– Что значит «не отвечает»? Договорились же: в одиннадцать.
Борис повторил, потом набрал домашний номер.
– Не берет трубку.
– Ну, и как с вами дело иметь? – раздраженно спросил Кактус. – Тоже мне, деловые. Забил стрелку и пропал. Пойдем, сядем в кафе каком-нибудь. Будем звонить, пока не дозвонимся.
Но в кафе их не пустили. Точнее, они уже сели за столик, однако официант – щуплый хлопчик – отказался обслуживать грязного посетителя с побитой мордой и позвал охрану. Пока приближался уверенный бык в мешковатом черном пиджаке, Кактус выскользнул из заведения, отошел на двадцать шагов, облокотился на крышу чужого авто и насладился шикарным зрелищем.
Блестящего атлета, автогонщика, владельца собственного бизнеса и огромной квартиры в центре столицы, жениха сексуальнейшей девушки – грубо выталкивают за порог, а шагающие мимо вечерние праздные граждане останавливаются поглазеть.
Сладкий мальчик подошел, шаркая; посмотрел выжидательно.
– Ненавижу вас всех, – печально сказал Кактус. – Дешевки вы. И ты, и твой черный пояс. На кой бес вам тогда ваши джипы крутые, ваши черные пояса? Бицепсы? Деньги, шмотки, вся эта сбруя? Как с вами дела делать? Только сопли жевать умеете. Иди на хуй, понял, нет? Давай, двигай. К Миле езжай. Сам доберешься как-нибудь. Завтра просохнешь, похмелишься – позвони. Встретимся, обсудим наши расклады.
Сладкий мальчик кивнул, повернулся, побрел.
«Изгрызенный, – вспомнил Кактус. – Беси ядять».
Сплюнул.
У людоедов часто так бывает. Проглотишь сладкий кусок, только устроишься отдохнуть, переварить, насладиться – появляется кто-нибудь и портит тебе аппетит.
– Чего такое? – развязно спросили его.
Кирилл повернулся. Локоть его, оказывается, до сих пор упирался в полированную железную плоскость – теперь появился владелец машины, смотрел с угрозой. Таким вечно напряженным городским наездникам не нравится, когда чужие люди трогают их ненаглядные аппараты.
– Ничего, – ответил он, не меняя позы.
– Хули тут пасешься? – осведомился наездник. – Тачка понравилась?
Кактус рванулся, ударил его коленом в пах, сбил с ног, выхватил нож, прижал лезвие к щеке.
– Хули – в Туле, – тихо сказал он. – А мы в Москве. Тихо будь. А то уши отпилю, понял, нет?
– Понял, понял...
– Сиди три минуты, потом вставай. Пойдешь за мной – на ремни порежу.
Отпустил, отпрянул, увидел справа темный проулок, скользнул туда. Не бегом, но быстро. Свернул во двор – здесь было тихо, посреди – песочница, рядом выпивали огромные двадцатилетние дети.
Выждал четверть часа, пошел на дорогу, ловить такси.
В Бразилии есть ловцы змей: они строят клетку и сажают внутрь свинью. Анаконда пролезает меж прутьев, заглатывает пищу, но выползти из ловушки с раздутым желудком уже не может. Так ее берут.
У людоедов иначе. Людоед, когда проглотит, становится быстр и ловок, у него сил прибавляется и решительности.
Глава 6 Девичник
Она ехала, странно спокойная. Одной рукой рулила, другой сжимала телефон. Маша умоляла звонить ей как можно чаще.
Утром пришлось потратить почти три часа, чтобы привести подругу в более-менее нормальное состояние и подготовить к походу в милицию. Мила хотела сопровождать – но Шамиль отговорил.
