– Миссис Морроу?
Клара задумалась на несколько секунд или только сделала вид, что думает. Но ее мозг отказывался работать и был не способен подсказать ясный ответ.
– Кому-нибудь была выгодна ее смерть? – Гамаш подумал, что четко сформулированный вопрос поможет ей ответить.
– Вряд ли. – Клара взяла себя в руки, чувствуя, что глупо так сильно чувствовать. – По-моему, она ни в чем не нуждалась, хотя мы никогда об этом не говорили. Здесь, слава богу, можно прожить на очень маленькие деньги. Она выращивала овощи, но бульшую их часть раздавала. Я всегда думала, что она делает это не из нужды, а для того, чтобы провести время.
– А что ее дом? – спросил Бовуар.
– Да, мне кажется, он стоит неплохих денег, – сказал Питер. – Но неплохих по стандартам Трех Сосен, а не по монреальским. Она могла получить за него тысяч сто пятьдесят. Может, чуть больше.
– Возможно, кто-то мог иным образом выиграть от ее смерти?
– Ничего очевидного в голову не приходит.
Гамаш приготовился вставать.
– Нам необходимо оборудовать то, что у нас называется оперативным штабом. Отдельное помещение, где мы смогли бы временно разместиться здесь, в Трех Соснах. Вам ничего не приходит в голову?
– Вокзал. Поезда давно уже не ходят. Там разместилась добровольная пожарная команда. Я уверена, они будут готовы поделиться с вами площадью.
– К сожалению, нам нужно совсем отдельное помещение.
– Есть старая школа, – предложила Клара.
– Та, в которой работала мисс Нил?
– Именно, – ответил Питер. – Мы проходили мимо нее сегодня утром. Она принадлежит Хадли, но теперь помещение использует клуб лучников.
– Клуб лучников? – переспросил Бовуар, не веря своим ушам.
– Он у нас уже давно. Мы с Беном его и основали.
– Он заперт? У вас есть ключ?
– Где-то у меня был ключ. У Бена тоже есть, кажется. Но здание никогда не запирается. Наверное, стоит это делать.
Он посмотрел на Клару в поисках ее мыслей или поддержки. Но увидел только пустой взгляд. Гамаш кивнул Бовуару, который взял сотовый и сделал звонок, пока остальные продолжали разговор.
– Я хотел бы завтра утром собрать жителей деревни, – сказал Гамаш. – В Святом Томасе в половине двенадцатого. Но нам нужно как-то всех оповестить.
– Это просто. Скажите Оливье. У них вся провинция собирается. А еще ансамбль «Кошки». А его партнер Габри дирижирует хором.
– Музыка нам, пожалуй, не требуется.
– Мне тоже, но вам нужно туда зайти. У него набор ключей.
– Клуб лучников вы держите открытым, а церковь запираете?
– Священник не местный – монреальский, – пояснил Питер.
Гамаш попрощался, и они втроем пошли в обратный путь по теперь уже знакомому деревенскому лугу. Они машинально поднимали ноги повыше, ступая по опавшим листьям, которые издавали осенний терпкий запах и слабый шуршащий звук.
Гостиничка располагалась напротив ряда коммерческих зданий на углу Старой Почтовой улицы – еще одной дороги, ведущей из Трех Сосен. Когда-то здесь, на наезженном пути от Сен-Реми к Уильямсбургу, останавливались на ночевку почтовые кареты. Потом нужда в почтовой станции отпала, и Оливье с Габри, приехав сюда, восстановили первоначальное назначение этого дома – служить приютом для усталых путников. Гамаш сказал Бовуару, что ему нужна не только информация, но и номера.
– На какой срок? – спросил Бовуар.
– Пока дело не будет закрыто или его не передадут другим.
– У них тут, должно быть, чертовски вкусные багеты.
– Вот что я тебе скажу, Жан Ги: если бы он еще добавил туда грибочков, я бы купил это чертово бистро и переехал сюда жить. Здесь гораздо удобнее, чем во многих других местах, где мы бывали.
