Найденов Александр Сухой остаток
Александр Найденов
Сухой остаток
рассказ
1.
Виктору Васильевичу Трофимову, опытному студийному оператору пришлось закодироваться. Такое условие ему поставили на работе, Восьмом канале городского телевидения, иначе - пообещали уволить. Виктор Васильевич был подвержен запоям, они продолжались у него по неделе, а повторялись чуть ли не каждый месяц. В первые день или два, когда он "начинал колобродить"как он сам выражался,- он появлялся с утра на телестудии молчаливый, задумчивый, сторонился людей и от него пахло для конспирации - луком, мятной жевательной резинкой или подсолнечным маслом. На записи передач Трофимов пытался все делать по-прежнему - копошился, поправляя светильники, перенастраивал тяжелые камеры на штативах, чтобы улучшить "картинку". Но обязательно случались ошибки - то он оставлял тени на лице диктора, то нарушал композицию кадра, то запинался за декорации. На упреки режиссера Виктор Васильевич не огрызался, отводил глаза в сторону, и непонятно было что он ?- стоит посмеивается, или покусывает свою седоватую бороду. Улучив момент, когда про него забывали, он исчезал бесшумно из студии, чтобы "нарисоваться" опять, но уже через несколько дней. Наконец, терпение у начальства лопнуло - и Трофимов был направлен к врачу.
Частная клиника, которую выбрал Виктор Васильевич по объявлению в газете, находилась на окраине города, занимая двухэтажное здание бывшего детского сада. Ступив на огороженную сетчатым забором территорию клиники, где за рядами влажных кустов сирени виднелись веранды, детские качели и лазилки, он осмотрелся, присел в аллее, подложив под себя полиэтиленовый кулек, на разноцветную низенькую, всю в блестящих каплях недавнего дождя, скамейку и закурил. За кустами слышались детские крики, смех, кто-то звонил в велосипедный звонок. Вскоре показался виновник этого звука - маленький мальчишка на велосипеде с приставными колесиками вывернул на аллейку и прокатил мимо Виктора Васильевича, широко расставляя голые коленки, мотая рулем, на котором он ежесекундно дергал пальцем рычажочек звонка. Трофимова удивила самоуверенная физиономия мальчугана, а между тем, велосипед его вихлял по дорожке и оставлял за собой переплетающиеся грязные линии. Так вот, с самого детства путано движемся мы по жизни... Впрочем, сейчас нужно было о другом думать. Виктор Васильевич отбросил окурок, поднялся со скамейки и с пакетом в руке зашагал к двухэтажному зданию.
За железной дверью, в фойе сходство клиники с детским садом сразу рассеялось: здесь был сделан евроремонт. Пластиковые стенные панели и офисная мебель придавали помещению строгий, нежилой вид. На громкое дребезжанье дежурного колокольчика, раскачавшегося при открывании двери, из бокового коридора в фойе вышла молодая приземистая женщина в белом халате. Она поздоровалась. Трофимов, смущаясь, объяснил ей, зачем он явился.
- Вам Константин Павлович на двенадцать назначил?- равнодушно спросила у него женщина, подходя к своему светло-серому пластиковому столу и проверяя, что у ней записано в настольной записной книжке.- Как у вас фамилия?- уточнила она.
- Трофимов.
- Совершенно верно, вы есть,- подтвердила женщина и распорядилась.Пойдемте.
Постукивая каблучками по пластиковым плиткам пола, она направилась в коридор. Сквозь тонкую ткань халата были заметны полоски лифчика у нее на спине и большой треугольник плавок на ягодицах. Женщина, словом, была как женщина,- ничего особенного, так себе. Трофимов шагал за ней следом, смотрел на мелькающие икры ее полных ног, и чувствовал себя немного обиженным оттого, что она, сама такая невзрачная, обыкновенная, нисколько не интересуется, почему он оказался здесь, словно было само собой разумеющимся, что его, Виктора Васильевича, давно уже нужно лечить, усыпить, прочистить ему мозги.