Шамиль очень помог, она позвонила ему еще накануне. Не ходите на допрос толпой, сказал он, ходите поодиночке. Так лучше. Сначала пусть одна сходит, потом другая. Чего нам бояться, спросила Мила, мы же не убивали. Конечно, не убивали, ответил шеф, только следователь этого не знает. Тут Мила не выдержала, закричала. Ее ведь тоже могли, вместе с ним!.. Не кричи на старого татарина, ответил Шамиль. Сидите по домам и никому дверь не открывайте. Судя по всему, это бытовуха, убийцу возьмут сегодня-завтра.
Монахова была словно каменная. Ничего нового не рассказала. Утром прошедшего дня Мудвин встал ни свет ни заря, подтопил остывший за ночь дом и уехал, какой-то был у него намечен разговор важный, насчет близкого товарища; днем обещал вернуться и побыть с ней, а поздним вечером опять должен был уехать, на этот раз – в Москву, к себе в квартиру, еще один важный разговор – в общем, кругом одни важные дела, и Маша тогда устроила ему сцену: что это за жизнь, утром – один важный разговор, вечером – другой, а любимая женщина, значит, днем, в промежутке? И отправилась по магазинам; весь день шарилась, по темноте приехала – а он уже холодный, мертвый, и кровь по всей кухне, черная, липкая... Убили в середине дня, кто-то свой. Мудвин сам открыл убийце и калитку, и дверь. Пили чай, на столе две чашки, конфеты... Убийца при входе ботинки снял...
Неизвестный зарезал опытного спортсмена, мастера восточных единоборств, одним ударом ножа в шею.
Мудвин сидел за столом, а неизвестный зашел ему за спину, схватил с кухонной стойки нож и ударил.
Не помог, значит, черный пояс, не помогли глаза на спине, не помогло шестое чувство.
«Знаю, кто этот неизвестный» – подумала Мила. И решила, что всё нужно делать прямо сейчас. Кто понял жизнь, тот не спешит, но когда надо – летит, как молния, опоздаешь – пропадешь.
Опера сняли с Монаховой всю информацию сразу, еще вчера, но едва узнали, что жертва преступления – призер первенства Москвы по каратэ, потеряли интерес к его сожительнице и помчались отрабатывать спортивные связи убитого. Боксеры, борцы и прочие профессионалы мордобоя плотно связаны с криминалитетом; сыщики решили копать среди приятелей по клубу, тренеров, промоутеров, держателей тотализатора и прочих жучил.
Внешне убийство выглядело как бытовое, профессиональный киллер не будет при входе в дом снимать ботинки и надевать тапочки, не бывает таких киллеров; впрочем, по нынешним бестолковым временам бывает всякое.
«Знаю, кто был в тех тапочках», – думала Мила, приехавшая, уже заполночь, в дом, где четыре месяца назад она в обнимку с Машей прыгала вокруг новогодней елки.
Увезла подругу к себе, втащила в квартиру, а там – еще один сюрприз: на лучшем диване храпит прекрасный принц, грязный, морда в синяках, штаны изгажены, воняет сивухой. Пробовала растолкать, била по морде полотенцем – в ответ доносилось только горловое бульканье.
Ушли в другую комнату, выпили водки, Монахова, наконец, очнулась от шока и вспомнила про любящего папу, позвонила, и папа немедленно прибыл и забрал дочь в родительское гнездо, на ходу телефонируя адвокатам и «опытным людям». Не дай бог, дочь попадет под подозрение, в конце концов, и у нее был мотив, сама ведь призналась, что меж нею и убитым произошел скандал...
«Знаю, у кого есть мотив», – думала Мила, уже утром. Опять пробовала привести принца в сознание – тот вроде бы очнулся, что-то лепетал, но смотреть на него было невозможно; мужика словно каток переехал. Собралась кое-как, посмотрела за окно – улицы забиты, побежала к метро, спустя час уже была на «Полежаевской», в квартире родителей Маши, посидела до полудня, обменялась дежурными фразами с пузатым лохматым папой, причем папа тут же стал давать наставления, как следует обращаться с ранимой и наивной Машенькой и какие меры предпринимать, чтобы всячески оградить ранимую и наивную от подозрительных мужчин и от попадания в столь отвратительные истории; пришлось папу послать, практически матом, и уйти.
