— Прости меня, Дорикэ! — сказал он мне.
— За что, ня Пожога? Какое зло ты мне причинил?
— Большое, Дорикэ! Не загорись моя проклятая лачуга, не потерял бы ты Катрину, не увели бы ее братья домой и не женился бы на ней Добрин.
— Ох, неня, не судьба, видать, мне с ней вместе быть… Говори теперь, не говори…
На пороге дома меня ждал отец. Он взял меня за локоть, отобрал нож.
— Раз не умеешь им пользоваться, какого черта носишь с собой?
Я улыбнулся, потому что вспомнил слова липованина. Он был прав, а не отец.
ИОАНА: Я иду против солнца, оно слепит мне глаза, и я почти не вижу дороги, она мне кажется узкой прямой полосой, добела раскаленной, которая куда-то ведет, но куда, я не знаю. И зачем это мне? Другое у меня, у старой девы, на уме. Узнает правду когда-нибудь село, и моя мать, и мой отец, посмотрим, как они со мной заговорят, а то сейчас они будто не видят меня, будто не слышат, будто я не человек вовсе. Возвращаюсь я домой с поля, с виноградника, с прополки кукурузы, со сбора табака, с ног валюсь от усталости, а мать доброго слова не припасет для меня. С той поры как у меня с Михаем, сыном деда Дорикэ, то было. Не понравилось ей, видите ли, что я парня на смех перед всем селом выставила, чуть ли не силком заманила, а он, бедняжечка, покраснел и сбежал, бросил меня одну на обочине дороги. Когда та история от сельчан дошла до ее ушей, мать остановила меня как-то во дворе и спросила:
— Зачем ты это сделала, Иоана?
Будто сама не знала. Не оступись я, быть бы отцу вдовцом при живой жене, а нам с братом сиротами при матери. Я догадалась, что мать надумала. Она судили по-своему, мол, раз теперь земли у всех поровну, значит, и дед Дорикэ не бедняк больше. А раз не бедняк, что им мешало соединиться, хоть немало лет прошло…
Характер Михая я хорошо знала. Знала, на что иду. Такой уткнет нос в книги — только его и видели. Отец вбил ему в голову, мол, учись, раз не хочешь с мотыгой в земле ковыряться и всякое такое, а сопляк Михай и верил ему. А может, и нет? Бог его знает, как оно там было, но Михай в школе не больно-то надрывался, читал, правда, все время запоем и на собраниях и на уроках, которые ему не нравились. Дед Дорикэ сына не неволил, а нас, бывало, родители силком оторвут от книг, велят побегать, погулять.
— Пускай растет как хочет, — говорил дед Дорикэ, — хозяина из него не выйдет все равно.
Несколько раз я видела Михая на берегу озера. Мы ходили туда стирать белье. Он сидел, бывало, на берегу и не отрываясь смотрел на воду.
— Что ты делаешь, Михай? — спросила я как-то его.
— Ничего. Смотрю.
— И ты видишь что-нибудь?
— Раз смотрю, значит, вижу.
Что он видел в воде?
Случалось, слонялся он один по дороге, погрузившись в свои мысли, ни с кем не здоровался. Кто-нибудь не выдержит, дернет его за рукав, остановит, спросит:
— Ты разве не сын Дорикэ, не тутошний? Может, ты не из нашей деревни?
— Из нашей, неня.
— А меня почему не знаешь?
— Знаю, — отвечал Михай и называл имя прохожего, а тот округлял глаза от изумления.
— Отец тебя учит не здороваться с людьми? Ну что молчишь, Михай? Язык проглотил?
Мальчишка молча вырывался и шел дальше своей дорогой под укоризненное бормотание человека: «Мальцы совсем свихнулись с ихней грамотой, им бы мотыгу в руки да полоть в жару, в зной, тогда б они знали…»
Бедняга Михай порядком натерпелся, пока кончил школу и уехал учиться в Кагул. На учителя. Вернее, уехали они вдвоем с Урсаки. Обоих дед Дорикэ на нош поставил. Урсаки был сиротой. Дорикэ его приютил в доме, вырастил вместе с сыном.