Кабинет психотерапевта, куда они вошли, на медицинский кабинет нисколько не походил. В нем не лежали в металлических ванночках на столе шприцы, молоточки, лопаточки и прочие блестящие медицинские инструменты, не было стетоскопов, фонендоскопов и тонометров, зато на столе этом помещался компьютер и на мониторе его появлялись одна за другой разные замысловатые схемы. На стенах кабинета висели дипломы в дорогих остекленных рамках.
Константин Павлович, лысоватый молодой доктор в белом халате нараспашку, встал со стула из-за компьютера и, улыбаясь, протянул Трофимову для рукопожатия свою теплую мягкую ладонь.
- Виктор Васильевич, вы бумаги еще не заполнили?- поинтересовался он у Трофимова, как только они познакомились.- Не заполнили? Не беда. Галя, два экземпляра, пожалуйста, договора,- принеси сюда в кабинет.
- Виктор Васильевич, вы ведь знаете, мы с вами говорили об этом по телефону,- перед началом курса терапии необходим перерыв в употреблении алкоголя, ну... хотя бы на неделю. Вы это условие выполнили?- вкрадчиво заговорил доктор, усаживая Трофимова в кресло и сам занимая кресло напротив него.- Вы не пили в течении этой недели?- повторил он вопрос, внимательно всматриваясь пациенту в глаза.
- Нет, не пил.
- Ни капли?
- Ни капли.
- Отлично!- воскликнул доктор.- Тогда мы сегодня прямо можем и приступить!
Впрочем, к сеансу приступили не сразу: Виктору Васильевичу сперва пришлось изучить принесенные Галиной бумаги, расписаться в бланках договора и заплатить деньги. Стоимость курса лечения, состоящего из одного сеанса гипноза, составляла тысячу сто рублей - примерно половину месячной зарплаты Трофимова.
- Так вы, дорогой мой, Виктор Васильевич,- кинематографист ? Стало быть, вы творческий человек?..- задумчиво произнес психотерапевт, прочитав титульный лист медицинской карты, которую Трофимов достал из полиэтиленового пакета и подал ему.
- Был когда-то на киностудии оператором... До девяносто пятого года, пока она не закрылась,- отозвался Виктор Васильевич, принимая от Галины квитанцию об уплате. Он немного смутился, но, вместе с тем, ему и приятно сделалось - пусть эта женщина в тонком халате послушает, как его называют творческим человеком.- А теперь - на телевиденье оператором я...- уточнил он, когда женщина, забрав бумаги, вышла из кабинета.
- Разве в этом - большая разница?- спросил Кузнецов, уловив в тоне Виктора Васильевича пренебрежительную нотку.
- О!..- издал возглас Трофимов.- На киностудии мы на весь Советский Союз работали; особенно - Север, Дальний Восток, ну и - Урал, это само собой. А на телевиденье, знаете... в четырех стенах околачиваюсь. Впрочем, мне все равно: я привык.
- Вы где-нибудь учились на оператора? Образование, тут написано, у вас высшее. Это какое - высшее, можно узнать?- спросил доктор, внимательно изучая медицинскую карту и оглаживая мягкой ладонью пушок волос вокруг своей лысины.
- ВГИК у меня, операторский факультет, правда, заочно... Так вот, по специальности все и...
- Одну минуту, Виктор Васильевич!- вежливо прервал его Кузнецов. Он потянулся рукой к селектору на столе, надавил кнопку и сказал: Галя, там ребятишки расшалились, очень кричат, мешают. Ты их попроси, чтобы потише и чтоб не звенели. Вообще, освободи от них территорию - так же не возможно работать.
Трофимов представил, как будут выгонять с территории детского сада самоуверенного мальчишку на велосипеде с приставными колесиками и подумал: это начинаются для паренька первые жизненные уроки.
