— Когда я могу получить все это? — спросил Остен, желая поскорее закончить разговор.
— В любое время.
— Кто доставит?
— Сейчас я собираюсь пойти пообедать, так что могу забросить сам. Скажите, куда.
— Попросите таксиста остановиться на углу Бродвея и Сорок седьмой улицы. Там будет ждать парень в мексиканском сомбреро и зеркальных очках. Передадите ему. В простом конверте.
— Обязательно должно быть такси? Я не могу поехать в служебной машине?
— Такси, — не терпящим возражения тоном повторил Остен. — Вам не помешает, для разнообразия, окунуться в реальный мир.
— Раз уж речь зашла о реальном мире, — нашелся Блейстоун, — когда можно ждать от вас следующую запись?
— Реальному миру? Или «Ноктюрну»? Вы становитесь алчным.
— Возможно, — ответил Блейстоун, — но не более, чем ваши поклонники. Так можете вы хоть как-то прояснить этот вопрос?
— Я работаю над одной вещью, — сказал Остен, — и дам вам знать, когда закончу.
— Хотелось бы надеяться, — вздохнул Блейстоун. — В конце концов, мы выпускаем ваши пластинки.
— Выпускаете, — согласился Остен. — А теперь поторопитесь и ловите такси, чтобы встретиться с моим Запатой![15]
— Слушаюсь, сэр! — рявкнул Блейстоун. — Что-нибудь еще?
— Да. Следуйте моим обычным правилам. Никому ни слова о том, куда вы тащите все эти бумаги. Помните: если вы хоть раз нарушите наше соглашение — больше никакой музыки!
— Разве я когда-нибудь подводил вас? — с пафосом воскликнул Блейстоун. — Поверьте, я прекрасно понимаю, насколько выгодно «Ноктюрну» сотрудничество с вами. Зачем же мне все портить? Мы вовсе не хотим, чтобы конкуренты прознали, кто вы такой, и набросились на вас с предложениями! — Он рассмеялся. — Итак, скажите этому вашему Заппе, что передача состоится через двадцать минут!
— Не Заппе — Запате, — поправил Остен. — Теперь все?
— Кажется, все. Нет, подождите! Каким именем вы назоветесь, когда позвоните в следующий раз?
— Как насчет Запаты? — сказал Остен и повесил трубку.
Выходя из отеля, Остен остановился у стойки. Портье опять дремал.
Остен разбудил его и спросил:
— Не могу ли я, скажем, на часок одолжить ваши очки и шляпу? — И, не дожидаясь ответа, бросил за стойку несколько купюр.
— Зачем это, приятель? — пробормотал полусонный портье. Затем он узрел деньги и быстро сдернул очки и шляпу.
— Чтобы наскоро перепихнуться, — сообщил Остен. — Эта курочка — ее зовут Текила Саншайн — возбуждается, только когда на мне большая шляпа и темные очки, а больше ничего.
— Вы это серьезно? — заинтересовался портье, но Остен уже был таков.
Как только такси остановилось у тротуара, к нему сзади подошел Остен и постучал в окно. Блейстоун опустил стекло, и Остен, скрывавший лицо за полями сомбреро, молча забрал большой конверт. Затем он дважды стукнул по крыше автомобиля, Блейстоун поднял стекло, и такси тронулось с места.
Остен бросил очки и шляпу на колени невозмутимо посапывающего портье и поднялся к себе в номер. Он распечатал большой конверт и разложил на кровати его содержимое. Просмотрев отчеты о доходах с продаж, а также подписав налоговые декларации и правовые соглашения, он внимательно прочитал условия контракта между "Ноктюрн Рекордз" и "Этюд Классик", по которому «Ноктюрн» в течение следующих двух лет принимал на себя обязательство распространять записи «Этюда» на обусловленную сумму и с гарантированным минимумом продаж каждого наименования. Затем он тщательно изучил соглашение между Годдаром и «Ноктюрном», подписал его и разложил документы в заранее подписанные конверты с марками; он пошлет их прямо Блейстоуну на абонентский ящик, снятый «Ноктюрном» исключительно для связи с Годдаром.
Покончив с делами, он вытянулся на кровати и, подперев щеку локтем, принялся просматривать отобранные для него «Ноктюрном» письма поклонников. Здесь все было как обычно. Письма можно было разделить на несколько категорий: профессиональные вопросы студентов и музыкальных критиков, на которые, из опасения быть выслеженным, он никогда не отвечал; просьбы разрешить споры о его музыке, рожденные противоречивыми рецензиями, — эти письма он также всегда оставлял без ответа; и наконец, несколько серьезных писем от наиболее образованных поклонников — хотя он всегда внимательно читал такие послания, они были не слишком интересны ему, ибо он давно понял, что не много в этом мире существует вещей, способных навести такую скуку, как потуги любителей музыки к задушевному общению.