«Где один, там и двоих прокормим», — сказал дед Дорикэ.
Оба приезжали в деревню только летом, на каникулы. Однажды я видела Михая. Он стал высоким, стройным. Красивый парень. Я не могу и сейчас его забыть.
Зачем я позвала тогда его на свидание? Не знаю. Но не только из-за матери… Я сидела на обочине дороги и ждала его. В ту пору тата еще не бросил своих чудачеств с ловлей птиц, и их было видимо-невидимо в клетках, и мне было слышно, как они пели у нас в саду. Когда я увидела тебя, Михай, я встала и, здороваясь, протянула руку. Какие у тебя были мягкие руки! Как у женщины. Мне это не понравилось. Не такие должны быть руки у мужчины.
— Зачем ты меня позвала? — спросил ты, а глаза у тебя были холодные, равнодушные. Это вывело меня из себя. «Что сказать парню, которого ты позвала на свидание? Как ему объяснить, зачем?»
8
Ох, какая томная у Иоаны походка, какие глаза — большие, черные, с поволокой, обведенные кругами.
Когда девушка подошла к воротам дома, солнце виднелось из-за листьев деревьев, но дорога, и стены домов, и высокие заборы были уже в тени. Над селом опустилась вечерняя прохлада. Люди еще не скоро вернутся с полей. Иоана открыла калитку и пошла к дому. Вдруг она услышала смех во дворе у соседа Петраке Палади и невольно посмотрела туда. Оголенный по пояс, там мылся какой-то парень. Иоана остановилась. Наморщила лоб, соображая, кто бы это мог быть. Ага, старший сын бади Петраке. Год назад его забрали в армию. На побывку, что ли, приехал?
Несколько секунд Иоана пристально разглядывала парня большими глазами, в которых затаилась боль. Потом пошла к дому. Ее остановил крик матери:
— Иоана, ты была на стыне?
— Была
Мать поправила платок, надвинутый до бровей, чуть откинула его, когда заметила, что солнце почта село и ее лицу ничто не грозит.
— Ты оставила отца одного?
— Нет, дед Дорикэ вернулся.
— Что это с ним? На пенсию вроде ушел, опять на стыну подался. Что они говорят?
— Кто «они»?
— Отец и дед Дорикэ.
— А что им говорить? — пожала плечами Иоана и вошла в дом.
На соседском дворе все еще слышался громкий смех отпускника.
«Чему он так радуется?»
Иоана села на стул, теребя скатерть. И вдруг закрыла руками глаза и тихо заплакала. Слезы текли будто без ее воли, и она прикрывала их ладонями.
Что с ней?
Иоана встала, подошла к зеркалу, насухо вытерла лицо и ушла на летнюю кухню, смастеренную в сарае. Достала несколько картофелин, старых, прошлогодних. Начала чистить. Она подстелила газету, и кожура падала на нее витками. Очищенные картофелины девушка бросала в чугунок с водой.
Она была спокойна и прислушивалась к тому, что делалось у соседей. Стариков, видно, нет, дома была одна Родика, младшая дочка бади Петраке, уже почти взрослая девушка, десятиклассница, не сегодня-завтра невеста… Иоана отчетливо слышала голос парня и девичий, Родикин.
— Бадя Йордан, на сколько дней ты приехал? Ты уже говорил, но я забыла…
— На десять, Родика. Тысячу раз тебе надо повторять?
— Нет… Вот обрадуется тата, когда тебя увидит! И мама. Ты приехал на поезде?
— На поезде. Ну хватит, Родика, не лей больше.
Родика, видно, перестала лить воду на грудь и спину парня и протянула ему чистое полотенце, принесенное из каса маре[19]. Смолкли шум воды и звонкий смех парня, но они все еще звучали в ушах Иоаны.
Девушка начистила картошки и пошла в огород за зеленью. Нарвала, побросала в фартук и пошла своей обычной походкой, медлительно покачивая бедрами, к двери кухни. Солдат-отпускник, который подтягивался на руках, уцепившись за ветку старого ореха, так и замер от удивления.
