотую Ночку[2] Ферек напоил голодранку молодым вином, мельничиха чуть собственным языком не подавилась, но сын уперся. Или Барболка или никто. Мельник принял сторону сына, и Барболка надела браслет. Серебряный, с сердоликами. Дорогой браслет, красивый. Жаль, папаша его не пропил. Тогда б от нее все отстали.

Барболка упрямо мотнула головой и запела о веселой малиновке.

— Птичка моя птиченька, — выпевала девушка, шагая между серебристых расписных стволов, — где летала,

Ну и что, что она встала на рассвете и выскочила из дома натощак? Ну и что, что ноги начинают уставать, а до Яблонь еще далеко? Ну и что, что ей не в чем идти в церковь, а Ферек носит синюю жилетку и нос у него утиный?

Жужа остановилась и тявкнула. Чего это она? Цокот копыт за спиной. Всадники и много, ну да чего ей бояться среди бела дня? Барболка отступила к обочине и обернулась. Так, из любопытства.

Человек двадцать на сытых конях, в богатых доломанах. Не иначе, в замок едут. Рука Барболки метнулась вверх, приглаживая взбаламученные кудри. Зачем? Они сейчас проедут. А она пойдет дальше. К тетке и суженому.

Конные были уже совсем близко. Впереди конь о конь молоденький парнишка и худой витязь в богатом доломане. Наверное, главный. На всякий случай Барболка поклонилась. Конечно, ее не заметят, но мало ли.

Старший осадил коня и что-то сказал молодому. Соловый свернул с дороги, какая богатая сбруя! Галуны на седле лучше, чем у Ферека на праздничной куртке. А уздечка золоченая, не иначе.

— Это ты сейчас пела на дороге? — голос у парня ломался, как у молодого петушка, а глаза были серыми.

— Я, гици , — призналась Барболка, проклиная босые ноги и путающуюся в ногах облезлую Жужу.

— Господарь хочет с тобой говорить.

Господарь? С ней? Девушка вскинула подбородок и пошла вперед. Жужа тявкнула и потрусила за хозяйкой. Ну и пусть! Она не гица, а дочка пасечника, вот и ходит босиком.

— Звали, гици? — выпалила Барболка, и в эти два слова ушла вся ее смелость.

— Звал, — подтвердил приезжий, — хорошо поешь. Клянусь Создателем, хорошо поешь.

— Благодарствую, — девушка поклонилась и подняла глаза. Господарь был в годах, но хорош собой. Таких в песнях называют старыми орлами и седыми волками. Только вот смотрел как-то странно, вроде на Барболку, а вроде и мимо. А вот спутники его те не терялись, знай себе подмигивали да подкручивали усы. Настоящие витязи, сразу видать, только куда ястребам до орла.

— Куда идешь, красавица? — старший по-прежнему смотрел куда-то вдаль.

— До Яблонь, если гици дозволит, — выдохнула Барболка, понимая, что сейчас что-то случиться, — тетка у меня там.

— Тетка, — роскошный жеребец со злыми глазами дернулся и всхрапнул, всадник с легкостью его удержал, только камни на золотой цепи сверкнули. Дорогие камни, может, даже рубины, — а живешь ты с кем?

— С отцом, — нехотя признала Барболка, так как питейные подвиги Гашпара Чекеи превратили его в притчу во языцех, — здесь, недалече.