А контейнеровоз, на котором ожидались власти, на моих глазах втянул якорь. Это он накануне ночью гремел цепью, но фиг что получилось разглядеть в окно: такой туман был, что даже топовые огни не просматривались.
Да тут постоянно туман, боже мой. Ветер и туман — летом, ветер и солнце — зимой. Ветер принес в город В. важнейшие из искусств — суси и мураками, да только в туман легче летать, чем ходить. Единственное, надо как следует научиться рассчитывать точку приземления. Это оказалось самым трудным: слушай, сука, песню ветра.
Был сильный ветер, и меня снесло вглубь микрорайона «Моргородок». Для тех, кто никогда не был в городе В., следует пояснить, что Моргородок расположен между Второй и Первой Речками, и если бы я не успела вовремя выпустить шасси, меня бы долбануло клювом об антенну на крыше девятиэтажного кирпичного дома по улице Ульяновской. Здесь, внезапно для себя уволившись из пароходства, я снимала комнату в трехкомнатной квартире. Еще одну комнату, поменьше, занимала студентка меда Ирка. В третьей, похожей на развороченное браконьерами медвежье логово, жила сама квартирная хозяйка Любовь Аркадьевна.
Аркадьевне было лет 55 плюс-минус 15. Иногда она работала санитаркой в роддоме номер шесть: ее оттуда не выгоняли, потому что в начале каждого пике она честно уходила на больничный. По квартире Любовь Аркадьевна рассекала в белой ночнухе со штампом «МИНЗДРАВ СССР» на спине.
Муж Аркадьевны, моторист из пароходства, к тому моменту уже года три как переехал на Морское кладбище, и добропорядочные соседи рассказывали, как Аркадьевна, в жопу косая, проспала вынос гроба, а потом не верила, что ее Борисыча уже закопали. Традиционным задвигом нетрезвой Аркадьевны было часа в два ночи засобираться навестить мужа, и мы с Иркой каждый раз ловили вдову на пороге квартиры, насильно лишали ее верхней одежды и укладывали в берлогу, где она еще минут двадцать горестно материлась, а потом засыпала тихо-тихо.
Однажды она явилась домой с разбитой башкой. Дверь открыла я. Когда из темноты лестничной площадки выступил умирающий сын Ивана Грозного, я упала в обморок. Ирка выбежала на шум и оказала нам медицинскую помощь. Впрочем, я очухалась сама, но еще немного посидела под вешалкой. А потом встала и пошла на звуки. Они доносились из хозяйкиной комнаты. Аркадьевна сидела на трюмо и плакала так, будто недоразумение с переездом Борисыча случилось только что. Ирка поливала ее желтой жидкостью из литровой банки.
— Ни хрена страшного, — сказала она.
— Это моча? — уважительно спросила я.
— Аура. Фурацилин.
— Может, «скорую» вызвать?
— Да у ней только кожа рассечена. — Ирка ковырялась в хозяйской башке и что-то там с интересом рассматривала.
— Чего она тогда ревет? — Я старалась не смотреть.
— А это ей обидно, что своей же бутылкой по чану схлопотала.
— Галька с-с-с-сука, — подтвердила хозяйка.
— Видишь? — кивнула Ирка.
А утром нас разбудил жуткий крик. Мы прискакали в ванную и увидели, как Аркадьевна, стоя в длинных трусах и лифчике перед зеркалом, смотрит на себя сквозь прижатые к лицу ладони.
— Ты чего ей столько намотала-то?
— А что, бинта жалко, что ли? — хихикнула Ирка. — Прикинь, она, оказывается, не помнит нифига. То есть, как с Галькой поссорилась, помнит, а что дальше было — вообще. Ну, я ей и сказала, что у нее сотрясение и что кровища хлестала до потолка, и что вообще она могла помереть, если б не я.
— Теперь она с тебя денег брать не будет за квартиру.
— Фиг там. Только что напомнила.
А потом у Ирки произошел день рождения. Были мы с ней и два мальчика — по штуке каждой. В момент, когда атмосфера в комнате стала романтической до предела, дверь отлетела к стене. В проеме качалась полуголая Аркадьевна. Она молча протянула руку и нашарила на стене выключатель. Я зажмурилась.
— Танцуйте, суки, — великодушно разрешила она и павой вплыла на середину.
Аркадьевна, похоже, дожидалась своего звездного часа много лет.
