— Садись, — говорит она гостю, ласково подталкивая его к плетеному стулу. — Сюда садись. В стакане лимонад, пей. Рому плеснуть? Куришь? Смотри-ка, выучился. Тогда кури, у меня можно. Погоди, я сейчас. Да ну тебя, куда я денусь? Никуда не денусь. Ну, мало ли, что тогда. У меня тут лавка, внуки, розы не политы, ты что. Ну вот те крест, не исчезну. Клянусь.
Идет в заднюю комнату, подносит ко рту ладонь с вживленным коммуникатором. Несколько секунд раздумывает: кого из внуков вызвать? Яся, понятно, в Риме, у Матиаса экзамены скоро, не надо его дергать, Анна хвасталась вчера, ей заказ дали, занята девка по горло. Остается Миша. Приехал, называется, отдохнуть, бедный ребенок.
— Миша, — говорит она, почти касаясь ладони губами, — у меня тут такой гость, такой гость. Твой тезка, между прочим. Долго объяснять, потом расскажу. А пока поверь на слово, такой гость раз в жизни бывает, да и то не у всех. Посидишь в лавке до вечера? Если не можешь, я выкручусь, но… Спасибо, ребенок. Ты моя радость. Проси что хочешь.
— Ловлю на слове. Разрешишь мне еще и завтра в лавке посидеть? — спрашивает внук. — Ну что ты смеешься, я серьезно говорю. Твоя лавка — лучшее место в мире. Когда я остаюсь там на хозяйстве, чувствую себя великим волшебником, тайным агентом и наследным принцем одновременно. Я сейчас.
— Видишь, — говорит Рада гостю, — никуда я не делась, не сбежала и не собиралась, ты что. Сейчас внук придет, Мишенька, твой тезка, в честь тебя назвали, еле-еле детей уломала, говорили, дурацкое имя, что они понимают, ну вот, он посидит тут, а мы в сад пойдем, у меня там розы цветут, кресла удобные и стол, давай-ка я кофе сварю, пока все равно ждем, ты же пьешь кофе? Доктора не запретили? Вот и правильно, что не ходишь к ним, нечего тебе у докторов делать, у тебя на лбу написано, что здоров как бык, а что нога болит, так ты не беспокойся, это ничего страшного, это ты в свое время спортом перезанимался, уж не знаю, каким… Ну как — откуда знаю? Вижу. Да ну тебя, сам ты колдун. Просто некоторые вещи сразу видно, а другие тоже видно, но не сразу, ты поживи с мое, поймешь. Что значит — уже пожил? Держи карман шире. Я почти на девять лет старше. Ну, мало ли, что ты не знал, ты вообще ничего про меня не знал, и до сих пор не знаешь. Не обижайся, я же не говорю, что не узнаешь. Узнаешь. Сейчас, сейчас, кофе сварится, Мишенька придет, и… А вот и он.
Тощий долговязый юноша с выбеленными солнцем волосами, глазами цвета штормового моря и облупленным носом стоит на пороге, улыбается до ушей.
— Печенье грязными руками не брать, малышне не больше одной ириски на рыло, деду Иштвану ром в долг не давать, калейдоскопы лежат под шкафом, если будут спрашивать рубиновые словари, сказать, что привезут на следующей неделе, — скороговоркой рапортует он. — Видишь, я все помню.
— Мишенька, — говорит Рада, — чудо мое, если бы ты был чужой ребенок, я бы тебя украла.
Уже потом, в саду, разлив по чашкам кофе, раскурив короткую черную сигариллу, говорит гостю так же ласково, как внуку:
— Мишенька, как же я рада, что ты меня нашел.
— Да я, в общем, давно перестал искать, — вздыхает тот.
— Потому и нашел, что перестал. Это же верный способ: когда что-то потеряется, надо сперва поискать немного, для очистки совести, а потом махнуть рукой, наплевать, забыть. И тогда оно непременно найдется, рано или поздно…
— Так или иначе, да-да, — недобро ухмыляется гость. — Я все твои присказки дурацкие помню до сих пор, представляешь? Куда ты тогда исчезла, Надя?