- Извините, Виктор Васильевич,- обратился доктор к Трофимову, отпустив кнопку и откладывая в сторону анкету,- Значит, ВГИК? Ведь это престижно. Трудный был конкурс?
- Как сказать? Если учесть, что я с третьей попытки туда попал только... А ведь с опытом был, все уже знал: несколько лет отмантулил ассистентом оператора в съемочной группе, но когда сказали, что принят - не поверил, думал, что меня разыграли.
Мы как раз под Уссурийском про заповедник фильм делали. Кругом - на тридцать километров - тайга, никакой связи. Через неделю возвращаемся в Уссурийск , и первый, кого я вижу в гостинице,- директор нашей документальной картины спускается по лестнице. А мы, натурально, все такие в грязи, в копоти,- ну, из леса... Зашли в гостиницу, баулы на пол раскладываем, коробки железные с пленкой. Он спускается - и сразу ко мне: мол, с тебя магарыч. Я: что такое? Он: телеграмма, мол, получена... На дневное баллов не добрал, а на заочное принят... Если не веришь - звони на студию: это от них телеграмма. Студия! Ну что - студия? Я - во ВГИК. Звоню - а сам трясусь прямо: вдруг какая ошибка. Дозвонился. Нет, говорят,все точно. Поздравляем, говорят, вы зачислены. Тут уж магарыч, конечно, и за удачные съемки, и за институт - разом.
Трофимов начал так подробно рассказывать о себе по весьма важной, как ему казалось причине: чтобы доктор, этот заботливый и внимательный к нему человек, понял, почему на самом деле Виктор Васильевич оказался здесь, а не считал его за лодыря или тупицу. Как ни странно, привело Трофимова к болезни (он нисколько не сомневался, что он болен алкоголизмом),- то, что он всю жизнь с увлечением и много работал, а кроме того, был талантлив. От этого возрастало и возрастало количество творческих командировок с их бесчисленными проводами, встречами, художественными совещаниями, неизменно переходящими в пьянки.
Упомянув про магарыч, Виктор Васильевич стыдливо глянул на доктора. Тот и бровью не шевельнул, так же доброжелательно улыбался, молчал, было похоже - он готов с интересом выслушивать все, как бы долго Трофимов ни продолжал говорить.
- Скажите, а вы игровое кино снимали?- задал вопрос Константин Павлович, когда Трофимов прервал свой рассказ.
- Нет, только документальное.
- А почему?
- Даже и не стремился,- ответил Виктор Васильевич, пожимая своими худыми плечами.- Документальное интереснее,- убежденно заявил он.- Хотя... алкогольные нагрузки огромные... Но это везде в кино.
Трофимов решил помочь доктору без лишних церемоний приступить к трудной теме.
- Нагрузки, да, да...- подхватил было его слова Константин Павлович, но тут же, словно жалея упускать возможность пообщаться с кинематографистом, опять заговорил про кино.- Все-таки, целеустемленность удивительная у вас. Я имею в виду не конкретно вас, то есть, а вообще - у вас у всех, у людей из вашего круга. Поступать в институт столько лет - это надо чувствовать призвание в себе, тягу! Это надо все поставить на кон!..
- Да нет, доктор. Вроде бы, я не такой... упертый,- разве что по молодости, когда-то. Работа, в сущности, как работа. Особенно - на телевиденье: самый натуральный конвейер. Даже скучно.
- Ну, хорошо,- сказал доктор, хлопнув ладонями по ручкам кресла.- Мы отвлеклись. За дело!- Он поднял голову и прислушался. Из окна не доносились больше детские крики.- Можно начинать,- решил он.- Сядьте поудобнее, Виктор Васильевич. Так. Старайтесь смотреть мне в глаза. Слушайте мой голос.. Я буду считать. Один,.. два... - ступни ваших ног теплеют... Три, четыре,.. пять. Тепло появилось в руках... Шесть, семь... Не отрывайте взгляда, смотрите в глаза. Восемь, девять...