Вернулась к дому, в квартиру подниматься не стала, сразу села в машину. Достала телефон.
Она думала, что позвонить будет трудно: слышать этот хриплый, вползающий баритон, этот его юморок, усмешечки, а еще труднее – самой изобразить симпатию; дыханием, гортанью, вибрацией связок демонстрировать: хочу, желаю, не забыла. Но когда набрала номер и услышала медленное, растянутое, пополам треснувшее «привет» – вдруг поняла, что ничего не нужно изображать, всё само выходит из нее: и симпатия, и желание; пока говорила, неполных четыре минуты, – почти забыла и про Машу, невменяемую от ужаса, и про Мудвина, еще вчера живого, а сегодня мертвого.
Договорилась, отключилась, содрогнулась. Запрезирала себя, потом подумала: за такое нельзя себя презирать; миллионы женщин делают то же самое, эксплуатируют собственный сексуальный ресурс, торгуют собой, прямо или косвенно. Красят лица, встают на каблуки, рядятся в обтягивающие одежды. Может быть, где-нибудь в исламских странах этого нет, а в остальном мире – есть.
Вошла, не улыбаясь; фамильярно погладила упыря по гладкой щеке; он всегда идеально выбрит и свежо выглядит; интересно, упыри стареют?
Вообще, вдруг она не всё знает? Вдруг упырь живет вечно, как эти модные нынче у школьниц вампиры-красавчики? Вдруг от каждой новой съеденной жертвы к поедателю человеков переходит их молодость и жизненная сила?
Сразу прошла через комнаты в спальню, повернулась, села на кровать, положила сумку на пол.
– Иди сюда.
– Иди сюда.
Но он не пошел: стоял в дверях, улыбался.
– А поговорить?
– Не хочу говорить, – грубо ответила она. – Зачем говорить, о чем говорить? Иди. А то передумаю.
Он тихо засмеялся.
– Ну и что? Передумаешь – уйдешь. Ты сама себе хозяйка.
И достал из кармана сигару.
Этажом выше гудел мужской голос, ругательства перемежались завываниями и стонами. Упырь показал пальцем на потолок.
– Сегодня у них особенно весело.
– Не кури, – попросила она. – Потом запах будет...
Упырь послушно спрятал сигару обратно.
– Или... – она усмехнулась, – иди сюда, вместе покурим. Только пепельницу принеси.
Он принес из комнаты огромное бронзовое чудище, сел рядом. Нагрел над огнем зажигалки бока табачного цилиндра, раскурил, вручил; она помнила, что затягиваться нельзя, но всё равно закашлялась, однако дым понравился, она поняла его: такой плотный, жирный дым хорошо глотать, насытившись жирным мясом, особенный дым, он символизирует всё плотное и жирное, плотную жирную жизнь, где плотно чередуются жирные, сочащиеся соком события.
– Как там Борис? – спросил упырь.
Она отдала ему сигару, брезгливо скривилась.
– Лучше всех. Приперся в час ночи, страшно пьяный. До сих пор не может в себя прийти.
– Тогда, – упырь покачал головой, – тебе надо быть с ним.
– А я тут при чем?
– А ты, значит, совсем ни при чем?
– Поняла, – зло сказала она. – Мне, значит, нужно сидеть возле него, гладить по голове и поить рассольчиком? Да? Или бульончиком?
– Можно и тем и другим.
– Обойдется.
– Нет, – сказал упырь. – Не обойдется. Он тебя очень сильно любит.
– И поэтому приперся пьяный и заблеванный.
– Он не пьяный, – сказал упырь. – Он... В общем, я его вчера...
И громко щелкнул зубами.
Мила вздрогнула.
