— Вы предлагаете мне стать республиканцем?
— Я полагаю, что вы уже республиканец.
— Хм… отсюда один шаг до пуританства.
— У пуританства есть свои преимущества — мы не настолько под каблуком у женщин.
— Это потому, что вы самых интересных вешаете!
— Я слышал, что вы близки с дамой из уважаемого семейства.
— Как и вы. Разница в том, что я со своей сплю.
— Говорят, она исключительно умна.
— Моя или ваша?
— Обе, Роджер, но я говорю о вашей.
И тут маркиз Равенскар сделал очень странную вещь — поднял бокал и принялся вертеть, чтобы свет из окна упал нужным образом. На стекле кто-то нацарапал алмазом строчки, которые Роджер и прочитал с жуткими подвываниями, которые были не то дурным пением, не то дурной декламацией:
К ногам прекрасной Бартон Купидон Оружие почтительно кладёт,
Свой забывает на Олимпе трон,
Близ восхитительной теперь живёт.
Столь схожа с ней богиня красоты -
Но ярче даже той не просиять -
Се, увидав любезные черты,
Сын принял нимфу за Венеру-мать.
К тому времени, как он добрался до середины, несколько завсегдатаев за соседними столами подхватили мотив (если это можно назвать мотивом) и принялись подпевать. Закончив, все вознаградили себя употреблением спиртного.
— Роджер! Я и помыслить не мог, что какая-нибудь женщина подвигнет вас писать стихи, пусть даже чудовищные.
— Их чудовищность — доказательство моей искренности, — скромно ответил Роджер. — Будь стихи великолепны, кто-нибудь заподозрил бы, что я написал их из желания похвалиться умом.
— Что ж, вы и впрямь свободны от таких обвинений.
Роджер помолчал несколько мгновений, потом приосанился и оправил парик, как будто собрался произнести речь в парламенте.
— Сейчас, когда внимание всех честных людей приковано к перипетиям престолонаследия, думаю, настал час принять дорогостоящий и заумный законопроект!
— Касательно долготы?
— Можно учредить премию для того, кто придумает способ её измерять. Большую премию. Я поделился своей мыслью с сэром Исааком, сэром Кристофером и Галлеем. Все поддержали. Премия будет очень большой.
— Если они вас поддержали, Роджер, то зачем вам я?
— Пришло время Институту технологических искусств Колонии Массачусетского залива — который я так щедро поддерживал — сделать что-нибудь полезное!
— Например?
— Даниель, эту премию должен получить я!
Лондон. Конец февраля 1714
Даниель летучей мышью завис в мансарде, присматривая за тем, как Анри Арланк упаковывает научный хлам в ящики и бочонки. Этажом ниже сэр Исаак Ньютон вышел из комнаты и двинулся по коридору, продолжая разговор с двумя молодыми спутниками. Даниель выглянул на лестницу и едва успел приметить Исаакову ногу, прежде чем та исчезла из виду. Один из говорящих был шотландец, очень темпераментный; он горячо соглашался сделать то, о чём, видимо, просил его перед этим Исаак.
— Я подготовлю замечания по поводу замечаний барона, сэр!
(Своё последнее выступление в «Литературном альманахе» Лейбниц озаглавил «Замечания».)
— Уж я его отделаю!
— Я предоставлю вам мои соображения касательно его «Опытов». Он явно неправильно использует производные второго порядка, — сказал Исаак, ступая по лестнице впереди остальных.
— Точно, сэр! — прогремел шотландец. — Прежде чем выискивать соринку в вашем глазу, пусть вынет бревно из своего!
Это был Джон Кейль, дешифровщик королевы Анны.
Все трое с грохотом спустились по лестнице и вышли на улицу — во всяком случае, так показалось Даниелю, для которого звуки шагов и разговоров слились в один продолжительный громовой раскат.
Он выждал, пока их кареты отъедут от Крейн-корта, и отправился в клуб «Кит-Кэт».
Одним из завсегдатаев клуба был Джон Ванбруг, архитектор, специализирующийся на загородных домах. В частности, он возводил Бленхеймский дворец для герцога Мальборо. Сейчас ему привалило работы, потому что Гарлей отстегнул герцогу десять тысяч фунтов. На данном этапе работа состояла не в том, чтобы чертить планы и присматривать за рабочими; пока архитектор все больше распределял деньги и пытался нанять людей. Он выбрал «Кит-Кэт» своей штаб-квартирой, и Даниель, придя в клуб выпить шоколада и почитать газеты, невольно слышал про половину его дел. Иногда Даниель, подняв глаза, ловил на себе взгляд Ванбруга. Возможно, архитектор знал, что он переписывался с Мальборо. А может, причина была иная.