Это верно. По службе им часто приходилось уезжать далеко от дома – до Кууджуака, Гаспе, Шеффервилла и залива Джеймс. Они по нескольку недель не бывали дома. Бовуар надеялся, что на сей раз будет иначе – ведь они в такой близи от Монреаля. Но иначе явно не получалось.
– Я тоже остаюсь.
– Николь? – спросил он через плечо. – Хотите остаться?
Иветт Николь показалось, что она выиграла в лотерею.
– Здорово. Я не взяла одежду, но это не проблема. Что-нибудь куплю, а эту постираю сегодня в раковине…
Гамаш поднял руку:
– Вы не слушали. Сегодня мы едем домой, а завтра начинаем здесь работать.
Черт. Каждый раз, когда она демонстрировала энтузиазм, это выходило ей боком. И когда она только научится?
На всех ступеньках вплоть до самой широкой гостиничной веранды стояли вырезанные тыквы. При виде потертых восточных ковров, мягких кресел, осветительных приборов с выключателями-бечевками и множества масляных ламп у Гамаша возникло впечатление, будто он снова оказался в доме дедушки. Это впечатление усиливалось еще и тем, что внутри пахло выпечкой. А когда через распашную дверь к ним вышел крупный человек в переднике с оборками и надписью «Никогда не верь тощему повару», Гамаш с испугом отметил сильное сходство этого человека с его бабушкой.
Габри громко вздохнул и театральным жестом приложил ко лбу бледную руку:
– Булочки?
Вопрос был настолько неожиданным, что даже Гамаша застал врасплох.
– Простите, месье?
– У меня есть с морковкой, с финиками, с бананами и в память Джейн специальные под названием «Шарль-де-Миль».
С этими словами Габри исчез и появился несколько секунд спустя с тарелкой, на которой были разложены булочки, великолепно украшенные фруктами и розами.
– Это, конечно, не розы Шарль-де-Миль. Они давно отцвели.
По щекам Габри побежали слезы, и тарелка опасно накренилась. Лишь быстрые действия, предпринятые Бовуаром и подкрепленные его желанием отведать лакомство, спасли булочки от падения.
– Dйsolй. Excusez-moi[27]. Я так скорблю. – Габри рухнул на диван, его руки и ноги взлетели вверх.
Гамашу показалось, что, несмотря на всю театральность, этот человек искренне переживает. Он дал Габри несколько секунд, чтобы тот взял себя в руки, хотя Габри, вполне возможно, никогда не держал себя в руках. Затем Гамаш поручил Габри сообщить жителям деревни о собрании на следующее утро и попросил его открыть церковь. Напоследок он зарезервировал в гостинице номера с завтраком.
– У нас подается бранч[28], – поправил его Габри, – но вы можете получить бранч вместо завтрака, если хотите. Ведь вы ищете преступника.
– Нет ли у вас предположений, кто мог ее убить?
– Разве это был не охотник?
– Мы не знаем. Но если это был не охотник, то на кого бы вы подумали?
Габри взял булочку. Бовуар воспринял это как приглашение и тоже взял одну. Они были еще теплые.
Габри молчал на протяжении двух булочек, потом тихо сказал:
– Никто даже в голову не приходит, но, – он пронзительным взглядом посмотрел на Гамаша, – разве может прийти? Я что говорю: ведь это и есть самое ужасное в убийстве. Мы не знаем, что оно совершится. Мне не удается толком это сказать. – Он взял еще одну булочку, съел ее вместе с розой. – Люди, которые вызывали у меня наибольшее раздражение, даже не догадывались об этом. Есть в этом какой-то смысл?
Он как будто умолял Гамаша понять его.
– Есть. И еще какой, – ответил Гамаш.
