Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и еще двое – в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где крупными черными буквами изображено непонятное слово «САРО».
«Тьфу ты, черт!» – вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не «саро», это «капо». Что ж, логично…
Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились – выглядели еще недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом…
– Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! – раздался чей-то вопль.
Слава богу, хоть комендант остался прежним – утешение, по правде говоря, дохленькое… Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознесшие его на некую недосягаемую высоту. Знакомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
Слева, отступив на шаг, коменданта неотступно сопровождала фрейлейн Маргарита – какие бы изменения ни произошли, они не смели со своих мест лагерное начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как ее шеф, но и печальной ее никак нельзя было назвать…
Повисло тягостное, удивленное ожидание. Шумно дышала собака, на которую жутко было смотреть.
Взобравшись на трибунку, встав на свое привычное место, герр комендант долго молчал, неторопливо водя взглядом по затаившей дыхание шеренге, равномерно постукивая стеком по беленым перильцам. Напряжение нарастало, чуялось явственно.
– Альзо, камераден… – протянул комендант. Видно было, что он титаническими усилиями сдерживает себя, чтобы не ухмыляться во весь рот. – Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная, как объяснить некоторые наши новшества? Верно я угадал, золотые мои, сладкие, хорошие?
– Вот именно, – громко и мрачно проворчал Браток, стоявший рядом с Вадимом.
Комендант, не меняясь в лице, звонко щелкнул пальцами. Мгновенно один из эсэсовцев, стоявших неподвижными куклами, ожил, наклонил дуло ружья. Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступней Братка и Вадима взлетела земля, песок хлестнул по ногам, как плеткой.
– Разговорчики в строю! – рявкнул комендант. – На первый раз прощается, но в следующий раз лицо, нарушающее молчание в строю, получит дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить до греха… Так вот, друзья мои, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать… есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы, которым напрочь непонятно слово «констатировать»? Разрешаю сделать шаг вперед и громко сознаться в своем невежестве…
Он замолк и ждал с ухмылочкой. Реакции не последовало. Даже если и нашелся один-другой, не особенно разбиравшийся в длинных ученых словах, выйти вперед они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернется.
– Я с величайшим удовлетворением, друзья мои отвратные, вынужден к-о-н-с-т-а-т-и-р-о-в-а-т-ь, что моя манера выражаться не содержит непонятных вам слов, – продолжал герр комендант. – Что ж, не все потеряно… Итак. Возвращаясь к началу, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать, что жизнь нашего лагеря, я не побоюсь этого слова, концлагеря, в последнее время нельзя назвать иначе, кроме как бардаком и неподдельным разложением. Посмотрите на себя, пидарасы! Окиньте внутренним взором ваши зажиревшие организмы! Да вы же тут благоденствуете, как у тещи на блинах, мать вашу раком! Жрете за столом, как белые люди, загораете, валяете дурака, творите, что хотите, по последним данным разведки, даже суете друг другу в рот половые органы, электронными игрушками балуетесь… Никакой дисциплины и порядка. А это в корне недопустимо. Поскольку вы, обращаю ваше внимание, все же находитесь в концлагере, а не в какой-нибудь Анталье. Одним словом, вынужден кратко резюмировать: господа, вам звиздец! Есть кто-то, кому придется объяснять значение слова «резюмировать»?
Стояло молчание.
– Доступно выражаясь, я решил провести некоторые изменения внутреннего распорядка, – возвестил комендант. – Концлагерь должен быть концлагерем, а не домом отдыха. Эта нехитрая мысль, питаю надежды, сможет проникнуть в ваши новорусские мозги. А если кто-то и не проникнется, эти славные ребята моментально объяснят, только скажите… Желающие есть?
Не было желающих. И не было желания обращаться к «славным ребятам» за какими то ни было разъяснениями, даже самыми безобидными.
– Начнем, благословясь, – выждав, сказал комендант. – Во-первых, пора кончать с этими глупостями, которые именуются «работами». Если кого-то посадили, он должен сидеть. Поэтому с нынешнего дня выход за пределы лагеря отменяется. А поскольку я не верю в вашу дисциплинированность и всерьез подозреваю, что кто-то попробует покинуть лагерь самостоятельно и без спроса, спешу предупредить: к проволоке вчера ночью в ударные сроки был подведен ток. И тот, кто начнет к данной проволоке прикасаться своими грязными лапами… Шарфюрер, продемонстрируйте!
Эсэсовец, повинуясь кивку коменданта, вытащил из-за голенища сапога тонкий железный прут, ухмыляясь, помахал им перед лицами стоявших в первой шеренге и направился к проволоке – аппельплац располагался метрах в тридцати от нее, так что шагать пришлось недолго. Метров с пяти охранник швырнул прут.