Виктору Васильевичу плохо верилось в возможность того, что он способен поддаваться гипнозу. Состояние это он никогда не испытывал, и хотя вынужден был теперь безотрывно глядеть прямо в зрачки Кузнецову, точно парализованный ужасом кролик на кобру, на самом деле подобным кроликом он себя ни в коей мере не ощущал. Ему стало казаться странным, как не понимает этого доктор? Почему он продолжает отсчет с такой необъяснимой настойчивостью, с самоуверенностью, на которую не имеет ни малейшего права? Когда доктор позволил закрыть глаза, Трофимов испытал облегчение: с закрытыми глазами можно было о чем-нибудь своем думать, исчезала боязнь увидеть в лице Кузнецова, симпатичного, в принципе, парня, первые признаки растерянности от неудачи. Глубоко запрятанные признаки неудачи. Глубже... Тридцать семь, тридцать восемь...
... Монетка кувыркалась внизу, уходя глубже и глубже в воду. Там, под бледно-зеленой толщей, в страшной глуби, она создавала прерывистые серебристые всполохи. Должно быть, это длилось минуту, а ее все еще было видно. Наконец, она вильнула вбок и ее заслонил от взора черный шершавый борт судна.
- Деньгами разбрасываетесь? Наверно, у вас их много?- раздался сзади веселый девический голос.
Трофимов отшатнулся от ограждения.
- Был вот последний гривенник,- с улыбкой ответил он девушке, оказавшейся привлекательной и задорной, с улыбающимся, ярко накрашенным небольшим ртом.
- Не богато!- рассмеялась девушка и добавила.- В море Лаптевых вода очень чистая, я здесь купаться люблю.- Заметив, что он не понял, она объяснила,- В бассейне. В нем же - проточная, с подогревом.
Она повернулась и медленно направилась по проходу вдоль палубной надстройки. На спине ее белого нагольного тулупчика он прочел трафаретную надпись: "Атомный ледокол "Ленин". Трофимов вспомнил, где видел девушку она работала официанткой в кают-компании. Час назад она, вместе с другими официантками, в белом фартучке и с белой наколкой на своих черных, завитых волосах, оживленная и разрумянившаяся, торопливо разносила, меняла командному составу тарелки с первыми и вторыми блюдами.
Девушка удалялась от него, глядя на металлическую палубу себе под ноги , как будто что-то искала. И странным показалось Трофимову - зачем ей нужно что-то еще искать, если его она уже встретила?
- Прогуляться вышли? Можно я с вами?- попросил он, догоняя ее.
- Можно, а почему нет? Правда, у нас тут дорожка короткая: от бака до кормы и обратно. Некоторые вертолетную площадку по кругу протаптывают, но это так... не по мне,- посматривая на него, сказала она дружелюбным тоном и наморщила носик.
- А что?
- Надоело. Вечно одно и то же - сорок две пары шагов, ни больше, ни меньше. Мы ведь в плаванье уже пятый месяц, за это время все надоест.
- Пятый месяц! Даже страшно представить!- выразил искреннее изумление Трофимов.
- Да... И впереди еще столько же: ведь навигация теперь - круглый год.
- Я бы не выдержал! Честно. Я бы через месяц сбежал.
- Конечно, вы люди вольные! Сели на вертолет - и вперед! Скажите, а надолго вы к нам?
- От погоды зависит. Думаю, на неделю. Надо снять сюжеты про Арктику.
Трофимов поглядел на небо - оно до самого горизонта, до той черты, где оно смыкалось с полями льдов, было безоблачно. Над полыньей за кормой ледокола кружили, взмахивая пестрыми крыльями морские огромные чайки.
- Вы не знаете, почему судно стоит?- спросил он, поддерживая девушку за локоть и помогая ей переступить через металлический толстый трос, разложенный по палубе на корме.