— Я вообще-то Рада, имей в виду. Ну что ты так смотришь? Можно подумать. Когда ты спросил, как меня зовут, мне вдруг захотелось сказать «Надя». Я может только потому и ответила тебе тогда, что ужасно хотела сообщить всему миру свое новое имя. И решила начать с тебя, раз уж спрашиваешь. Я бы, может, на месте умерла, если бы промолчала. Лопнула бы — пум! — и все.
— Чучело ты все-таки, — нежно говорит гость. — Самое прекрасное в мире чучело. Никогда больше ничего подобного не видел. Хотя искал, как ты понимаешь, целеустремленно. Куда ты тогда исчезла? Я же с ума сходил, а может и сошел, не знаю, такие вещи со стороны виднее.
— Не было тебе тогда с чего сходить, — смеется бабка Рада. — Какой ум, откуда? Тебе же семнадцать лет было, Мишенька.
— Почти восемнадцать. Две недели всего оставалось до дня рождения. Я думал, мы его вместе отметим.
— Прости, мой хороший. Но мне все равно уезжать надо было. Не исчезла бы в тот день, уехала бы на следующий. Ничего не могла поделать, такая жизнь. Это я только с виду была такая волшебная девочка, вертихвостка, ветер в голове, а от работы никуда не денешься, и сына надо было от бабушек-дедушек забирать, ему же в школу… Ты бы упал, наверное, если бы тогда узнал, да?
— Я и сейчас упал бы. Но уже сижу. Хорошие у тебя кресла. Ты мне скажешь, куда ты тогда исчезла? Я так ничего и не понял. Потом отец приехал, и тоже не понял. Сперва думал, в окно, но потом увидел, что оттуда никак не выберешься. Шестой этаж все-таки.
— Тем не менее, он угадал. Подумаешь, шестой этаж, ты просто не знал, а я же цирковая девочка была, Мишенька, воздушная гимнастка, мне этот твой шестой этаж — тьфу. Я бы и сейчас с закрытыми глазами все повторила, только где он, твой дом, снесли уже небось, или стоит?
— Стоит, что ему сделается. Так ты циркачка? С ума сойти.
— Не с чего тут с ума сходить, Мишенька. Подумаешь, циркачка. Еще и не так люди на хлеб зарабатывают. Мы в твой город на гастроли приехали, а я потом осталась еще на месяц, договорилась, что без меня обойдутся, я перед этим пять лет без отпуска, света белого не видела, ай, неважно! Важно, что они уехали, а я осталась, сняла комнату, валялась на пляже, а тут вдруг ты, такой красивый. Какой же ты красивый был, Мишенька, никогда таких не видела, ни до, ни после, я по уши втюрилась, сразу и навсегда, сказал бы: летим со мной в космос, — и полетела бы, не раздумывая.
— Как же, в космос. Ты на Земле-то со мной оставаться не стала, сбежала. Неужели просто по стене вниз спустилась? Как-то не могу представить.
— Да ну тебя, зачем вниз. Я к твоей соседке Вере в окно залезла, вернее, в форточку, у нее форточка была открыта, я заранее посмотрела. Ее, слава богу, дома не было, а если бы и была, не стала бы шум поднимать, она же меня знала, ни одного нашего выступления не пропустила, потом за кулисы приходила знакомиться, тосковала без цирка, а я одна из всей труппы язык глухонемых знаю — представляешь, как она меня полюбила? Ни за что не выдала бы, хоть режь ее. Она вечером домой вернулась, я ей все объяснила, мы посидели тихонько, до ночи, и я пошла к себе, собираться, у меня же билет на поезд был, отпуск заканчивался, а тут еще Тима в школу надо отдавать, в первый класс, значит, дома без меня никак, и что прикажешь делать?
— Например, все это мне рассказать. Не приходила в голову такая идея?
— Приходила, конечно. Я собиралась, и все откладывала, потому что — ну, расскажу я тебе, и что дальше? Ты же маленький еще был, Мишенька. И глупый. Потому что умных семнадцатилетних мальчиков вообще не бывает.
— Глупый, так глупый. И что? Все равно не понимаю, зачем было убегать?