И он не лукавил. Лишь немногие так быстро понимали, что причиной большинства преднамеренных убийств являются долго подавляемые оскорбленные чувства, корысть, ревность, страх. Как сказал Габри, люди не чувствуют приближения убийства, потому что убийца – хороший актер, представляет публике ложное обличье, умеет выглядеть разумным и даже сдержанным человеком. Но за этим обликом прячется ужас. И поэтому на лицах большинства убитых, которых видел Гамаш, не было страха, не было гнева. Было удивление.
– Кто знает, какие злые страсти скрываются в людских сердцах? – спросил Габри, и Гамаш подумал: знает ли тот о том, что цитирует слова из старой радиодрамы[29]. Но тут Габри подмигнул ему.
Он снова исчез и вернулся с небольшим пакетиком булочек, который протянул Гамашу.
– Еще один вопрос, – сказал Гамаш от двери, одной рукой держа пакетик с булочками, а другой – дверную ручку. – Вы говорили о розах Шарль-де-Миль.
– Джейн любила их больше всего. Это не просто какая-то роза, старший инспектор. Любители цветов считают ее самой красивой в мире. Это старая садовая роза. Цветет всего один сезон, но как великолепно! А потом умирает. Вот почему я сделал булочки на розовой воде в память Джейн. И стал их есть, как вы заметили. Я всегда съедаю мою боль.
Габри слегка улыбнулся. Гамаш подумал, что, учитывая размеры Габри, объем съеденной боли должен быть велик. А может быть, еще и страха. И гнева. Кто знает?
Бен Хадли ждал их у здания старой школы, как о том и просил его Бовуар по телефону.
– Скажите, мистер Хадли, на ваш взгляд снаружи здесь все в порядке? – спросил Гамаш.
Бен, несколько удивленный вопросом, оглядел здание. Гамаш подумал, что удивление, пожалуй, постоянное состояние Бена Хадли.
– Скажите, мистер Хадли, на ваш взгляд снаружи здесь все в порядке? – спросил Гамаш.
Бен, несколько удивленный вопросом, оглядел здание. Гамаш подумал, что удивление, пожалуй, постоянное состояние Бена Хадли.
– Да, в порядке. Хотите посмотреть внутри?
Бен потянулся к ручке, но Бовуар успел задержать его, ухватив Бена за локоть. Бовуар вытащил ролик желтой полицейской ленты из кармана и протянул его Николь. Пока Николь наматывала на дверь и окна желтую ленту с надписью «Вход запрещен. Место преступления», Бовуар объяснил:
– Судя по всему, мисс Нил была убита стрелой из лука. Мы должны тщательно обыскать ваш клуб, – возможно, орудие убийство было взято отсюда.
– Но это же смешно.
– Почему?
Бен просто огляделся вокруг, словно мирный пейзаж мог служить веским доказательством. Он вложил ключ в протянутую руку Бовуара.
Агент Николь вывела машину на мост Шамплена, а потом назад в Монреаль. Она мельком кинула взгляд на инспектора Гамаша, который в безмолвном раздумье сидел на пассажирском сиденье рядом с ней. Затем начинались очертания Монреаля на фоне неба, на вершине Мон-Ройял начинал сиять огромный крест. Ради нее семья обещала припоздниться с праздничным обедом. Она знала: ради нее они были готовы на все, и эта уверенность одновременно утешала ее и связывала. От нее ждали только успехов.
Войдя в свою квартиру, Арман Гамаш сразу же ощутил запах жареной куропатки. Это было фирменное праздничное блюдо Рейн-Мари: небольшая дикая птица в беконе, приготовленная на медленном огне в соусе из глинтвейна с можжевеловой ягодой. Обычно он готовил начинку из дикого риса, но на сей раз Рейн-Мари, вероятно, сделала все сама. Пока он раздевался, они обменялись новостями. Потом он принял душ. Она рассказала ему о крещении и фуршете после церемонии. Она была почти что уверена, что присутствовала на той церемонии, хотя многих людей просто не узнала. Он рассказал ей о том, как провел день, и о деле. Рассказал все. Этим он отличался от других, но он не понимал, как можно поддерживать семейные отношения, если утаивать от жены эту часть его жизни. И потому он рассказывал ей все, и она рассказывала ему все. И пока, по прошествии тридцати двух лет совместной жизни, это вроде бы работало.