Так или иначе, когда Даниель вошёл, Ванбруг был в клубе, и через несколько мгновений у него появился куда более серьёзный повод для любопытства. Ибо не успел Даниель сесть, как перед зданием остановился роскошный экипаж, и сэр Кристофер Рен, высунувшись в окошко, спросил доктора Уотерхауза. Даниель тут же вышел и присоединился к сэру Кристоферу. Великолепие кареты и красота четвёрки подобранных в масть лошадей сами по себе могли бы остановить движение на Стрэнде, что сильно облегчило кучеру задачу развернуть её и направить в ту сторону, откуда Даниель пришёл, то есть на восток.
— Я, как вы просили, послал возчика в Крейн-корт, забрать, что вы там приготовили. Он встретит нас у церкви святого Стефана Уолбрукского и дальше в вашем распоряжении на весь день.
— Я ваш должник.
— Ничуть. Можно спросить, что там такое?
— Хлам с чердака. Дар нашим собратьям в Санкт-Петербурге.
— В таком случае я ваш должник. Учитывая род моих занятий, представляете, какой скандал бы приключился, если бы Крейн-корт рухнул под тяжестью жуков?
— Будем считать, что мы квиты.
— Неужто вы перебрали всё?
— На самом деле я искал то, что осталось от Гука.
— О! Там вы ничего не найдёте. Сэр Исаак.
— Гук и Ньютон — два самых трудных человека, с которыми мне когда-либо доводилось иметь дело.
— Флемстид принадлежит к тому же пантеону.
— Гук считал, что Ньютон украл его идеи.
— Да. Он мне об этом говорил.
— Ньютон находил подобные обвинения оскорбительными. Наследие Гука будет свидетельствовать в пользу Гука — значит, на свалку этот хлам! Однако Гук, не менее упрямый, чем Ньютон, наверняка всё предусмотрел и спрятал самое ценное там, куда Ньютону не добраться.
Рен нёс свои восемьдесят и один год, как арка — вес многотонной каменной кладки. С юных лет он обнаружил редкие способности к математике и механике. Ему более других досталось той ртути, что якобы била из земли во времена Кромвеля. Его собратья по первым годам Королевского общества давно одряхлели телом и душой, но только не Рен, который преобразился из юноши-эльфа в ангела, лишь ненадолго побыв плотским существом. Он носил высокий серебристый парик и светлое платье с воздушным кружевом на вороте и манжетах; лицо его сохранилось на удивление хорошо. Возраст проглядывал преимущественно в ямочках на щеках, которые превратились в глубокие складки, и в истончившейся коже век — розовой и одрябшей. Однако даже это придавало ему умиротворённый и чуть насмешливо-удивлённый вид. Теперь Даниель понимал, что мудрость была в числе даров, которыми Господь наделил юного Рена, и именно мудрость понудила его заняться архитектурой, областью, в которой дела говорят сами за себя и в которой необходимо годами поддерживать хорошие отношения с большим количеством людей. Другие не сразу увидели мудрость Рена; тогда, пятьдесят лет назад, многие (в том числе сам Даниель) поговаривали, что чудо-юноша губит свои дарования, подавшись в строительство. Однако время доказало правоту Рена. Даниель, который в эти полстолетия тоже принимал решения — мудрые и не очень, — не чувствовал сейчас ни зависти, ни сожалений, только восхищённое любопытство, когда карета выехала с Ладгейт-стрит, и Рен, раздвинув занавески, взглянул на собор святого Павла, словно пастух, обозревающий своё стадо.
Что испытывает человек, создавший такое? Даниель мог только гадать, вспоминая, что создал сам. Однако его работа ещё не завершена. Он не так стар. Когда сын Рена положил последний камень в лантерну купола святого Павла, сэр Кристофер был на десять лет старше, чем Даниель сейчас.
Миновали собор, въехали на Уолтинг-стрит и почти сразу остановились — впереди был затор. Теперь Рен смотрел на Даниеля заинтригованно.
— Я не собираюсь брать ваше дело на себя, — сказал он, — однако мне легче будет вам помочь, если вы соблаговолите сказать, что именно из Гукова наследия вам надобно. Его рисунки для украшения стен? Навигационные инструменты, чтобы добраться до Бостона? Астрономические наблюдения? Чертежи летательных машин? Гербарии? Часовые механизмы? Оптические приспособления? Химические рецепты? Картографические новшества?
— Простите, сэр Кристофер, заботы мои множатся и усложняются день ото дня. Я вынужден исполнять несколько поручений сразу, и потому ответ мой будет не вполне прост. Для первого дела — отправить что-нибудь в дар будущим русским учёным — сгодится почти всё. Для моих целей нужно то, что имеет отношение к машинам.