— Ну как — зачем. Ты сам подумай. Все равно ничего бы у нас не получилось. Такие романы хороши, если вокруг вечное лето, и мама никогда не приедет, а в кармане всегда есть мелочь на мороженое. Или на необитаемом острове — о, на необитаемом острове мы были бы очень счастливы… и умерли бы в один день, так и не справившись с постройкой хижины. А в реальной жизни все закончилось бы быстро и печально, а даже если не очень быстро, все равно печально, поверь мне на слово. Я все время об этом думала, хорошо, что ты мысли читать не мог, потому что безмятежно улыбаться я, знаешь, приучена в любой ситуации, даже когда висишь под куполом цирка вниз головой и готовишься прыгать на другую трапецию… Неважно, Мишенька. Важно вот что. Меня вдруг осенило: если я ничего не стану объяснять, а просто исчезну, так будет лучше для всех. Ты был такой красивый и такой глупенький, я любила тебя больше жизни и хотела — раз уж все равно ничего нам не светит — остаться в твоей памяти необъяснимым чудом, а не симпатичной взрослой теткой, с которой было прикольно трахаться, пока не закончились каникулы.
— Ерунду ты говоришь. Ты осталась бы в моей памяти необъяснимым чудом, даже если бы выяснилось, что у тебя пять классов образования, три мужа, семеро детей и свиноферма под Брауншвейгом. Ты — это ты, достаточно было на тебя посмотреть, и все остальное утрачивало значение.
— Это ты сейчас так говоришь, — смеется Рада. — После того, как пятьдесят лет вспоминал девочку Надю, которая была прекрасна, как волшебная фея и исчезла бесследно, как фее и положено.
— Мне, между прочим, в ту ночь отец дал почитать китайские народные новеллы. Про бессмертных фей, лисиц-оборотней и прочую прекрасную нечисть. Сказал, может, это и есть разгадка. И, кажется, не шутил. Я, знаешь, тоже поверил, или почти поверил, по крайней мере, к концу книги окончательно понял, что ты не вернешься, нет у меня больше никакой Нади, и никакой надежды тоже нет. Но к тому моменту так влюбился в эти китайские истории, что перевелся в другой университет, где была хорошая кафедра востоковедения. Кстати, ни разу об этом не пожалел.
— Ерунду ты говоришь. Ты осталась бы в моей памяти необъяснимым чудом, даже если бы выяснилось, что у тебя пять классов образования, три мужа, семеро детей и свиноферма под Брауншвейгом. Ты — это ты, достаточно было на тебя посмотреть, и все остальное утрачивало значение.
— Это ты сейчас так говоришь, — смеется Рада. — После того, как пятьдесят лет вспоминал девочку Надю, которая была прекрасна, как волшебная фея и исчезла бесследно, как фее и положено.
— Мне, между прочим, в ту ночь отец дал почитать китайские народные новеллы. Про бессмертных фей, лисиц-оборотней и прочую прекрасную нечисть. Сказал, может, это и есть разгадка. И, кажется, не шутил. Я, знаешь, тоже поверил, или почти поверил, по крайней мере, к концу книги окончательно понял, что ты не вернешься, нет у меня больше никакой Нади, и никакой надежды тоже нет. Но к тому моменту так влюбился в эти китайские истории, что перевелся в другой университет, где была хорошая кафедра востоковедения. Кстати, ни разу об этом не пожалел.
— Ну и дела, — смеется Рада. — Так и знала, что от моего исчезновения тебе будет больше пользы, чем вреда! У тебя же была хорошая жизнь, правда, Мишенька?
— Хорошая, да. Была, и до сих пор есть. — И, помолчав, добавляет: — Никакой надежды, но очень, очень хорошая жизнь.
— Вот видишь, — говорит она. — Вот видишь.
ДЖИНГЛ-КО[11]
— Когда в прошлом году ты наотрез отказался изучать право и, вопреки здравому смыслу и нашим с мамой советам, все-таки поступил в этот свой дурацкий дизайнерский колледж… — брезгливо поджав губы, говорил мистер Джи Кей Бринкин.