Она замерла на долгие две секунды и вдруг, сорвавшись с места, кинулась отплясывать под самую тягучую из баллад «Скорпионз» какой-то сумасшедший гопак. Ее босые ноги хлопали по полу настолько далеко одна от другой, что даже не выглядели парой. Периодически она, повинуясь звучавшему в ее дурной голове ритму, вскидывала то одно, то другое колено к подбородку, а потом так сильно забрасывала перебинтованную башку на спину, что я каждый раз инстинктивно уворачивалась — на случай, если башка оторвется. Ночная рубаха со штампом «МИНЗДРАВ СССР» кокетливо сползла к локтю Аркадьевны. Сама она крутилась юлой, так что печать то и дело мелькала у нас перед глазами.
Устала она быстро.
— Ох, уморили, — проговорила Аркадьевна и удалилась, перевернув-таки напоследок стол. В коридоре она опять обо что-то запнулась. Мы выскочили следом, но хозяйка уже храпела под вешалкой.
Первым заржал предназначенный Ирке мальчик Костя, с которым Ирка запланировала утратить задолбавшую ее девственность. Костя согнулся пополам и скулил, прикрыв ладонями лицо. Потом, как ни странно, раскололась Ирка. Мне почему-то было не очень смешно.
Когда я пришла домой вечером следующего дня, в моей комнате все было прибрано. Мрачная Ирка пила на кухне чай. Она даже попыталась со мной не разговаривать.
— Ну и как? — тактично спросила я.
Ирка хмыкнула, надолго замолчала, а потом сказала:
— Да никак. Представляешь, только это самое… ну, это самое, короче… так он ржать начинает.
Мне хотелось есть и спать. Я открыла холодильник. В нем лежал одинокий кочан капусты. Я сняла с него три или четыре шкуры, посолила, съела и пошла к себе в комнату.
Где-то через месяц Ирка улетела на каникулы к родителям в Магадан, Аркадьевна завела себе мужчину с коричневым лицом и отказала мне в жилье, опасаясь конкуренции. Еще пару месяцев я жила в подвале того же дома. Подвал мне временно предоставили знакомые колдуны. Пока они не накопили на мебель и хрустальное яйцо, подвал был в моем полном распоряжении. А потом на меня свалилось наследство в виде квартиры в Казахстане, я слетала туда на обмен и вернулась в город В., над которым, спустя много лет, и начала делать эти прощально-беспорядочные круги. Перед тем, как улететь уже навсегда.
В июле, когда мыши прекратили валить в магазин, а город В. стал мягким и неверным, как плавленый сырок, я поняла: так дело не пойдет. Если обращать внимание на погоду, то руки, которые у меня стали постепенно обрастать перьями и делаться все более похожими на крылья, атрофируются. Летать надо каждый день, иначе мне никогда не улететь отсюда, поняла я. И горячий бриз, подхватывая, нес меня вдоль береговой полосы, а подо мной мелькали разбросанные люди в трусах и лифчиках. Нечаянно я сделала слишком крутой разворот и, заленившись возвращаться на прежнюю траекторию, полетела за город, но не очень далеко, на станцию «Седанка».
В пароходском отделе кадров сказали, что практически все будущие журналисты отработали уборщицами в пионерском лагере «Моряк», расположенном в живописном месте на берегу моря. На самом деле это полная лажа: лагерь стоял прямо возле федеральной трассы «город В. — город X.», а до побережья надо было топать минут двадцать, мимо дома престарелых, гаражей, воинской части и частного сектора; упереться лбом в две девятиэтажки (однажды я видела, как из окна одной выпрыгнул человек, но, пролетев немного, упал на землю), повернуть налево, перейти железную дорогу напрямки или, коли есть такая охота, через виадук и только потом начинать расстегивать шорты или задирать платье. Кстати, мне всегда очень хотелось отыскать научное объяснение тому факту, что идущие на пляж люди раздеваются под прибрежными грибками, а люди, идущие с пляжа, одеваются лишь на автобусной остановке. Объяснения данному факту нет.
Несмотря на трассу, это был самый хороший август в городе В. Вакантных уборщицких мест в лагере не оказалось, но была свободной должность заведующей залом столовой. В мои обязанности входило распределять детям десерт. С тех пор я тысячи раз считала, делила, умножала и складывала разные цифры, но так и не смогла ответить на вопрос, каким образом можно поделить 500 персиков на 300 детей. Дети получали каждый по персику, двести оставшихся съедали Иванова, Журавлева, Павлова и я, а к концу смены оказалось, что моя фамилия есть в списках зачисленных на заочный журфак. «Джоник», чистилище, случился уже на втором курсе, но из того периода я помню только то, как на меня падали тараканы и как я нашла на причале прямо рядом с трапом 20 копеек.
Вскоре у меня действительно стал отрастать хвост. Если раньше я упоминала его, выражаясь исключительно метафорически, то с какого-то момента он стал заметен уже и моему невооруженному глазу. Если бы кто-нибудь в этом городе видел меня в полете, то и хвост бы не остался незамеченным.