Один конверт в «Ноктюрне» вскрыть не осмелились. Рядом с рельефной надписью "Белый дом, Вашингтон" и адресом: "Господину Годдару через "Ноктюрн Рекордз", Хемисфер Центр, Нью-Йорк", — было напечатано: "Лично — пожалуйста, дальнейшая пересылка только ценным письмом". Остен сбоку надорвал конверт и вытащил несколько густо заполненных машинописью официальных бланков Белого дома. На просвет были отчетливо видны гребни водяных знаков. Прежде чем прочитать письмо, он заглянул в конец, чтобы узнать имя отправителя, но письмо оказалось неподписанным.
Это его рассердило. Он вернулся к началу и был поражен первым же предложением:
"Вы, дорогой Годдар, вероятно, читаете эти строки, уединившись в каком-нибудь обветшалом отеле".
Он улыбнулся и продолжил чтение.
"Возможно, вы опасаетесь, что я одна из тех сумасбродных особей женского пола, что завидует спокойствию вашего добровольного изгнания и желает как-то выследить вас и нарушить ваше уединение. Не беспокойтесь. Я не строю подобных планов. Я люблю вас за богатство вашей музыки, а не за убожество вашего существования. Я не из тех девчонок, которые готовы вам отдаться только потому, что им нравится ваша музыка, и которые никогда не поймут, кто вы такой. Я не похожа ни на одну женщину, которые у вас были до сих пор или будут когда-нибудь.
И вы поймете, почему, если будете достаточно терпеливы и прочитаете это письмо с таким же вниманием, с каким я слушаю вашу музыку".
Странное, возбуждающее и одновременно пугающее ощущение возникло у Остена — как будто эти слова исходили от кого-то знающего его или близкого к тому, чтобы узнать.
Он дочитал письмо. Затем, словно испугавшись, что пропустил нечто важное, прочитал его снова. Последний абзац привел его в замешательство.
"Это письмо напомнит вам, что уединение лишает возможности жить полной жизнью, которую вы могли бы разделить с кем-то, подобным мне, продолжая при этом оставаться самим собой.
Наверное, мои слова вызовут у вас раздражение, поскольку таят в себе угрозу для вашей уютной тюрьмы, в которую вы себя заточили. Я представляю себе, насколько предсказуема и попросту скучна ваша жизнь в те моменты, когда вы перестаете быть
Годдаром; вы сочиняете музыку, которую вы по каким-то причинам не желаете (или не осмеливаетесь?) назвать своей".
Паника уступила место гневу. Ее резкие слова — "убожество существования", «предсказуема», "однообразна" — острой болью отзывались в сердце, и он вдруг понял, что его грандиозная тайна превращается в тюрьму, из которой нет выхода. Какое право имела эта женщина — наверное, всего-то какая-нибудь шибко умная секретарша из Белого дома — сообщать ему, кто он такой? И как она посмела возомнить, что, слушая его музыку, может узнать хоть что-то о нем самом?
Наполняя ванну, а потом лежа в ней, он слушал по радио популярную музыкальную станцию и в течение двадцати минут дважды внимал собственным синглам. Ему нравилась безликая атмосфера отеля с отстающими обоями, потрескавшимся и пожелтевшим кафелем в ванной и чересчур накрахмаленными полотенцами с потрепанными краями. На душе у него снова стало спокойно. Хотя это письмо из Белого дома вызвало в его памяти другой отель, всего в трех кварталах отсюда, где он также чувствовал себя в безопасности — в обществе девицы, которую подцепил просто потому, что ей нравилась его музыка.
Это произошло год назад. Тогда, как и сейчас, было жарко и влажно. Субботним вечером Великий белый путь — Бродвей — кишел неугомонными гуляками. Остен остановился перед магазином пластинок, одним из самых больших в городе, и посмотрел на витрину, сверху донизу уставленную обложками последнего альбома Годдара. Затем он вошел внутрь, где толпа покупателей, в основном тинэйджеров, выстроилась в очередь у прилавка, чтобы послушать его музыку через стереофонические наушники. На стене сияли большие флюоресцирующие буквы: ГОДДАР. Он уже собрался выйти из магазина, когда заметил хрупкую и совсем еще юную девушку, которая слушала его пластинку у одного из проигрывателей. Глаза ее были закрыты. Она еле заметно покачивалась в такт музыке. На лице девушки было написано просто неземное блаженство.