Короткий неприятный электрический треск, синяя змеистая вспышка. Кто-то охнул. Вернувшись на свое место, эсэсовец с простецкой ухмылкой – что, съели? – развел руками: мол, мое дело, ребята, подневольное…
– Упаси боже, я вам вовсе не запрещаю лезть к проволоке, – с широкой улыбкой уточнил комендант. – Наоборот, всякий, кому в голову придет такое желание, может его немедленно претворить в жизнь, не опасаясь репрессий. Могу только приветствовать подобное намерение. Урок остальным будет наглядный и убедительный. Есть желающие? Что ж вы так, рванье… Во-вторых. С нынешнего дня отменяются трапезы за столами – тут вам не кабак «Золото Шантары», дорогие мои, хар-рошие! Что вам кинет от ворот ваша добрейшая кормилица-поилица фрау Эльза, то и будете жрать, только делить, спешу предупредить, придется самим – не будет же вам изощряться повариха… Уяснили? В-третьих. Поскольку, как только что неоднократно говорилось, в концлагере более, чем где бы то ни было, необходим строжайший внутренний порядок, я принял решение назначить этих славных малых вашими капо. – Он широким жестом указал на троицу с белыми повязками. – Все распоряжения капо выполняются беспрекословно, с неизбежным громким выкриком: «Точно так, герр капо!» Какое бы то ни было хамство в адрес капо, не говоря уж о злостном невыполнении приказов или сопротивлении законным требованиям, будет незамедлительно караться по выбору самого герра капо – заключением в карцер, – он махнул стеком в сторону сортира, накрытого огромным кубом из металлической сетки и оттого напоминавшего чудовищную мышеловку, – либо незамедлительным и качественным мордобоем со стороны охраны, либо общением с нашим обаятельным Тузиком, – взмах стека в сторону кавказца. – Особо подчеркиваю: медицинская помощь нарушителям данных правил оказываться не будет. Опять-таки спешу напомнить: я жажду, чтобы кто-то из вас постарался побыстрее нарушить правила обращения с господами капо, что даст повод всем остальным убедиться в серьезности моих намерений. Понятно, на печальном примере нарушителя. В-четвертых. Поскольку у нас тут не парк культуры и отдыха, бесцельные шлянья по территории лагеря запрещаю. В бараки друг к другу не заходить, вообще не шляться без дела, тот, кому приспичит в сортир, обязан двигаться к нему по прямой, которая есть, если вы не знали, кратчайшее расстояние меж двумя точками, при этом громко и непрерывно возглашая: «Номер такой-то следует на оправку! Каковые правила соблюдать и на обратном пути. По нарушителям, кроме обычных наказаний, кои я вам подробно обрисовал, будет открываться огонь с вышки – смотря по вашему поведению… – он широко улыбнулся. – А в остальном – полнейшая свобода. Что вы там будете делать в бараках, меня не касается. Лишь бы только не нарушали вышеперечисленные правила. Хоть на голове ходите, хоть трахайте друг друга, хоть жрите друг друга. Ясно? Ну, кто посмеет сказать, что я вам не отец родной? Найдется столь неблагодарная скотина? Нет? Я душевно тронут. Возможно, вы не столь уж и пропащие скоты, какими мне, признаться, упорно представляетесь. Вижу на некоторых мордах мучительные раздумья, а на иных – нечто, напоминающее недоверие. Вот последнее мне категорически не нравится. Повторяю, мне хочется, чтобы все присутствующие вдолбили в свои тупые мозги: э т о в с е в с е р ь е з. Хватит, повыстебывались! – впервые он сорвался на визг. – Попыжились, повыделывались, покрасовались, хозяева жизни, мать вашу хреном по голове! – Он даже стиснул перила, но быстро успокоился и продолжал почти нормальным тоном: – Все всерьез. Были – новые русские, а стали в одночасье – новое дерьмо. И я с вами сделаю, что мне только взбредет в голову, если будете выделываться поперек м о и х правил! – Он повысил голос так, что на очаровательном личике Маргариты мелькнула недовольная гримаска. – Отошла малина! Отошла лафа! Вы теперь никто и звать вас никак! Сомневается которая-то гнида? Шарфюрер, продемонстрируйте наглядный пример номер два, будьте так любезны!
Давешний эсэсовец, тот, что подходил к проволоке, круто развернулся на каблуках и принял от коменданта пестрый пакет – по виду один из тех, откуда обычно доставали хлеб с ливерной колбасой. Что-то там лежало, но на сей раз определенно не пайки – пакет выглядел довольно легким.