— Я слышал, вы вошли в совет директоров товарищества…
— Нет, это другое. Машина мистера Ньюкомена — огромный чугунный агрегат, и там моя помощь не требуется. Я думаю о маленьких, точных, умных машинах.
— Вы хотели сказать маленьких точных машинах, изготовленных с умом.
— Я сказал то, что хотел, сэр Кристофер.
— Значит, снова логическая машина? Мне казалось, Лейбниц забросил эту идею лет… э… сорок тому назад.
— Лейбниц лишь отложил её сорок лет назад, чтобы… — Тут Даниель на несколько мгновений утратил дар речи от ужаса, что чуть было не допустил чудовищную оплошность. Он собирался сказать: «Чтобы создать дифференциальное исчисление».
Лицо сэра Кристофера, наблюдавшего, как его собеседник чудом избежал катастрофы, выглядело посмертной маской человека, умершего во время приятных сновидений.
Наконец Рен, просияв, сказал:
— Помню, как бушевал Ольденбург. Он так и не простил Лейбницу, что тот не довёл дело до конца.
Короткая пауза. Даниель думал нечто непростительное: возможно, Ольденбург был прав. Лейбницу стоило заниматься треклятой машиной и не вступать на священную землю, которую Ньютон обнаружил и застолбил. Он вздохнул.
Сэр Кристофер взирал на него с безграничным терпением, величественный, как коринфская колонна.
— Я служу двум господам и одной госпоже, — начал Даниель. — Сейчас я не знаю, чего хочет от меня госпожа, так что не будем о ней, а поговорим о моих господах. Оба люди влиятельные. Один — восточный деспот, но с новыми идеями. Другой — властитель более современного, парламентского толка. Я могу удовлетворить обоих, если построю логическую машину. Я знаю, как её построить. Я думал о ней и делал опытные образцы в течение двадцати лет. Скоро у меня будет место, где её строить. Есть даже деньги. Нужны инструменты и люди, которые могут с их помощью творить чудеса.
— Гук изобрёл машины для нарезки маленьких шестерён и тому подобного.
— И он знал всех часовщиков. В его бумагах должны быть их имена.
Рен улыбнулся.
— О, после того, как милорд Равенскар проведёт Акт о Долготе, вам несложно будет заручиться помощью часовщиков.
— Если они не станут рассматривать меня в качестве конкурента.
— А вы и впрямь намерены с ними конкурировать?
— Я считаю, что для измерения долготы надо не усовершенствовать часы, а проделать некие астрономические наблюдения…
— Метод лунных расстояний.
— Да.
— Но этот метод требует огромных вычислений.
— Так снабдим каждый корабль арифметической машиной.
Сэр Кристофер Рен порозовел — не от злости, а потому что заинтересовался. Некоторое время он думал, а Даниель ждал. Наконец Рен заметил:
— Лучшими механиками на моей памяти были не часовщики — хотя им тоже в искусности не откажешь, — а те, что строят органы.
— Духовые органы?
— Да. Для церквей.
У Даниеля губы непроизвольно раздвинулись в улыбке.
— Сэр Кристофер, думаю, вы подрядили больше органных мастеров, чем кто-либо ещё в истории.
Рен поднял руку.
— Органных мастеров нанимает церковный совет. Хотя в остальном вы правы — я вижу их постоянно.
— В Лондоне их наверняка великое множество!
— Так было лет десять-двадцать назад. Теперь лондонские церкви восстановлены, и часть мастеров перебралась на континент, где многие органы уничтожены войной. Однако немало осталось здесь. Я поспрашиваю, Даниель.
Они подъехали к церкви святого Стефана на Уолбруке. Во времена римского владычества Уолбрук был рекой; считалось, что теперь это клоака под одноименной улицей, хотя никто не выказывал желания спуститься под землю и проверить. Даниель усмотрел в выборе места добрый знак, потому что нежно любил церковь святого Стефана. 1) Рен возвёл её в самом начале своей карьеры — если вспомнить, примерно в те годы, когда Лейбниц трудился над дифференциальным исчислением. Белая и чистая, как яйцо, она была вся — арки и купола; какие бы возвышенные мысли ни внушал её облик прихожанам, Даниель видел в нём тайный гимн Рена математике. 2) Томас Хам, его дядя-ювелир, жил и работал так близко отсюда, что в доме слышно было церковное пение. Вдова Томаса Мейфлауэр, на склоне лет перешедшая в англиканство, посещала здешние службы вместе с сыном Уильямом. 3) Когда Карл II пожаловал Хаму титул (после того как забрал и не смог возвратить деньги его клиентов), то сделал его виконтом Уолбрукским. Так что для Даниеля это была почти семейная часовня.