Пластинка остановилась, и девушка очнулась. Тут к ней подскочил продавец и забрал диск.
Пластинка остановилась, и девушка очнулась. Тут к ней подскочил продавец и забрал диск.
— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, — дай и другим послушать. Ты уже четыре раза ее прокрутила. Либо ты покупаешь ее, либо нет.
Девушка, явно находясь под впечатлением, которое произвела на нее музыка, ответила рассеянно:
— Думаю, нет. Не сегодня…
Остен подошел поближе и спросил, показывая на диск:
— Тебе нравится Годдар?
Девушка повернулась к нему:
— Я обожаю его. Я могу слушать его целыми днями.
— Так почему бы тебе не купить ее, чтобы слушать дома? — осведомился продавец.
— Я на мели, — грустно сказала она, собираясь уходить.
— Подожди, — остановил ее Остен. Сунув продавцу деньги, он взял со стеллажа диск и протянул его девушке. — Это подарок.
— Спасибо. Но ведь вы даже не знаете меня.
— Мы одного поля ягоды, — сказал Остен. — Оба любим Годдара. — И он направился к выходу.
Девушка с диском в руке шла рядом.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Джимми.
— А я Деби, — сказала она. — Ты откуда?
— Приезжий, — ответил Остен.
— И я тоже. Всего на один день выбралась.
— Когда собираешься уезжать? — спросил он.
— Последний автобус в полночь.
— Хочешь, пообедаем вместе? — произнес он как можно небрежнее. — Купим чего-нибудь съестного и пойдем ко мне в отель.
— Это далеко?
— В двух кварталах.
— Годится, — недолго думая, согласилась она.
Они купили сэндвичи и картофельный салат и съели все это, сидя перед телевизором. Когда Остен откупорил пиво, девушка полезла к себе в сумку и вытащила шприц и маленький пакетик с белым порошком.
— Будешь? — спросила она, направляясь в ванную.
— Нет, спасибо, — ответил он. — Ты бы с этим поосторожнее.
— Осторожной приходится быть, когда это кончается, — хихикнула она.
Он слышал, как она кладет свои принадлежности в раковину и сливает воду в унитазе. Через несколько минут девушка вернулась и легла на кровать. Он пристально смотрел на нее, словно старался запомнить ее шелковистые волосы, изящный изгиб шеи, очертания маленькой девичьей груди под блузкой.
Она с не меньшим любопытством разглядывала его.
— Ты сладкий, — наконец сказала она. — И голос у тебя сладкий. Правда, он какой-то странный. — Ее расширенные зрачки блестели.
— Несколько лет назад, — ответил он, — у меня в горле образовались известковые налеты. Их соскребли, в результате я вот так и воркую.
— У тебя очень приятный голос, ты только не пой. — Она засмеялась.
Тогда он сказал своим настоящим голосом:
— Но когда мне хочется, я пою, и людям нравится. Видишь ли, я — Годдар. Это я спел все эти песни, — показал он на диск, лежащий на столе.
— Я верю тебе, — ласково отозвалась девушка. — Я уже встречала пять Годдаров. И каждому верила.
Ее щеки покрылись румянцем, она не сводила с него глаз. Потом взгляд ее рассеялся, и она потянулась к нему.
Он обладал ею, сознавая, что способен причинить ей боль, а она, в наркотическом трансе, возможно, даже не почувствует этого. Однако ее пассивность возбуждала его; он ощущал, что может делать все, что ему хочется. Но все его попытки довести ее до оргазма потерпели неудачу; она, похоже, смутно сознавала, что с ней происходит. Потом они вместе приняли ванну и оделись. Когда они уже выходили из номера, Остен повернулся, чтобы выключить свет, и вдруг услышал, как она с глухим стуком упала на пол. Решив, что девушка потеряла сознание, он усадил ее у стены и побрызгал холодной водой на лицо и шею, но она не подавала признаков жизни, а когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что она уставилась на него немигающим взором. Она была мертва.
Первой его мыслью было: это невозможно, недопустимо! Как могла смерть вот так, внезапно, без всякого предупреждения, встать между ними, словно жизнь девушки значила не больше, чем музыка дрянного синтезатора, которую не жалко прервать, выдернув шнур из розетки! Но тогда зачем вообще дается жизнь, если ее можно отнять так мгновенно, так беспричинно?