В следующую минуту стало ясно, для чего у подножия трибунки лежит железный лист, которого еще вчера не было. Черномундирник старательно принялся высыпать на него содержимое пакета – мелькнули несколько паспортов в разномастных обложках, кучка запаянных в пластик водительских удостоверений, еще какие-то корочки разной величины и разных цветов – темно-красные, бордовые, синие. Туда же сыпались какие-то печатные бланки, вовсе уж непонятные бумаги, яркие импортные кошельки для ключей и связки ключей на колечках с брелоками, бумажники, квитанции, еще какая-то мелочь. Не спеша, с расстановкой полил кучу бензином из некрашеной канистры, наклонился, поднес высокий огонек хорошей зипповской зажигалки и отпрыгнул.
Взметнулось бледноватое пламя. Лично Вадима это ничуть не касалось, он никаких документов в конторе не оставлял, но все равно неприятно передернуло – все это и впрямь перестало смахивать на шутку, даже трижды идиотскую…
– Каз-злы! – взревел Браток, видимо, углядев в полыхающей, коробящейся куче нечто ему принадлежавшее, кинулся туда, задев локтем Вадима…
Ему дали пробежать ровно половину расстояния до набиравшего силу пламени. Охранник с длинной неприятной рожей шагнул вперед без малейшего замешательства, как-то очень уж ловко крутнул в руках «Моссберг» с покрытым камуфляжными разводами прикладом – и приклад впечатался в физиономию бегущего, послышался столь мерзкий чмокающий стук, что по телу пошла волна отвратительной дрожи. Вадим ощутил, как под ложечкой у него самого что-то противно екнуло, да так, что слышно, наверное, было всем остальным.
Потом загремели выстрелы – это второй палил по людям, кинувшимся к костру вслед за Братком, стрелял только он один, остальные остались в прежних позах. Крики, оханье, люди падают, катаются по земле, крови не видно, но крики не утихают…
Что-то больно ожгло ногу ниже колена. Вадим, не смея шелохнуться, скосил глаза – рядом с грязной босой ступней лежал черный, слегка деформированный шарик размером чуть поменьше теннисного. Резинка от кого-то срикошетила, резиновыми пулями лупит, гад…
Потом перед сломавшимся строем вновь взлетели невысокие фонтаны земли – это другие палили дробью. Как неудивительно, порядок восстановился чуть ли не мгновенно, выровнялась двойная шеренга, только те, кого задели резинки, корчились и охали в голос перед застывшими – руки по швам – кацетниками да Браток стоял на коленях, зажав руками физиономию, охая и покачиваясь.
– Ахтунг, хефтлинги! – заорал, надсаживаясь, комендант. – Буду считать до трех. Кто немедленно не заткнется, брошу к херам на проволоку! Айн… цвай… драй…
Упала мертвая тишина, даже Браток унялся, только огромная рыжая псина жутко рычала и рвалась с поводка, недовольная, что ей ни в кого не дали вцепиться. Бензин на железном листе почти выгорел, там поднимались многочисленные дымки, удушливо вонявшие горелой синтетикой, шипели и пузырились кусочки пластика, налетевший ветерок разбрасывал черные хлопья пепла вперемешку с кусками недогоревшей бумаги. «Это же уже не игра, – беззвучно взвыл Вадим, – разве может быть т а к а я игра? Разве можно играть в такие игры с господами, хозяевами жизни, теми, кто платил деньги за у с л у г у?»
От страха и непонятности происходящего пересохло во рту. Все творившееся вокруг было столь же диким и невозможным, как если бы взбесился собственный «мерседес» или хлебопечка «Панас», если бы начал тебя шантажировать и грозить побоями ксерокс на фирме…
И тем не менее это был не сон. Это была реальность, все творилось наяву.
Послышался надрывный женский всхлип.
– Ну-ну? – оживился комендант. – Кто там просится на проволочку?
Воцарилось гробовое молчание.
– Послышалось, – сговорчиво протянул комендант. – Акустический обман слуха… А вы что тут валяетесь, господа хорошие? Ну-ка в строй, живенько, ножками-ножками, тут нянек нету… Ох вы, мои хорошие, какие вы нынче дисциплинированные, я из вас еще, смотришь, людей и сделаю… Ахтунг! Господа капо! В темпе гоните свою скотину получать пайку, а потом – по пещерам, милые, по пещерам! Первый барак, арш!
Оживившийся Василюк браво выкрикнул:
– Цу бефель, герр комендант! – чуть ли не бегом преодолел отделявшее его от соседей по бараку расстояние, остановился в трех шагах и прямо-таки пропел, поигрывая дубинкой: – На-аправоо! На месте шагом арш!
Они сделали поворот направо – без всякой слаженности, как бог на душу положил. Вадим одной рукой поддерживал под могучий локоть Братка – тот все еще пошатывался, чуть ли не вся левая половина лица набухала опухолью, кровянившей несколькими глубокими царапинами.