Рен строил церкви так быстро, что не успевал снабдить их колокольнями. Изнутри они выглядели великолепно; однако колокольни представлялись ему столь необходимой частью лондонского пейзажа, что теперь, наполовину уйдя отдел, он достраивал их одну за другой. Даниель видел почти завершённую у церкви святого Якова на Чесночном рынке и ещё одну у церкви Михаила-Архангела на Патерностер-лейн. Очевидно, Рен воздвигал колокольни кучно и, покончив с одним районом, перемещался в следующий. Очень здравая мысль. Звонницу у святого Стефана Уолбрукского только начали возводить — людей и материалы перебросили с двух соседних участков.
Строительство велось на огромном пустыре между церковью и местом, где сходились Полтри, Треднидл, Корнхилл и Ломбард- стрит. Раньше здесь торговали ценными бумагами. Такое большое пространство в Лондоне неизбежно становилось рассадником преступности и предпринимательства; Даниель, не успев выйти из кареты, заметил признаки и того, и другого. Ближе к церкви мастеровые Рена сложили и охраняли материалы, с которыми в ближайшие год-два предстояло работать каменщикам и плотникам; здесь же возводились времянки и палатки. Собаки мастеровых бродили вокруг, серьёзные, как врачи, и мочились на всё, что не двигалось достаточно быстро. В этом столпотворении Даниель приметил телегу, нагруженную свёртками, которые он своими руками упаковал на чердаке Королевского общества.
Многие снимали шляпы — не перед Даниелем, конечно, а перед его спутником. Рен явно собирался откланяться.
— У меня лежат планы многих зданий, выстроенных Гуком.
— Это как раз то, что мне нужно.
— Я их вам отправлю. А также фамилии людей, строивших эти здания и могущих знать особенности их конструкции.
— Вы чрезвычайно добры.
— Это наименьшее, что я могу сделать в память о человеке, научившем меня проектировать арки. И ещё я выдвину вас на пост куратора экспериментов Королевского общества.
— Простите, сэр?
— Вы всё поймете по недолгом размышлении. Всего вам доброго, доктор Уотерхауз.
— Вы истинный рыцарь, сэр Кристофер.
Даниель думал, что восточнее Бишопсгейта улицы будут посвободнее, но здесь тоже повсюду шло строительство, к тому же рядом располагалась гавань, так что движение оказалось не менее оживлённым. Ни Даниеля, ни возчика не устраивала перспектива до конца дня браниться с ломовиками. Можно было переехать на другой берег, но в Саутуорке их ждала бы такая же давка, только на более узких и хуже замощённых улицах. Даниель решил поступить иначе. Он велел везти себя и свёртки по Фиш-стрит-хилл к Лондонскому мосту, а дальше на восток по Темз-стрит, как если бы они направлялись к Тауэру. Справа уходили к пристаням древние улочки, и в каждой Даниелю на миг представали сценки из жизни торговцев или мастеровых; что в этих живых картинах отсутствовало, так это сама Темза, хоть и расположенная всего на расстоянии полёта стрелы — в конце улиц взгляд различал лишь мачты и такелаж.
Миновали Биллинсгейтский рынок, раскинувшийся потрём сторонам большого прямоугольного дока, где швартовались небольшие суда из Лондонской гавани. Док был врезан в берег и доходил почти до Темз-стрит, которая здесь расширялась в площадь, как будто желая обменяться с рынком рукопожатиями. Под колёсами хрустели и подпрыгивали чёрные камешки. Лошади замедлили ход. Они пробирались через толпу детей в запачканной одежде, которые выковыривали чёрные камешки из булыжной мостовой.
И мальчишки, подбирающие уголь, и сами угольщики (судя по выговору, сплошь йоркширцы), и чиновники, взвешивающие их товар, что доставлялся на лодках из гавани, — всё было для Даниеля в новинку. Он привык считать Биллинсгейт рыбным рынком. Впрочем, за рыботорговок можно было не тревожиться: они по-прежнему занимали большую часть дока и защищали свою территорию метко брошенными рыбьими потрохами и не менее меткими описаниями внешности и родословной покушавшихся на неё угольщиков.
За рынком ехать стало легче, хотя ненамного, потому что чуть впереди, справа, располагалась таможня. Деловая жизнь здесь кипела почти как в Чендж-элли. Гул голосов сливался в неумолчный рёв прибоя; особенно сильные волны докатывали до повозки, обдавая Даниеля пеной отдельных слов.
— Сюда, — сказал он, и возчик свернул вправо, через улочку со множеством не слишком презентабельных, но явно бойко торгующих контор, к Темзе. Здесь были оборудованы несколько маленьких доков; Даниель и возчик без труда отыскали тот, в котором курили трубки и обменивались глубокомысленными замечаниями лодочники. Не сходя с места и просто раздавая монеты нужным людям в нужное время, Даниель нанял лодочника отвезти его на другой берег и отпустил возчика.