- Не знаю. Нам же не говорят. Видимо, ждем чего-то... Давайте, по другому борту пройдем. Вообще-то, моряки ледокол судном не называют говорят: "пароход".
- Но ведь это не правильно?
- Правильно, или не правильно - какая разница? В Мурманском пароходстве все суда зовут "пароходами", так привыкли...
У другого борта широкой, с волейбольную площадку, кормы лежал запасной ледокольный якорь. Девушка осторожно, в своих скользких кроссовках, поднялась на него, сделала по якорю маленький шаг, для равновесия замахала руками. Трофимов поддержал ее за ладонь. Девушка рассмеялась.
- Я вам завидую! Нет, правда, я вам завидую!- сказала она, пристально всматриваясь в Трофимова и не отымая у него своей ладони...
... И куда она исчезла вдруг? Ни девушки, ни морского зябкого ветра, ни якоря. В маленькой каюте так накурено, что щиплет глаза. Кто-то, чьего имени и не вспомнить,- человек в синем кителе, наклоняется и шепчет, шепчет прямо в лицо и противно от него несет запахом спирта.
- Тоскливо! Ты понимаешь?! Мы народ талантливый - все признают. Что мы, не можем джинсов себе нашить? Почему я должен за ними в очереди в Москве торчать по два дня? Разве б так мы жили, если б не коммунисты? Хватит уже, разберемся и без указчиков. Кто лучше нас самих о нас позаботится?
Он протягивает Трофимову стакан, на дне которого плещется спирт. Они чокаются и пьют. Вкус теплого технического спирта кажется отвратительным. Трофимов торопливо сует себе в рот кусок ржаного хлеба, жует, встает из-за откидного столика у стены и, пошатываясь, идет к прямоугольнику иллюминатора. За стеклом, отдернув штору, он видит багровый закат разбухшее солнце касается края моря. Видит заснеженное поле с бело-розовыми причудливыми шатрами торосов - оно движется, проплывает мимо равномерно и быстро. Снизу, от ватерлинии, доносится шуршанье льда по корпусу ледокола, а за спиной в каюте все бубнит, отвлекает голос человека в синем кителе, чьего имени и не вспомнить:
- Пресса, ты осторожнее там, штору не открывай - а то первый помощник капитана, кегебешник, заметит! У нас же "сухой" закон!.. Пресса, пресса! если бы вы что-то могли! Ведь, по-настоящему, от вас столько зависит!..
Трофимов не вслушивается, ему кажется все ненужным: и сам человек в синем кителе, и эти слова,- он чувствует, что должен делать что-то другое, гораздо более важное. Но вот что? Решение осознается внезапно - ему необходимо снимать. Он вынимает из футляра "Кинор", подключает питание, для устойчивости упирается локтями в иллюминатор - и снимает "Кинором" с плеча: солнце, торосы, протяженные, как острова льдины, красный закат. Глаза его слезятся от табачного дыма, рот и горло горят после спирта, появляется тошнота. Трофимов боится, что это помешает ему в работе, понимает - все его удовольствия: алкоголь, курево - особенно алкоголь,- не стоят единого кадра запечатлеваемой красоты. То же самое ему объясняет голос, раздающийся у него в голове, неторопливый, уверенный в себе, добрый голос. Трофимов полностью с ним согласен, он не может вспомнить без содрогания вкуса и запаха спирта. Чувство отвращения все усиливается - и непереносимо уже. Трофимову хочется одного - чтобы навсегда исчезла из его жизни эта каюта, с ее дымом, запахом, спиртом!..
... Снова морской охлажденный ветер дует ему на щеку. Трофимов поднимает воротник полушубка, отворачивается. Палуба под ногами вздрагивает - ледокол включил "задний ход", стаскивает свой нос со льдины, чтобы еще и еще раз ударить по ней с разгону. В четверти мили за кормой, в форваторе стоит сухогруз, ждет, когда ему проложат дорогу.