Несмотря на трассу, это был самый хороший август в городе В. Вакантных уборщицких мест в лагере не оказалось, но была свободной должность заведующей залом столовой. В мои обязанности входило распределять детям десерт. С тех пор я тысячи раз считала, делила, умножала и складывала разные цифры, но так и не смогла ответить на вопрос, каким образом можно поделить 500 персиков на 300 детей. Дети получали каждый по персику, двести оставшихся съедали Иванова, Журавлева, Павлова и я, а к концу смены оказалось, что моя фамилия есть в списках зачисленных на заочный журфак. «Джоник», чистилище, случился уже на втором курсе, но из того периода я помню только то, как на меня падали тараканы и как я нашла на причале прямо рядом с трапом 20 копеек.
Вскоре у меня действительно стал отрастать хвост. Если раньше я упоминала его, выражаясь исключительно метафорически, то с какого-то момента он стал заметен уже и моему невооруженному глазу. Если бы кто-нибудь в этом городе видел меня в полете, то и хвост бы не остался незамеченным.
Когда не могла летать, я рисовала или болела. В один из таких бесполетных и безболезненных дней я нечаянно вместо стакана с зеленым чаем отхлебнула из стакана, в котором мыла кисточки: вода там была зеленоватая, потому что мною был рисован первый в жизни печальный кот, лицом похожий на меня. Нарисовав кота, я поняла, что пора слетать в Поселок Городского Типа.
— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной.
— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ.
Я решила подумать обо всем этом завтра и где-то через год посмотрела «Унесенных ветром». К тому времени у меня уже появится телевизор.
А на этот момент не было ничего, не считая квартиры на первом этаже поселка городского типа — час езды электричкой до города В. Я только что прилетела домой из Казахстана и пересчитала имущество: таз с засохшей традесканцией и кипа газет в углу прихожей. Помнится, долго не могла открыть входную дверь: какая-то тварь натолкала в замочную скважину спичек. На руках у меня сидели две привезенные с собой трехмесячные кошки, на плечах невыносимо болела голова с напрочь заложенными ушами, а за плечами болтались увольнение из пароходства, межреспубликанский обмен наследственной квартиры и рюкзак с колечком колбасы — мама положила перед самым самолетом.
— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной, и я поняла, что посадочный бардак с ушами кончился.
— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ, и я поняла, что никогда не смогу сложить этот пазл самостоятельно.
Я расстелила на полу газеты, достала из рюкзака колбасу и разломила ее на три части. Мы с кошками поели и легли спать под мою куртку. Кошки грели с боков, снизу было тепло от перестроечных «Известий». Через четыре месяца квартирный обмен с Казахстаном станет невозможен в принципе, но я уже успею обзавестись парой пружинных матрасов и шерстяным одеялом, вырученным за утюг — утюгов у меня случится два.
Утром я выбросила традесканцию. Таз был нужен под кошачий туалет.
— Здрассьте. — На лестничной клетке стоял немного слишком яркий для утреннего видеоряда мужчина лет пятидесяти.
Его внешность можно было бы определить как семитскую, если бы не глаза, в которых было все, кроме тысячелетней печали. Руки он держал за спиной.
— Здрассьте, — сказала я.
— Я твой новый сосед, — сказал он. — Дядя Боря звать. В похоронном оркестре на трубе лабаю. Тум-тум-ту-тум.
— А почему новый? — спросила я, радуясь неожиданной победе над пазлом. — Вас раньше тут не было?
— Так тебя же ж не было, — удивился дядя Боря, — раньше тут.
Я открыла дверь шире и посторонилась. Дядя Боря вошел. В руках за спиной у него была мороженая кета килограмма на четыре. Он держал ее за хвост вниз башкой, как букет гладиолусов.
— Угощайся, — протянул он мне рыбу.
Рыба примерзала к пальцам, и я положила ее на пол.
— Так. У тебя нет стола, на чем резать? А на чем жарить — сковородка? А масло, масло ведь надо? Растительное?
— Еще муку, — сказала я, — и соль.
— Бери рыбу, пошли ко мне, — сказал дядя Боря. — У дяди Бори навалом всякого говна.
Через час я вернулась домой с блюдечком, на котором лежали рыбные обрезки для кошек. В желудке моем переваривался кусок жареной кеты.
Дядя Боря полюбил меня отеческой любовью. Второй раз мы встретились возле мусорного контейнера:
— Я так понял, ты на газетах спишь? — спросил он и принес мне вечером три жирные стопки «Труда».