«Бу-бу-бу, — думал Артур, — бу-бу-бу. Бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу». Такой, с позволения сказать, синхронный перевод всегда развлекал и поддерживал его в ходе переговоров с отцом.
Сейчас Артур страшно жалел, что принял приглашение родителей и приехал на каникулы домой. «Хорошо, что еще не разобрал рюкзак, — думал он. — По крайней мере, собирать не придется. А на что я, собственно, рассчитывал? Что этот зануда внезапно познал Дао и вызвал меня, желая срочно передать наследнику сей мистический опыт?.. Ладно, ладно, сам дурак, больше не повторится, а теперь надо рвать отсюда когти. И пусть сладкий папочка поцелует мою сладкую задницу; сладкая мамочка может присоединиться, если пожелает».
— …я наконец-то понял, что с тобой вполне можно иметь дело, — неожиданно закончил отец. — По крайней мере, ты не из тех никчемных простофиль, которые в восемнадцать лет продолжают слушаться родителей. Приятный сюрприз.
— Чего? — изумленно переспросил Артур. Он ушам своим не верил. — Это ты меня хвалишь?
— Можешь считать, что хвалю, — ухмыльнулся мистер Бринкин. — А может быть просто дразню. Я пока сам не решил.
Такой улыбки, жизнерадостной и недоброй одновременно, Артур никогда прежде не видел, даже в кино. И уж тем более не на отцовской физиономии, выражение которой на его памяти менялось всего несколько раз, причем исключительно с бесстрастного на недовольное.
— Мне, видишь ли, до одного места, где ты учишься и кем собираешься стать, — говорил отец. — Конечно, дизайнеров сейчас развелось больше, чем мусора, из которого вы мастерите свои нелепые поделки, но меня это не касается. Твои проблемы. Я рад, что ты проявил упрямство, уехал из дома и поступил в этот свой колледж. Как ты зарабатывал на жизнь и учебу, я не знаю и знать не хочу, главное, что у меня не клянчил. Я думал, такие самостоятельные дети теперь исключительно в книжках встречаются… Ладно, а теперь давай поговорим откровенно. Вот ты проучился там целый год. Тебе по-прежнему кажется, что промышленный дизайн — это интересно? Хочешь заниматься этим дальше?
— Ну да, — буркнул Артур. — А то бы я бросил. У нас, знаешь ли, не принято преследовать отступников.
— Надо же, — пожал плечами мистер Бринкин. — Ну хорошо. Какие-то способности к этому делу у тебя, насколько я могу судить, есть, желание тоже, даже характер, как выяснилось, имеется. Сейчас проверим, есть ли у тебя удача. Без нее все остальное псу под хвост, такую уж дурацкую профессию ты выбрал.
— Вот интересно. А как это мы проверим? — опешил Артур.
— Как, как… Разрежем тебя и посмотрим. Ну что ты на меня так уставился? Шучу я, шучу. Есть и другие способы.
Отец немного повозился с сейфом и извлек оттуда старую деревянную шкатулку. Поставил на стол, открыл. В шкатулке лежали игральные кости, несколько дюжин кубиков разных цветов и размеров.
— Выбирай сам, — сказал он. — Пару для себя, пару для меня.
Артур глядел на содержимое шкатулки, как зачарованный. Кто бы мог подумать, что в отцовском сейфе хранятся такие занятные штуки.
— Вот я, к примеру, очень везучий, — говорил, тем временем, мистер Бринкин. — Этого никто не знает, тебе первому рассказываю: свой стартовый капитал я добыл именно игрой. Не самый надежный способ, но я хотел быстро. Только это и было тогда важно.
— Так мы будем играть? — изумленно спросил сын.
К этому моменту Артур был почти уверен, что спит и видит сон. Это казалось ему единственным разумным объяснением. Но кости он все-таки выбрал. Ярко-красные деревянные кубики для себя и синие из муранского стекла для отца.
— «Играть» — это громко сказано. Просто бросим кости, каждый свою пару. Если ты везучий, выиграешь. И тогда все у тебя будет хорошо. По крайней мере, я оплачу твою учебу, даже если ты на радостях сменишь свой задрипанный колледж на какое-нибудь модное заведение для начинающих снобов… Где такие есть, не знаешь? Небось в Лондоне.