– Хальт! – рявкнул комендант. – Герр капо, прошу обратить особое внимание на занятия строевой подготовкой. Это, по-вашему, есть «направо»? Верблюды беременные, а не образцово-показательные заключенные! Сегодня еще сойдет, но после обеда начинайте-ка их гонять по-настоящему…
– Цу бефель, герр комендант!
– Гоните за пайкой!
– Яволь, герр комендант! Ша-агом арш! – и после минутного замешательства Василюка осенило: – Ногу держать!
Должно быть, в армии он не служил отроду и потому понятия не имел, как следует командовать, чтобы шеренга шагала в ногу, но его правильно поняли, от отчаяния, должно быть, и кое-как пытались исполнять требуемое. Под ржанье двинувшегося следом охранника дошагали до ворот. Остановились по команде.
– Вольно! – скомандовал новоявленный капо.
Вадим прекрасно разглядел, что лицо чернявого интеллигента пылает неподдельным энтузиазмом и, можно даже сказать, восторгом. Не похоже было, чтобы э т о т испытывал страх или отчаяние.
«Может, там, в большом мире, какой-нибудь переворот? – от безнадежности пришла Вадиму в голову устрашающая догадка. – Взяли власть какие-нибудь красные, встали-таки проклятьем заклейменные, объявили вновь классовую борьбу, и началось? Грабят награбленное и восстанавливают, изволите ли видеть, справедливость? Должно же быть хоть какое-то объяснение? Другого вроде бы и нет… Но ведь вчера вечером все еще было нормально? Правда, со вчерашнего вечера столько воды утекло».
– Попались, засранцы? – вывел его из тягостного раздумья бодрый вопль тетки Эльзы.
Она стояла по ту сторону проволоки, благоразумно отступив от нее не менее чем на метр, передвинулась, встала напротив отверстия в воротах куда только и просунуть буханку хлеба – или кошке протиснуться. Уперев руки в жирные бока, разглядывала «полосатиков» с жадным наслаждением. На поясе у нее обнаружилась расстегнутая кобура с наганом – полное впечатление, настоящим.
– Приплыли, соколы сраные? – тянула она, прямо-таки слюни пуская от удовольствия. – Шо-то вы такие понурые, как будто с утра толком и не просрались… Что приуныли? Не нравится?
Ворота были хлипкие, одно название, – два квадрата из тонких плах, крест-накрест пересеченных досками еще поуже и потоньше, а все пустое место меж ними хоть и оплетено колючкой, но она, конечно же, не соединена с оградой. И еще не особенно внушительный железный засов снаружи. Если дружно напереть всем скопом…
Судя по сузившимся глазам Синего, его посетила та же мысль. Судя по тому, как он слегка ссутулился, пришел к тому же выводу, что и Вадим, – бессмысленно. Охрана успеет подбежать и расстрелять из десятка стволов… стоп, это что же выходит? Я совершенно серьезно допускаю, что охрана будет стрелять на поражение? Любопытно, а что другое в этой ситуации прикажете допускать, если в окружающем мире вдруг все шизофренически, жутко перевернулось с ног на голову?
По ту сторону валялась немаленькая куча досок и тут же сколоченные квадратом толстые брусья – ага, на скорую руку мастерят нечто вроде караулки, вон и ящик с гвоздями, пила, молотки… Что же – в с е р ь е з? И н а д о л г о? Господи, да что же тут творится?
– Лови, быдла! – тетка Эльза ловко пропихнула внутрь буханку хлеба, глухо шлепнувшуюся наземь. – А больше, извиняйте покорно, вам на завтрак ничего и не полагается, не графья, перебьетесь. Ладно, знайте мою доброту…
Рядом с буханкой плюхнулись две консервные банки с яркими импортными этикетками – ананасный компот и сосиски. Обе банки наглухо запечатаны.
– А ключ? – машинально подал кто-то голос.
– Клю-уч? – осклабилась тетка Эльза. – Может, тебе еще и шампанское прикажешь? С какавой? Не хотите, не берите. Другие подхватят… Ну, что стали? Шагайте!
Синий первым вышел из строя, подобрал буханку, аккуратно сдув землю, рассовал по карманам банки. Поодаль кто-то громко заорал, привлекая внимание капо и охранника, – это появился еще один незнакомый эсэсовец, подталкивавший прикладом в спину взлохмаченного и злющего Эмиля. «Ну да, он же в карцере куковал, – подумал Вадим. – Я и забыл…» Под глазом у старого приятеля наливался немаленький синяк, руки у него были связаны, а лицо еще более ошарашенное, чем у остальных, уже получивших кое-какую ясность.