– И теперь, – упырь опять улыбнулся, мудро и сыто, – я дарю его тебе. Твоего Бориса. Это мой свадебный подарок, дорогая.
Наверху дико завизжали и разбили нечто небольшое, рюмку или блюдце.
Мила тихо засмеялась.
– О боже. Ты, значит, даришь мне на свадьбу моего собственного жениха?
Людоед сложил руки на груди.
– Ага. Заметь, не просто дарю, а дарю в готовом к употреблению виде. Еще надо приложить краткую инструкцию, но это потом. Позже. В следующий раз. Ты будешь приезжать ко мне, и я тебя научу. – Людоед по-деловому подмигнул. – Учти, давить на него надо непрерывно. Психика должна быть всё время в угнетенном состоянии. Возьмешь у меня люминал и лоффору, будешь добавлять ему в кофе. Знаешь, что такое лоффора?
– Нет.
– Ее еще называют «пейотль», – людоед звонко, с удовольствием выговорил нерусское словцо. – Это кактус такой. Мексиканский. Покупаю у одного фаната Кастанеды. Знаешь, кто такой Кастанеда?
– Что-то слышала.
– Вот и хорошо. А прозвище мое знаешь?
– Знаю. Кактус.
– Борис сказал?
– Да.
Упырь кивнул.
– Еще сигаретки дам тебе для него, особые. Ничего опасного, обычный табак и немного сушеного василька, народное средство, чтоб не расслаблялся... Пусть ходит к психиатру, пусть жрет антидепрессанты, в сочетании с лоффорой будет обратный эффект... В общем, делай, как я говорю, – и парень будет у нас в кармане. Квартира в центре Москвы, ты как законная супруга получаешь ровно половину... Еще есть мамка, но она бухает по-черному и долго не протянет... Ты знаешь, что мама у него – алкоголичка?
– Знаю, – пробормотала Мила. – Такая тонкая, интеллигентная женщина, профессорская жена... Домработница, каждую весну – в санаторий, парикмахер на дом приходил... И вдруг – спилась за три года.
– Оттого и спилась, – сказал упырь. – Но бог с ней. Квартира там хорошая, большая. Лучше не продавать такое жирное место. Будешь ее сдавать. А постояльцев отдавать мне.
– На съедение?
Людоед засмеялся легким свободным смехом расслабленного человека.
– Угадала. А нашему парню купим красивую красную машину. Спортивную. «Порше», бля. Или «феррари». Пусть наслаждается. В бизнесе его у тебя тоже половинная доля, но этот бизнес ты прикрой, от греха... там никакой пользы, одни понты и убытки. Где понты – там везде убытки...
Мила раскинула руки и упала спиной назад, в подушки. Посмотрела в серый потолок.
– Ничего, если я буду называть тебя Кактусом?
– Давай, – разрешил людоед.
– Тогда слушай, Кактус. Может, мне теперь послать тебя к чертовой матери? Зачем ты мне нужен, если у меня скоро будет квартира за три миллиона?
– Можешь и послать, – сказал упырь. – Только зачем? Тебе со мной интересно.
– Да, – сказала Мила и взмахом ноги сбросила туфлю. Метилась ему в лицо, но не попала. Произнесла тихо:
– Иди уже. У меня мало времени.
И улыбнулась.
Наверху что-то упало, и завизжала женщина.
Надо держаться ближе к правому краю кровати – там, где сумка.
Кактус положил наполовину выкуренную «Гавану» в пепельницу и потянулся к ней.
Почему мне не страшно? Вчера он зарезал человека, а сегодня лежит, слабо улыбается, где надо – у него расслаблено, где надо – напряжено и даже подрагивает в такт биению сердца. Конечно, он не боится милиции. У него там всё схвачено. Поймают – выкрутится. Он вообще никого не боится. А я почему спокойна? Скажи мне кто-нибудь год назад, что я пойду в постель к убийце, едва смывшему кровь с ладоней, – даже не поняла бы, пожала плечами...