— Ну да, в частности, — смущенно кивнул Артур.
Он-то, конечно, с самого начала хотел учиться именно в Лондоне. Но губу особо не раскатывал даже до ссоры с родителями, которые, как выяснилось год назад, с какого-то перепугу решили, что их сын должен изучать юриспруденцию, экономику, или еще какую-нибудь муторную хренотень в таком роде, все равно что, лишь бы тошнило.
— Короче, если выиграешь, учись за мой счет где захочешь, столько лет, сколько понадобится. А если проиграешь, все останется как есть. По-моему, это прекрасное предложение. Ты, в любом случае, ничего не теряешь. Я, впрочем, тоже ничего, кроме денег, но чем меньше их у меня останется, тем проще будет пересчитывать, а мой калькулятор как раз сломался, так что все к лучшему… Хочешь, бросим кости одновременно? Или предпочитаешь по очереди?
— Давай одновременно. Чтобы нервы зря не трепать.
— Согласен.
Красные кубики Артура легли в центре стола. Он выбросил две пятерки. Отец кинул кости с таким азартным размахом, что один синий стеклянный кубик укатился на край стола, а другой и вовсе улетел за его пределы.
— О, да у тебя шикарный дубль, — весело сказал мистер Бринкин. — А у меня? На этом тройка. А на втором? Вряд ли это имеет значение, но все равно интересно.
Он заглянул под стол, поворошил ногой ковер вокруг кресла, наконец достал второй кубик, положил его на стол и пожал плечами.
— Как видишь, шестерка. Но все равно я продул. Ты действительно везучий. Даже слишком. Что и требовалось доказать.
— И что теперь? — настороженно спросил Артур.
Зная отца, он не спешил радоваться. Не человек, а шкатулка с сюрпризами, по большей части, неприятными, всегда так было. Хуже тирана с воображением может быть только тиран с безграничным воображением, а мистер Бринкин, безусловно, принадлежал именно к этой редкой породе.
— Как — что? Мы же договорились. Сейчас позвоню Ларри, попрошу его заняться переводом средств на твой счет. Думаю, к обеду все будет улажено; придется его пригласить, чтобы он передал тебе документы и все объяснил. А дальше живи как хочешь. До сих пор у тебя это худо-бедно получалось, так что не вижу проблем.
— Все так просто? — Артур ушам своим не верил.
— Все и должно быть просто. Ты честно выиграл эти деньги, я честно расплатился. Зачем усложнять? А теперь иди, мне надо работать.
— Спасибо, — растерянно сказал Артур.
— Не за что. Ты мне ничем не обязан. Это твой выигрыш.
— Ну, по крайней мере, ты дал мне шанс выиграть. В смысле, если бы ты не предложил сыграть, я бы не смог выиграть.
— А, ну да, шанс. Но это обычное дело. Отношения между людьми представляют собой бесконечную череду попыток дать друг другу какой-нибудь шанс, по большей части тщетных… Кстати, знаешь, мне все-таки любопытно, чем ты весь год зарабатывал на учебу. Если это не секрет, конечно.
— Выступал в мужском стриптизе, — выпалил Артур.
Он сам не знал, какой черт дернул его за язык. Зачем дразнить отца в такой момент? Но удержаться было просто невозможно.
— Вот прекрасная иллюстрация к моим словам. Я только что дал тебе шанс соврать, и ты им воспользовался, молодец, — ухмыльнулся мистер Бринкин. — В то же самое время ты дал мне восхитительный шанс поверить в совершенно немыслимую ахинею, но я им, увы, не воспользовался. Объясню, почему. После трех-четырех лет в спортзале у тебя, возможно, появятся минимальные шансы преуспеть в этой благородной профессии, а пока — извини. Впрочем, если хочешь, можешь опробовать свою версию на матери. Небольшая встряска ей не повредит. А теперь прости, я правда очень занят. Так что шанс похвастаться передо мной своими реальными достижениями ты упустил безвозвратно. Но это мы оба, не сомневаюсь, переживем.