— Черт побери! — воскликнул он. — Что с ней, с этой Иоаной? Я ведь ее не первый день вижу…
Откуда парням знать, что бывает с девушками? Порою они так меняются, что их и не узнать. Но откуда парням про то знать?
«Мэй-мэй, неужели это Иоана? Она старше меня и, нате вам, как расцвела. Что с ней?» — спрашивал себя в недоумении Йордан, перед глазами которого так и стояла девушка.
Иоана нарезала зелень мелко-мелко и разогнулась.
— Ох, Михай, Михай, Михай… — приговаривала она, будто пела. И опять: — Ох, Михай, Михай, Михай…
Может, из-за Михая она переменилась? Из-за Михая, уехавшего безвозвратно? Из-за Михая, не приславшего ни одной весточки? Девушка будто вся светилась изнутри, и от того света яснели ее глаза, разгладилось нахмуренное лицо.
Мать пришла из сада на летнюю кухню и долгодолго смотрела на Иоану, будто не видела дочь до той поры. В уголках ее губ таилась улыбка.
— Ионица, доченька, брось ты этот ужин. Я сама его доварю. Иди одевайся. Фильм сегодня в Доме культуры.
Иоана удивленно вздрогнула, угадав ласковые нотки в голосе матери. И подчинилась ей, не говоря ни слова.
Йордан так и торчал у забора. Увидев девушку, окликнул ее:
— Иоана, ты что, не видишь меня?
— А если и вижу?
— Как-никак мы соседи.
— Ну и что нам делать?
— Не знаю.
— Подумай, Йордан, а когда додумаешься, скажешь и мне.
— Ладно, Иоана, скажу.
Родика недовольно дернула брата за брючину:
— Пошли, бэдица! Что ты торчишь тут как столб?
— Постой, Родика. Иоана мне загадку загадала, должен же я ответить человеку.
— Ладно, Иоана, скажу.
Родика недовольно дернула брата за брючину:
— Пошли, бэдица! Что ты торчишь тут как столб?
— Постой, Родика. Иоана мне загадку загадала, должен же я ответить человеку.
Голубые глаза парня потемнели. Мышцы напряглись. Он поднес руку ко лбу — ничего непонятно. Потерся подбородком о плечо. Родика не спускала расширенных глаз с брата.
Что это с ним?
Йордан Палади до армии был шофером. Нравились ему пути-дороги или нет, я не могу точно сказать. Любил ли он запах бензина? Вряд ли. Просто многие парни записались после школы кто на курсы шоферов, кто на курсы трактористов. Записался и он, Проучился несколько месяцев. Получил права, «диплом», как он говорил в шутку. Вернулся в колхоз. Председатель Урсаки повел его к старой машине, которая почему-то все еще называлась грузовиком.
— Другой нет, Йордан, — сказал. — Нравится, бери, нет так нет. Словом, решай сам.
Машина, конечно, Йордану Палади не понравилась. Но в отличие от парней-одногодков, тоже шоферов и трактористов, он не хотел уезжать из села. Да и мать просила:
— Не уезжай, Йордан, мамина люба, один ты у нас сын… Разве здесь не заработаешь на кусок хлеба?
И он остался в родной деревне. Зайдет речь о «куске хлеба», Йордан плюнет с досады:
— Ну почему уезжают парни? Почему бросают опустелую деревню? Из-за денег уезжают или из-за другого? Какие-то причины должны быть…
Как-то он в ярости прибежал к Дину Соцки. Они дружили со школы. И на курсах шоферов учились вместе.
— Мэй, Дину! Ты-то почему уезжаешь? И куда?
Дину Соцки разинул рот от изумления и забыл на
несколько мгновений закрыть его. Он не ожидал от друга такого вопроса.
— А ты, Йордан, не уезжаешь? — спросил он, не ответив.
— Нет, я остаюсь.
— Все уезжают. Я тоже. Работа, которую нам дает Урсаки, курам на смех. Быть сменным шофером или ездить на развалюхе невеликая радость.
— Я не про то тебя спрашиваю, — разозлился Йордан. — Из-за денег ты уезжаешь или из-за чего другого?
— И из-за денег, и из-за другого. Устроюсь в автоколонну в Вулкэнештах. Грузовик прямо с заводского конвейера получу…
— Стало быть, из-за денег…
— Пошел ты к черту! Заладил: «из-за денег», «из-за денег»… А что в этом стыдного?
— А как по-твоему, Дину, зачем живет на земле человек?
— Да ты чокнутый, Йордан. Нашел о чем спрашивать. Что ты ко мне пристал? Иди к деду Дорикэ, с ним и потолкуй, он любит такое: «Что есть жизнь?»
Йордан Палади досадливо махнул рукой и направился к двери. Постоял немного, поглядел с удивлением на друга и сказал уверенно:
— Так твою перетак, Дину! Ты из-за денег уезжаешь.
Он ушел и до сумерек слонялся по деревне. Потом пошел к дому деда Дорикэ. На порог выглянула матушка Катица. Спросила не слишком приветливо:
— А тебе чего нужно от него, Йордан? На стыне он.
Йордан молча отвернулся и зашагал к стыне. Через час он уже был там. Дед Дорикэ кончил доить и что-то говорил Добрину-птицелову, который собирался уходить в деревню. Йордан подождал, пока он не ушел. Потом сел на скамеечку возле сторожки стариков.
— Дело у тебя какое ко мне, Йордан?
— Слыхал я, тебя интересует вопрос «что есть жизнь?». Так вот, хочу спросить, не узнал ты случайно ответ?
Дед Дорикэ посмотрел на парня.
— Какого черта лезут тебе в голову такие мысли, парень!.. Послушай лучше…
— Что?
— Стрекочут кузнечики. К осени…
— Ну и что?
— Ничего. Просто хорошо… И колокольцы звенят… Слышишь?
— Ну и что?
— Как «что»? Красотища кругом. Вон и звезды на небо высыпали. Сколько тайн в них! Думаешь, человек доберется до звезд? Я этому не верю. Разгаданная тайна не тайна, не останется тогда ничего…
— Ты за кого меня принимаешь, дед Дорикэ? Я спрашиваю про одно, ты толкуешь про другое.
— Зачем ты меня спрашиваешь, Йордан? Дней жизни не останется, тогда и приходи за ответом, А пока что мне тебе сказать?..
Йордан Палади встал, закурил сигарету от трубки старика и пошел обратно в деревню. И еще долго слышал звон колокольцев и блеяние овец.
А председателю Урсаки он сказал:
— Ладно, я согласен. Когда прибудет новый грузовик, отдашь его мне.
— Не могу, — ответил тот. — Займи очередь, тогда и получишь.
— Идет! — кивнул Йордан, направился к видавшему виды грузовику и залез в кабину.
Когда ня Петраке и леля Тица возвращались с поля, их глаза, усталые от солнца и зеленей, заметили сына, сидящего на пороге дома. Йордан сидел неподвижно. уткнув голову в ладони. Леля Тица всплакнула от радости. Лицо ня Петраке растянулось в улыбке, обнажившей сверкающие зубы.
Йордан поднялся навстречу родителям и забормотал, правда, без особой пользы какие-то слова, пытаясь успокоить матушку. Как любая женщина, леля Тица должна выплакаться и в радости и в гора
— Ну ладно, ладно, мама… — приговаривал Йордан, — брось ты… — Потом обернулся к отцу.
Тот пожал сыну руку, оглядев его с ног до головы. Молодец! Ну-ну! Совсем не переменился. Вот лицо, может, повзрослело.
— Ну как там, Йордан, в армии? — спросил отец, чтобы что-то сказать.
— В армии как в армии, — ответил сын.
— А чего ты хочешь? В армии калачи на дереве не растут. В армии не в колхозе. У нас велят тебе что-нибудь сделать, а тебе не по нраву, пошлешь ты начальника к такой-то матери, а сам идешь куда хочешь. А в армии подчинение, в армии такого нельзя, — поучал ня Петраке сына, будто тот не приехал полдня назад из армии и не знал, что с чем едят.