Пришли друзья, и вечер получился раскованный, легкий. Две бутылочки хорошего вина, отличный праздничный обед и задушевное умное общество. Гамаш вспомнил начало книги Вирджинии Вулф «Орландо». Этот Орландо на протяжении своей многовековой жизни ищет не богатства и славы или почестей. Нет, он ищет только общения.
Клара раскачивалась туда-сюда, туда-сюда, баюкая свою скорбь. В этот день она испытала такое чувство, будто кто-то вынул у нее сердце и мозг. Теперь ей вернули и то и другое, только перемолотыми. Мозг не мог ни на чем сосредоточиться и постоянно возвращался в одну и ту же мучительную точку.
Питер тихонько подошел к дверям спальни и заглянул внутрь. Господь его простит, но какая-то его часть испытывала ревность. Ревность к тому, что бо́льшая часть Клары принадлежала Джейн. Он спросил себя: а его смерть переживала бы Клара с такой скорбью? И тут он понял, что, если бы его убили в лесу, у Клары был бы человек, который мог бы ее утешить, – Джейн. Джейн знала бы, как это сделать. И в этот миг для Питера открылась дверь. Впервые в жизни он задался вопросом, что стал бы делать кто-то другой. Что бы делала Джейн, будь она здесь, а он умер бы. И он нашел ответ. Он молча лег рядом с Кларой и обнял ее. И в первый раз после того, как стало известно о смерти Джейн, ее сердце и мысли успокоились. На одно благословенное мгновение они оказались в том месте, которое называлось любовью, а не смертью.
Глава четвертая
– Тост будешь? – решился спросить на следующее утро Питер, обращаясь к скорбной спине Клары.
– Как я богу ходедь дост? – прорыдала она в нос, и тонкая ниточка слюны протянулась из ее рта до самого пола, где у ее ног образовалась целая блестящая лужица.
Они стояли босиком в кухне, начиная готовить завтрак. Обычно к этому времени они уже принимали душ, и если не одевались полностью, то хотя бы накидывали халат на пижаму и надевали шлепанцы. Но сегодняшнее утро не было обычным. Питер только сейчас понял, насколько необычным оно было.
Он пролежал всю ночь, обнимая Клару и лелея надежду, что худшее позади. Что наутро скорбь, конечно, не уйдет совсем, но отпустит его жену хотя бы частично. Однако женщина, которую он знал и любил, была целиком поглощена горем. Как Иона[30]. Ее белый кит скорби и потери в океане телесной жидкости.
– Клара, нам нужно поговорить. Мы можем поговорить?
Питер жаждал вернуться в теплую кровать с чашечкой кофе, тостом и джемом и последним каталогом от «Ли Вэлли»[31]. Но вместо этого он стоял босиком посреди холодной кухни, размахивая за спиной Клары длинным французским батоном, словно волшебной палочкой. Ему не понравился образ волшебной палочки. Лучше уж меч. Только подобает ли ему такое поведение? Размахивать мечом за спиной собственной жены. Он замахнулся два раза – и батон-меч хрустнул, сломался. «Вот и хорошо, – подумал Питер. – От этих образов сплошная путаница в голове».
– Нам нужно поговорить о Джейн.
Он вспомнил, где находится, положил трагически сломанный меч на стол и опустил руку на плечо жены. Несколько мгновений он ощущал под пальцами мягкую фланель, но потом плечо дернулось и выскользнуло из-под его руки.
– Помнишь, когда вы с Джейн разговаривали, а я отпускал всякие грубые замечания и уходил?
Клара смотрела перед собой, всхлипывая время от времени, когда свежая капля падала с ее носа.
– Я уходил в мою студию рисовать, но дверь оставлял открытой. Ты этого не знала?