Это дядя Боря научил меня гнать самогон. Кладешь в раковину с проточной водой змеевик от холодильника, ставишь на плиту кастрюлю с брагой и гонишь. У меня получался лучший самогон в подъезде. Реализацию взял на себя дядя Боря: у него был большой круг знакомых.
Ингредиенты для браги доставались мне почти бесплатно — сахар и дрожжи хранились в дядибориной квартире мешками. На вырученные за самогон деньги я покупала сигареты, кофе и билеты на электричку до города В. На еду почти никогда не хватало, и дядя Боря подкармливал меня блинами, конфетами и кутьей. Пока я ела, он рассказывал мне постжизненные подробности про своих клиентов. Я искренне думала, что кошмары в рабочие дядиборины дни снятся мне только потому, что я ложусь спать на сытый желудок.
Кроме дяди Бори, других источников пропитания у меня на тот период не наблюдалось. Работы же не было даже в перспективе.
— Там целый камаз лука выкинули возле гастрика, — сообщил как-то раз дядя Боря. — Говорят, в основном совсем не гнилой.
— А вы пойдете? — Я метнулась за мешком.
— Дядя Боря еще только по помойкам не лазал, — сказал дядя Боря, и впервые за время нашего знакомства я увидела в его глазах отсвет той самой генетической грусти.
В луковой куче сурово и молча копалось человек пятьдесят моих однопосельчан городского типа. Лука действительно было много — выбирай, хоть завыбирайся. Я принесла домой три мешка в шесть ходок. Вторая, пустовавшая до сих пор комната моей квартиры превратилась в овощехранилище.
— Смердит, — констатировал дядя Боря, забирая у меня партию самогонки. — Сгниет.
— Может, возьмете немного?
— Ну, не больше мешка, — согласился он и вытащил из кармана куртки сложенный в тугую колбасу мешок.
Так мой и дядиборин похоронный рацион разнообразился жареным луком. Сковородку, хоть и без ручки, мне подарил собственно дядя Боря, а трехлитровую банку растительного масла привезла с парохода Ласточкина.
В хорошую погоду из окон моей квартиры было видно город В. — как раз в районе Второй Речки. В один погожий вечер Тихоокеанский флот напал на мирное население, взорвав свой арсенал. Над апокалиптически оранжевым горизонтом взлетали ракеты и, поиграв в догонялки меж безумно красивых огненных столбов, медленно падали туда, где жили мои друзья. Я почувствовала, что в такой эстетический для них час должна быть поблизости.
Микрорайон с друзьями был оцеплен милицией и пожарными. Уехать назад домой оказалось не на чем: в пригородных поездах разместили горожан, эвакуированных из зоны риска. Искать среди них знакомых было бесполезно; где-то к ночи я берегом моря дошла до других друзей, мы выпили водки, и настало утро. По радио сказали, что никто не погиб.
— Где ты шляешься? — спрашивал меня дядя Боря. — Оно мне надо?
Оказалось, друзья с маленьким ребенком Иркой приехали вечером ко мне, ткнулись в запертую дверь, и их приютил дядя Боря, у которого среди «всякого говна» оказалось даже сырье для молочной каши. Он накормил Ирку манной, уложил всех спать на своем единственном диване и сел в кухне волноваться за меня.
Вскоре меня взяли на работу в толстый еженедельник, а у дяди Бори появилась женщина.
— Плохо человеку без бабы, — сообщил мне дядя Боря. — Мою вот Катя, блять, звать.
Рядом с дядей Борей Катяблять смотрелась как использованная промокашка. На ней были вязаная синяя безрукавка и всегда свежий фингал. Несмотря на это, она ревновала дядю Борю, была жадной до денег и плохо слышала. Выпивать с ней дядя Боря не любил.
— Мой был у тебя? — спрашивала Катяблять, всякий раз расценивая мое молчаливое недоумение как подпись под протоколом. — Ну-ну.
Этого «ну-ну» я боялась больше, чем дядибориных клиентов, над которыми он лабал свое «тум-тум-ту-тум». И в том, и в другом звукосочетаниях мне стал мерещиться знак.
Я начала получать зарплату, но тут в магазинах кончилась еда. Дядя Боря где-то добывал совершенно феерическую снедь типа бройлерных цыплят, натурального кофе и полутуш свинины. Все это он пер сначала ко мне, где мы распиливали, разрезали, разламывали его добычу на две равные части, одну он сваливал обратно в мешок и шел домой, к Катеблять.
А потом я поменяла свою квартиру в пригороде на квартиру почти в центре города В., вышла замуж за Яхтсмена и уже больше никогда не видела дядю Борю. Однажды, правда, встретила своих обменщиков. Они рассказали мне, что Катяблять зарезала дядю Борю — 17 ран, — приревновав его к какой-то поселковой бабе.