Затем его охватила паника. Он осознал, что нужно будет вызвать полицию, а потом его потащат в участок, забитый грабителями, шлюхами и сутенерами. Ему же все равно никак не объяснить причину смерти девушки, убеждал он себя. Он понятия не имеет, где она взяла эту дрянь и сколько вмазала себе. А что говорить, когда полицейский спросит, кто он такой, чем зарабатывает на жизнь, почему остановился именно в этом отеле, где познакомился с девушкой, были ли они близки? Его семя все еще в ней; в полиции могут сказать, что она умерла во время сношения или, вообще, что это он убил ее.
Он содрогнулся, представив, какое впечатление его неясная роль в смерти девушки произведет на отца. Отец придет в ужас, увидев сенсационные заголовки в газетах. А как это отразится на репутации "Этюд Классик" — семейном предприятии и единственной страсти его родителя? Его просто передернуло при мысли о том, что придется объяснять миру, кем на самом деле является Джеймс Норберт Остен. Как перенесет это открытие и неизбежную вслед за этим истерию средств массовой информации его отец? А он сам? И что будет с его музыкой?
Соблюдая всяческую осторожность, он взял полотенце и стер отпечатки пальцев со всех предметов в номере, которых мог коснуться. Когда он закончил, в горле у него пересохло, а сердце готово было выскочить из груди. Оставив тело девушки прислоненным к стене, он выключил свет и, выйдя из номера, запер за собой дверь. С диском Годдара под мышкой он спустился в вестибюль и незаметно выскользнул на улицу, где тяжкие мысли отступили. Он вновь почувствовал себя в безопасности.
Если письмо из Белого дома разбудило в нем воспоминания о мертвой девушке, то лишь потому, что теперь, как и тогда, он почувствовал искушение обладать той, кого привлекает в равной степени и он сам, и его музыка. Сидя в ванной, он продолжал размышлять об анонимном авторе письма. В Калифорнийском университете в Девисе, где он учился и до сих пор числился аспирантом, любой, способный написать так хорошо и так проницательно, обязательно специализировался либо на английском, либо на психологии. Кто писал это, девушка или старуха? Может быть, она жена, или дочь, или секретарша, или содержанка какой-нибудь знаменитости? А если она пожелала — или была вынуждена — скрыть свое имя, то почему написала на бланке Белого дома и послала письмо в официальном конверте?
Судя по тексту, она знала, почему он выбрал себе псевдоним «Годдар». И это его просто ошеломило. Каким образом?! Если она решится написать снова, говорила незнакомка, то "сообщит подробнее об этом и прочих подобных мелочах". А что за туманные намеки о разгадках, таящихся в его мексиканских песнях? И почему она написала только теперь — ясно ведь, что она уже давно изучает все, связанное с Годдаром. И самое главное, если учесть, что она столько времени посвятила анализу его жизни и творчества, то почему не просит о встрече?
Возможно, у нее обширные связи в Белом доме. Впрочем, ему на это наплевать. Сами по себе, политика и власть никогда для него слишком много не значили; одно вроде искусства выдувать стекло, другое — разбивать его вдребезги. Его отец, многие из жизненных ценностей которого он воспринимал как свои собственные, считал политику источником большинства несчастий человечества и с гордостью утверждал, что из всех искусств музыка наименее подвержена политическим влияниям.
Остен снова посмотрел на конверт из Белого дома. Ему пришло в голову, что в музыке слово «конверт» связано с атакой и упадком — началом ноты, ее усилением, продолжительностью, а также уменьшением и затуханием. И это нечто совершенно иное, нежели реверберация и отражение звука, которые так широко используются в современной музыкальной технике, где синтезаторы захватывают и меняют всю область натурального звучания. "Насколько умен автор письма?" — гадал Остен. Является ли этот необычный конверт, так же как и письмо в нем, завуалированным объявлением войны «конверту», обволакивающему голос Годдара, — попытка подтолкнуть его к созданию эхо и реверберации? И если его догадка верна, то зачем ей это надо?
Он вдруг сообразил, что по штемпелю на конверте можно кое-что узнать о том, кто послал письмо. Штемпель был вовсе не вашингтонский, а нью-йоркский, где-то в районе Вест-Сайд, судя по индексу. Может быть, она хотела, чтобы он обратил на это внимание?
Чем больше он думал о ней, тем больше его беспокоило, что он не знает, кто она такая, так что не может даже представить себе, где ее искать, как выследить и победить в этой игре.
Он быстро вытерся и оделся, взял конверты, предназначенные для «Ноктюрна», сунул в карман письмо из Белого дома, а все остальные бумаги бросил в вестибюле в мусоросжигатель. Покидая отель, он в четвертый раз за сегодняшний день прошел мимо спящего портье.