Почему я здесь? Потому что мне хочется? И не просто хочется, а очень хочется? Потому что никто никогда не облизывал меня от мочек ушей до мизинцев ног? Нет, не поэтому. Большинство женщин не получают от физической любви какого-то сверхъестественного удовольствия – и ничего, живут, радуются. Вон, даже Монахова – изображает нимфоманку, а сама больше всего на свете любит вкусно покушать и погужеваться где-нибудь в красивом месте, танцы любит, веселье, еще – когда мужики из-за нее дерутся, для нее койка – не более чем приложение, желательное, но необязательное. А сама я – ну, да, уважаю, понимаю, ценю, и если мужчина хорош в интимном деле – я и мужчину такого ценю тоже... Нет, я тут не для того, чтобы в последний раз забыться и получить нечто особенное.
Я пришла, потому что этот упырь – не один. Будут другие. Они придут обязательно. Я уже умею их различать. Чувствую их взгляды, наблюдаю их быстрые липкие пальцы. До сих пор в памяти тот, с перстнем, приятель Шамиля. А на следующий день видела еще одного, прямо на улице, между прочим – милиционера, бледного, жующего резинку, остро пахнущего парфюмом, с глазами-присосками, совсем молодого, начинающего, но весьма перспективного, судя по слюне, обильно выступившей в углах губ, похожих на паучьи жвалы.
– Что? – спросил людоед. – Опять оставишь меня на голодном пайке?
– Думаешь, я настолько жестока?
– Конечно. Ты очень жестокая.
Она перебросила ногу, легла сверху, сунула пальцы меж его зубов, язык благодарно засуетился, из-под него пошла теплая слюна, – уже было ей понятно, что людоеды выделяют физиологические жидкости сверхобильно, для наилучшего и бесшумного скольжения, по пути к жертве, а также для смачивания глотки, в процессе проглатывания, – этими же пальцами, вынув их из пасти, взяла упыря за горло, другой рукой вцепилась в грудь, погрузила ногти. Наползла. Попыталась сдержать стон, потом подумала – зачем сдерживаюсь, кого стесняюсь, с какой стати прятать эмоции?
А ведь ей еще повезло, приличный достался упырь, воспитанный, осторожный, а попади они с Борисом в лапы того, с перстнем, – тот проглотил бы без церемоний и ее, и принца, и белого коня вместе с копытами.
Стала добавлять бедрами, резче, грубее, пресекла попытку взять себя за плечи, опять застонала, этажом выше в унисон орала соседка, судя по голосу – весьма бодрая женщина, упырь задрожал и стал выгибаться, глаза его были открыты, но смотрели куда-то мимо, в пространство, рот оскален, теперь совать туда пальцы было, пожалуй, рискованно, ноги уже затекли, но надо было продолжать и даже добавить темпа; по спине и животу побежал было ток удовольствия, но тут же пропал, всё превратилось в работу, в физические усилия, пошлые фрикции, туда-сюда, быстрее и быстрее, в мозгу – единственная мысль: «Когда же, черт возьми, с тебя будет довольно»?
Наверху опять что-то разбили, но она не обратила внимания, потому что упырь захрипел и наподдал тазом, сбив ее с ритма, и она поняла, что ничего не получится, переоценила силы, не смогла, что-то сделала не так, в досаде и ярости размахнулась и ударила его по лицу, выругалась, почти вскочила, но оказалось, что нет, всё получилось, упырь уже выл и содрогался; пришлось схватить его рукой и помочь; а что, даже упырям и людоедам иногда приходится помогать; и когда он изверг первую порцию семени, девочка Лю, крепко сжав одной рукой его член, дотянулась другой до прикроватного столика, схватила пепельницу – в ней было не меньше двух килограммов, – отпустила член, обеими руками подняла бронзовое чудовище и обрушила на голову людоеда.