Впервые за сутки он увидел в ней искорку интереса. Она повернулась к нему и отерла нос тыльной стороной ладони. Питер подавил в себе желание подать ей салфетку.
– Каждую неделю, когда вы с Джейн разговаривали, я слушал и рисовал. Долгие годы. Написал лучшие свои работы, слушая вас двоих. Это было похоже на то, как я мальчишкой лежал в постели, слушая, как разговаривают мама с папой. Это утешало. Но в этом было и нечто большее. Вы с Джейн говорили обо всем на свете. О садоводстве, о книгах, о кулинарии. А ты говорила о своих верованиях. Помнишь?
Клара посмотрела на свои руки.
– Вы обе верили в Бога. Клара, ты должна разобраться, во что веришь.
– Что ты имеешь в виду? Я знаю, во что верю.
– И во что? Ответь мне?
– Иди ты в задницу. Оставь меня в покое! – вдруг напустилась она на него. – Где твои слезы, а? Ты мертвее, чем она. Ни слезинки не уронил. А что теперь? Ты хочешь, чтобы я прекратила? Да еще и дня не прошло, а тебя это уже утомило? Ты перестал быть центром вселенной? Ты хочешь, чтобы все стало как прежде? – Клара щелкнула пальцами перед его лицом. – Ты мне отвратителен!
Питер отпрянул от нее, уязвленный. Ему хотелось наговорить ей всяких слов, которые причинят ей такую же боль, какую она причинила ему.
– Уходи! – завизжала Клара, икая и всхлипывая.
Да он и хотел уйти. Хотел уйти еще вчера вечером, когда все это началось. Но остался. И теперь, больше чем когда-либо, он хотел сбежать, хотя бы ненадолго. Пройтись по Общественной улице, выпить кофе с Беном. Принять душ. Все это казалось таким разумным, таким оправданным. Вместо этого он снова наклонился к ней, взял ее перемазанные соплями руки в свои и поцеловал. Клара попыталась вырваться, но он держал ее крепко.
– Клара, я тебя люблю. И я знаю тебя. Ты должна решить, во что ты веришь, во что ты по-настоящему, истинно веришь. Все эти годы ты говорила про Бога. Ты писала про свою веру. Ты рисовала танцующих ангелов и вожделеющих богинь. Скажи мне, Клара, Бог – Он сейчас здесь, в этой комнате?
Тихий голос Питера успокоил Клару. Она стала слушать.
– Он здесь? – Питер медленно поднес палец к груди Клары, не касаясь ее. – Джейн сейчас с Ним?
Питер знал, что нужно продолжать говорить. И на этот раз нечто более конкретное.
– Все эти вопросы, которые вы с Джейн обсуждали, над которыми смеялись и спорили, – она теперь знает ответы на них. Она встретилась с Господом.
У Клары открылся рот, и она уставилась перед собой. Вот он. Вот он где. Ее материк. Вот куда должна она нести свою скорбь. Джейн умерла. И она сейчас с Господом. Питер прав. Она либо верит в Бога, либо не верит. И то и другое не зазорно. Но она больше не может верить в Бога и при этом вести себя так, будто Его нет. Она и в самом деле верит в Бога. И верит, что Джейн сейчас с ним. Внезапно ее боль и скорбь стали по-человечески естественными. Клара почувствовала, что их можно пережить. И она знает, куда поместить свою боль – туда, где теперь Джейн с Господом.
Это было таким облегчением. Она взглянула на Питера, склонившегося к ней. Его лицо было так близко. Темные круги под глазами. Волнистые волосы с проседью всклокочены. Клара провела рукой по собственным волосам и обнаружила потерявшуюся в их хаосе заколку в виде уточки. Она вытащила ее вместе с клоком волос, положила другую руку на затылок Питера, молча притянула его голову к себе, разгладила его непослушные волосы и скрепила их заколкой. А потом прошептала ему в ухо: