— Мигрень? — спросила я шепотом, подойдя ближе.
Отец Реми скривил губы в болезненной усмешке.
— Это мне не помешает.
— Последняя слабость, с которой не справились? — уточнила я, принимая предложенную мне руку.
— Нет, — сказал он, — теперь уже не последняя. С последней я не вижу смысла справляться.
И я почему-то сразу поняла, о чем он говорит.
Мы сели в карету, стукнула дверца, отсекая нас от Парижа на краткие минуты, зацокали копыта, закачался пол. Отец Реми сидел напротив меня, сосредоточенный, бледный даже под своим неистребимым загаром. Я пересела к нему, провела рукой в перчатке по щетинистой щеке, задела мизинцем губы.
— Что мне нужно делать, чтобы вам помочь?
— М-да. Делать… — Я видела, как он старается собраться с мыслями, вид у него был такой, будто его голову сжимают медленно вращающиеся мельничные жернова. — Мы войдем, сядем в гостиной, поговорим о ерунде. Потом я вас покину ненадолго. Ваша задача, дочь моя, — сделать так, чтобы виконт не заметил, как долго я отсутствую. Если все пойдет хорошо, я вернусь очень быстро; если нет — займите его разговором. — Он прижал меня к себе, снял шляпу со своей головы, потом с моей и прижался щекой к моей макушке. — Вы умная женщина, Маргарита. Уверен, вам будет о чем побеседовать с виконтом.
— Я придумаю, — сказала я, — хорошо.
И дальше мы ехали в молчании. Летели обрывки теней, мотались призраки мыслей. Мне ничего уже не нужно было — только сидеть с ним вот так, вбирать в себя его запах, тепло, надежду. Я рисковала всем, не зная, ради чего. Впрочем, нет, я знала.
Во многих из нас живет внутри фантом счастья. Странная, ни на чем не основанная вера, она стоит на трех китах — словах «все будет хорошо». Нам так хочется, чтоб киты поплыли, взмахивая хвостами. Чтобы в итоге так и стало. Тогда, вместе с отцом Реми, я шла для того, чтобы «все было хорошо».
Я знала, что не предам себя и не пропаду, даже если мне голову отрубят. И его предать я не могла.
Карета остановилась; мы поспешно отстранились друг от друга и надели шляпы. Первым вышел отец Реми, подал мне руку, несильно сжал пальцы и тут же отпустил. Напомаженный лакей с красным от постоянного пьянства лицом, кланяясь, повел нас в дом.
И вот мы входим в гостиную, и виконт встает нам навстречу — освещенный дорогими лампами, одетый в сливочного цвета камзол, расшитый жемчугом, — надо полагать, в мою честь. Виконт де Мальмер всегда чувствителен к нюансам. Этим он и матушку покорил.
Мне он поцеловал руку, с отцом Реми раскланялся. Мы расселись, чин чином, виконт предложил нам вино, я смотрела в лживые глаза и улыбалась, как привыкла, и повторяла про себя: неделя, всего неделя, я стану твоею, а ты моим, нас навеки свяжут, и я отдам тебя смерти, если сумею. Неделя.
— Итак, вы желали видеть меня, — полувопросительно, полуутвердительно заметил виконт.
— Да, так и есть. — Я скромно потупила глаза. — Мне был послан вещий сон. Наверное, мой отец еще не успел сказать вам, что я хочу сочетаться браком в часовне Святого Людовика.
— Нет. Слышу об этом впервые. Почему именно там?
— Так хочет Бог, — повторила я слова, накрепко в меня вросшие, словно ноготь в палец.
— Ну, если вы так хотите, и Бог не обидится. Простите за шутку, святой отец! — засмеялся виконт. — Простите, что смеюсь, Мари, знаю, для вас сейчас тяжелое время.
— Отец Реми будет венчать нас, — продолжала я, комкая платочек. — Никаких посторонних священников. Пусть он совершит обряд.
Это виконту не понравилось, что-то восставало в нем против отца Реми, с первого взгляда ему наш кюре не полюбился. И все же отказывать невесте, у которой недавно умер маленький брат, Мальмер не хотел.
— Ладно, если вы так желаете. Вы поэтому сегодня приехали, святой отец?
— Хочу побеседовать с вами и госпожой де Солари о таинстве брака, о стезе, на которую вы оба вступаете, — прошелестел отец Реми.
Я искоса на него взглянула: сидит, скучно перебирает четки, все как всегда. Только за клацаньем янтарных шариков чудился мне звук взводимого курка, еле слышное позвякивание шпаги в ножнах.
— Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть…
Он завел привычную песню, громоздил церковные слова так же легко, как дышал, виконт быстро заскучал и начал потирать пальцем щеку. Потрескивала свеча, в коридоре о чем-то спорили слуги, лился по ногам вредный сквозняк. Отец Реми говорил, говорил, потом остановился — мы даже и заметили не сразу.
— И будет ваш брак благословен и свят, — сказал наш кюре и поднялся. — Я вас покину на несколько минут, дети мои. Удел молодости — здоровье, старости же — недуги.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил обрадованный виконт.
— Нет, благодарю вас, я возвращусь скоро.
Он вышел нетвердым шагом — ради блага отца Реми и нашего общего, совершенно непонятного мне дела я надеялась, что священник притворяется. Мы остались с виконтом вдвоем, он смотрел на меня, я смотрела на него, и улыбка ползла по моим губам, как змея.
— Священники так скучны со своими нравоучениями, правда?
— Весьма скучны, — согласился виконт. — Что ж вы его выбрали?
— Ах, да он хороший, за то время, что у нас живет, и мухи не обидел; к тому же я именно ему собираюсь исповедоваться перед свадьбой и кого-то иного видеть не хочу. Вы все еще злитесь на него за вольту, Бенуа? Он не нарочно.
— Да я позабыл давно. Как вы себя чувствуете, Мари? — В голосе его звучали выпестованные заботливые нотки.
— Неплохо в такие тяжелые времена. Впрочем, я держусь, молюсь много, отец Реми мне помогает.
И я втянула виконта в разговор о мелочах; подробно изложила уклад в нашем доме; помянула молитвы и сны; подумывала уже, не приступить ли к разговору о свадебном угощении, да только виконт начал скучать. Часы тикали, миновало уже четверть часа. Где носит отца Реми?
— Что-то священник задерживается, — сказал Мальмер.
На его лбу протянулась морщинка беспокойства.
— Ну, он нездоров, — сказала я. Пора было переходить к решительным мерам. — К тому же, Бенуа, хорошо, что его нет.
Я встала, положила скомканный платок на столик и медленно пошла к виконту; глаза его вспыхнули, как уголья, он приподнялся мне навстречу, но я жестом велела ему оставаться на месте. Подошла, подобрала юбки, да и уселась аккуратно виконту на колени, он чуть не задохнулся от удивления.
— Ах, Бенуа, — пропела я, стараясь подражать томному тону светских красавиц, — как же вы не понимаете, что меня злит разлука с вами? Я все правила приличия нарушила, сюда приехав, и вот сейчас нарушаю, но сил моих больше нет терпеть. Несколько дней, и мы с вами окажемся соединены навеки. Но ведь мы уже будто бы соединены, не правда ли?
— Конечно, — сказал виконт.
Он задрожал, привлек меня к себе, стиснул бока, я не сопротивлялась, хотя его запах, тяжелый, приглаженный ароматом вина, бил мне в ноздри.
— Несколько минут наедине, Мари, такое чудо.
— Не будем о чудесах, — сказала я.
И мне пришлось его поцеловать. До сих пор вспоминаю об этом с отвращением — как гусеницу к губам приложить или дождевого червяка. Виконт целовался пылко, настойчиво и сразу полез языком ко мне в рот. Я терпела.
— А вы так горячи, Мари, хоть и невинны, — прошептал виконт жарко, заглядывая мне в лицо. — Ах, как жаль, что времени у нас мало! Но ничего. Ничего, скоро вы станете моею.
— А вы, что немаловажно, станете моим, — я поднялась с его колен, оправила юбки, оглянулась на дверь. — И если наш неторопливый священник не возвратится через минуту, я еще раз вам докажу, что моя любовь к вам велика.
— О, Мари, — сказал виконт, улыбаясь, словно сытый кот.
На его губах остались следы моей помады.
Я от всей души надеялась, что во второй раз целовать его не придется, и нервно оглянулась на дверь снова; и отец Реми спас меня, в который раз: повернулась золоченая ручка, он вошел; я постаралась, чтобы вздох облегчения звучал как вздох сожаления.
— Вот и вы, святой отец!
— Дочь моя, думаю, нам пора возвращаться, — сказал отец Реми, чьи прозрачные глаза, несомненно, отметили и вытирающего губы виконта, и некоторый беспорядок в моем туалете. — Вскоре вы, дети мои, соединитесь в безоблачном браке, а я буду счастлив вас обвенчать. Сейчас же едемте, госпожа де Солари, едемте.
— Прошу прощения, что покидаю вас так быстро, виконт, — сказала я. — Но мы скоро увидимся.
— Буду ждать с нетерпением.
«Жди, — мысленно согласилась я с ним. — С таким же нетерпением, с каким я четыре года ждала».
Мы вышли. Виконт не стал нас провожать. В молчании прошли коридорами, спустились по лестнице к выходу, сели в карету. Щелкнул кнут, застучали колеса. Отец Реми привалился к стенке и закрыл глаза.
— Ну? — спросила я, обеспокоенная его видом. — Что?
— Я нашел то, что искал, и много больше. Все скажу, Мари, все. Только давайте домой доедем.
Звуки впивались в его голову, как терновые шипы — в тело Христа. Я умолкла, чтобы не добавлять ему страданий.
Дома отец Реми, сдав лакею на руки верхнюю одежду, направился было в капеллу, но я решительно его остановила:
— Ну уж нет. Идите в мою комнату.
— Дочь моя Мари-Маргарита…
— И не смейте возражать. Ваша келья насквозь пропитана холодом; Нора сейчас ужинает вместе со слугами и не придет, пока не позову. Идите, возьмите вот ключ, запритесь и мне откроете. А я сейчас приду.
Я подтолкнула его к лестнице, уверенная, что он послушается, сама же пошла в кладовую. Выдернула из травяных пучков пахучие стебельки, сжала их в кулаке, словно оберег, пошептала над ними старую цыганскую приговорку: «Сгинь, болезнь, уйди, тьма. Miserere. Помилуй», — потом пришла в кухню, где чадил грядущий ужин, залила травы кипятком и, стискивая в ладонях кружку, поднялась к себе.
Отец Реми открыл мне сразу, я сунула кружку ему, чтобы пил, а сама заперла дверь и прислушалась — никого. Никому нет дела до нас двоих. Мы украли пару часов.
Священник молча пил, обжигался, шипел, дул на воду. Я ощутила, как наваливается усталость. Начинался дождь, нарастал за окнами его осторожный шелест. Я обошла кровать и села, подошел отец Реми, уселся рядом со мной. Через минуту я забрала из его рук пустую кружку, откуда разило чабрецом, и поставила на пол.
— Ложитесь.
Он почему-то подчинялся мне, кончилось время недомолвок. Сбросил сапоги, упали на ковер и мои туфли; отец Реми расстегнул сутану, снял ее, оставшись в рубашке и бриджах; устроился на подушках, опираясь спиною о спинку кровати, — все так естественно, будто тысячу раз так уже бывало. Я подобралась к нему поближе, словно любопытный котенок, и мы уставились друг на друга. Каминный огонь отражался в его зрачках.
— Знаете, — сказала я, — когда я вас не понимаю и злюсь, я стараюсь сдерживать чувства. Что главное? Моя ненависть к виконту де Мальмеру, моя месть — и только. Но вы учите меня другому. Вы, сами того не зная, научили меня — нет, не смирению, тут вам меня не одолеть, — но любви. Я не вижу будущего, отец Реми. Не знаю, что будет со мной и с вами. Только сейчас знаю, чего хочу, остро и неизбывно, и от этого уже некуда деться. Я смогу с этим жить, а вы? А вы, святой отец?
Он молчал. Не пытался до меня дотронуться, не тянулся, просто смотрел, как будто глазами пил.
— Это такой грех, — сказала я, — и я его не чувствую. Как может столь чистое, столь звенящее чувство быть грехом? Вы все знаете о любви Божьей, а что с человеческой? Что с тою свободой, о которой вы мне намекнули, — и не словами, нет? Как же мне больно с вами, как же тепло и спокойно и все-таки — больно. Геенна полагается за мои прегрешения. Да? Что же вы молчите? — Мой голос упал до шепота, слезы снова зацарапались в горле. — Могу ли я вас освободить хоть на минуту? Могу ли, святой отец?
— Ох, Маргарита… — сказал он и снова умолк.
Я замерла, опасаясь его спугнуть. Вот он и пришел, миг откровенности. Что бы отец Реми ни сказал, я все приму, что бы ни решил, я сделаю. Он обрел надо мною немыслимую власть, и в этот миг я подчинялась ему беспрекословно. Это пройдет, я знала. Но сейчас…
Я ждала, что он укорит меня. Или скажет, что один раз не грех нарушить Господни заповеди. Или проповедь прочтет. Или наплетет слов, вывернется, словно намазанный маслом палец из застрявшего кольца.
Я ошиблась.
— Ох, Маргарита, — сказал он устало и вместе с тем резковато и зло, — да какой я тебе, к черту, святой отец?!
Глава 15 Suum cuique [23]
— Истории счастья зачастую тяжело рассказывать и неинтересно слушать, что в них особенного? Все так жили, живут и жить будут. То ли дело истории бедствий! Вот когда у слушателей захватывает дух, особенно если рассказчик умелый. Мне часто везло именно потому, что складно умел слова плести. Может, и ты не заскучаешь.
Может, и не заскучаешь, храбрая моя Маргарита…
Твое имя означает «жемчужина». Мне всегда везло на жемчуга. У матери было ожерелье из этих перламутровых бусин, только и помню о ней, что ожерелье. Она умерла от чумы, когда я был совсем ребенком. Чума касалась нас всех, не разбирала, где тут дворянин, где простолюдин. В те далекие годы половина крестьян во владениях отца вымерла, а они и так были невелики, наши земли. И точно не слишком богаты.
Я говорю всем теперь, что родился в Провансе, а на самом деле родина моя — Бургундия, а в Прованс я попал много, много позже. Мой отец, шевалье де Брагене, владел в Бургундии домом; Вдовий замок его называли, Шато-де-Вёв. Да, милая Маргарита, не смотри на меня так, вовсе моя фамилия не Шато, я урожденный шевалье де Брагене. Имя, правда, я ни у кого не украл, даже у святого Реми, — не вор же я совсем, в самом деле. Но об этом позже.
Тяжелые тогда стояли времена. Люди умирали сотнями, из колодцев разило тухлятиной. У нас почти не осталось работников, жара стояла адская, пшеница гибла на полях, а собирать урожай было некому. Да и до урожая ли, быть бы живыми. Мать умерла, мы с отцом как-то держались. Впрочем, помню я все это смутно. Меня тогда смерть не трогала, я в ней ничего не понимал и не стремился. Играл в своей комнате, да и все.
В те годы прибился к нашему дому аббат Лебель, отец со смехом называл его священником без прихода. Аббат этот, человек весьма и весьма образованный, чем-то разозлил своего епископа и впал в немилость, был лишен прихода и куда-то сослан, но там, куда сослали, оставаться не пожелал и надел на себя рясу странствующего проповедника. Он бродил по стране, шатался вместе с бродягами, спал на голой земле и проповедовал с телег, груженных баклажанами. В Бургундии он тяжело заболел, постучался в наши двери, мы ему помогли, выздоровев, он попросился остаться. Взялся за мое обучение, а так как денег не хватало, отец только рад был: не надо учителей выписывать из самого Парижа.
Аббат оказался учителем строгим, но веселым; бывало, и поколачивал меня, однако науку вдалбливал крепко. К десяти годам я бегло говорил на латыни, испанском и греческом, цитировал наизусть тексты из Священного Писания, читал Аристотеля и что-то уже в нем понимал. Отец сам учил меня фехтованию и верховой езде, но мельком, недобросовестно, так что с дворянами дерусь я плохо, да и на лошади мог бы получше уметь держаться. Для королевской охоты точно не сгожусь, осанка не та.
Аббат Лебель заинтересовал меня наукой, мы проводили некоторые химические опыты, практически чернокнижничали. В те дни это не казалось мне ни преступлением, ни колдовством, хотя что сказали бы правильные святоши, если бы наши опыты выплыли наружу, я и подумать боюсь. Однако тогда все сходило с рук, я постигал странные свойства металлов и смесей, слушал еретические учения о планетах, развесив уши.
Когда мне исполнилось четырнадцать, аббат Лебель собрал свою котомку, похлопал меня по спине, поклонился отцу, да и был таков. Сказал, что заскучал сидеть на одном месте, что молод еще — ему в том году исполнилось пятьдесят — и хочет повидать мир, пока ноги ходят. Так и ушел, никаких ценностей не взял, хоть мы денег ему и предлагали. Сказал, заработает.
И потекла жизнь, неторопливая, балансирующая между голодом и сытостью, как танцовщица на канате; мы с отцом оставались безнадежными провинциалами, в Париж не выезжали, хоть он и недалеко; сидели в своей глуши и предавались незамысловатым жизненным удовольствиям.
В девятнадцать лет я по уши влюбился в соседку.
Я встретил ее, гуляя по виноградным полям вокруг Шато-де-Вёв в жаркий августовский день. Я зашел в лесок, сладко пахнущий можжевельником и согретыми сосновыми иголками, там, на тропе, ведущей к крохотному озерцу, я и повстречался с девушкой.
Я очень хорошо запоминаю людей, Маргарита, их черты вливаются в меня, чтобы застыть идеальным слепком, лишь чуть-чуть меняющимся под давлением времени. Их повадки, их привычки, их жесты, мимолетное выражение глаз — все отмечается во мне, служит подсказкой. И в тот миг, когда передо мною в золотистом сиянии долгого дня возникла всадница, я увидел и запомнил ее всю. Таковой она для меня и осталась, долгие годы спустя я вспоминаю именно так собранные под шляпку, растрепавшиеся каштановые волосы, нежный овал лица, хлыст в маленьких руках и мягкий абрис губ, когда она улыбалась.
Мы разговорились. Выяснилось, что она моя соседка, зовут ее Шарлотта де Тавернье и несколько лет она провела в бенедиктинском монастыре, где получала образование под присмотром монахинь. Теперь возвратилась домой, ее ждет первый парижский сезон, так как через три дня ей будет семнадцать, родители ее давно умерли, а опекуном является брат.