— Говоришь, мэй, Йордан, в отпуск приехал? — спрашивал отец, потирая руки от радости.
Отец с сыном вошли в дом, и ня Петраке как гостя пригласил Йордана сесть, Родику отослал на кухню помочь матери. Снял шляпу, повесил на гвоздь а сел сам.
— А за что тебе начальники дали отпуск? За отличное поведение?
— Чтобы жениться, — брякнул сын и улыбнулся, поглядев на расстроенное лицо отца.
— Что ты сказал, мэй?
— Я пошутил.
— Ладно, коли пошутил.
Прибежала Родика и позвала их к столу. Мать накрыла, как обычно, на кухне. Стемнело. Они ели, разговаривали. Потом Йордан сказал, что идет в Дом культуры на фильм. Родика увязалась за ним. Брату некуда было деваться, и он подождал ее, пока она не надела выходное платье. И они вдвоем вышли за ворота, провожаемые любящими взглядами родителей.
ИОАНА: Я надела самое красивое платье, обула белые туфли, причесалась. Потом зашла к маме на кухню. Она мыла посуду. Я спросила «Хорошо?» А она улыбнулась мне как-то странно, как не улыбалась ни разу после того, что у меня было с Михаем. Я помахала ей рукой на прощание, открыла калитку и вышла на улицу. Дневной свет померк. Загорелись электрические лампочки над селом, окутанным мягким тихим покоем. Стояли теплые сумерки. Я шла к Дому культуры. И вдруг мне преградила дорогу высокая стройная тень.
— Это ты, Михай? — спросила я просто так, потому что узнала его.
— Я, Иоана! Я пришел спросить у тебя кое-что, совсем как в тех романах, которыми я зачитывался подростком, о, сколько они причинили мне зла…
— Почему, Михай? Что плохого было в романах?
— Немало, Иоана! Много воды утекло, пока я понял, что жить подобно герою в романах — чистое безумие. Как я настрадался, Иоана… И все же я не вполне освободился из-под власти книг и пришел просить у тебя прощения.
— За что, Михай?
— За тот вечер. Я тогда не знал, что девушка может сделать то, что сделала ты. Я был большим эгоистом, Иоана!
— Знаешь, Михай, зачем мне это было нужно?
— Сейчас знаю, но тогда не знал.
— Михай, Михай, Михай, и сейчас-то ты ничегошеньки не понял и никогда не поймешь. Ты всегда считал себя выше других, все усложнял, простая жизнь была не по тебе…
Я шла с тенью Михая до самого Дома культуры. Потом я купила билет в кино и села одна, поодаль от всех. Я знала, за мной следят во все глаза и женщины, и девушки, и мужчины, которые давно меня не видели. Я никуда не выходила из дома после отъезда Михая. Мне было все равно. Голова была пустая, без забот и мыслей. Вдруг в зал вошел Йордан. Я почувствовала это.
ЙОРДАН: Я не понимал, что с ней. Она сидела одна, на отшибе, далеко от всех, как богомолка или невеста.
Я направился прямо к ней, но вдруг погас свет. В потемках я ничего не видел, нужны были бы кошачьи глаза, чтобы разглядеть Иоану, и я не мог найти ее. Тогда я пошел и включил свет. Пока односельчане удивленно смотрели на меня, я запомнил место, где сидела Иоана, не поднимавшая глаз и будто даже не глядевшая на экран. Потом я погасил свет. Начался фильм. Я стал пробираться к Иоане, кто-то обозвал меня (вполголоса!) чокнутым, но в ту минуту мне было все безразлично. Наконец я отыскал свободный стул возле Иоаны и, усаживаясь, нечаянно наступил ей на ногу. Она рассмеялась, небольно шлепнула жесткой рукой по этой ноге, и я ее тотчас же убрал. Я слышал учащенное, будто от бега, дыхание Иоаны рядом с собой и неожиданно для себя обнял ее за плечи. Фильм мы так и не досмотрели до конца. Встали, не говоря ни слова, и вышли из зала, провожаемые ворчанием зрителей, которым мы мешали смотреть фильм. На улице нас ослепил яркий свет электрических фонарей.