Дочь подполковника Снегирева была крупной, громкоголосой и, можно даже сказать, красивой женщиной, вся в покойницу-мать. Ведь и та была крупной, громкоголосой, можно даже сказать - красивой, такой, какой и должна быть жена подполковника. С тоской в душе, но изо всех сил крепясь - отец был все-таки строг - дочь обходила заляпанную глиной квартиру, просиживала какое-то время, а потом отправлялась назад, на электричку.
С чудачествами отца приходилось мириться, и она мирилась, но в один из таких приездов ее ожидало настоящее потрясение. Она застала у отца незнакомого человека! Он лежал на кушетке, закрытый старым, ватным одеялом.
- Кто это у тебя, папа? - спросила дочь подполковника Снегирева, ставя на кухонный стол кастрюльку с котлетами и стараясь придать голосу особую нейтральность.
- Отставить разговоры! - гаркнул подполковник Снегирев.
В следующий раз дочь подполковника Снегирева навестила отца не как обычно, а гораздо раньше положенного срока и, к ужасу своему, застала все ту же картину - на кушетке лежал человек под ватным одеялом. У нее был повод для беспокойства - подполковник Снегирев обычно туго сходился с людьми, постороннего в квартире она видела впервые.
- Кто это, папа? - спросила дочь. - Может, это родственник?
- По духу! - отчеканил подполковник. - Что родственники! С родственниками и не поговоришь! Кровь - тьфу! Главное - по духу!
Надо сказать, что подполковник Снегирев действительно привязался к безропотному Николаю Павловичу... И дочь женским чутьем это сразу поняла. А когда поняла, пришла в еще больший ужас. О, сколько слышала она разных историй из самых разных источников, главный из которых - людская молва! И вывод из всего этого был прост - не верь никому и не отдавай свое. Сын подполковника Снегирева был добродушным, инертным, трусоватым мужиком, да и муж дочери подполковника не особенно от него отличался, поэтому она понимала, что решать все равно ей. Сидя в электричке и прижимая к груди сумку с пирожками, которые так и забыла оставить, она продумывала план действий...
Не верь никому и не отдавай свое!
Через два дня, к вечеру, как только подполковник Снегирев положил на спину Николая Павловича тяжелый глиняный компресс и взялся за свою трубочку, зазвонил телефон и сиплый, как простуженный, какой-то гнусавый голос попросил помочь женщине, живущей буквально на соседней улице, - женщина будто бы сильно ударила ногу и не может на нее ступить. Голос подполковнику Снегиреву не понравился, но перед комплиментами, которые этот голос расточал, он устоять не мог. Он потушил свою трубочку, взял с собой свежей, накануне добытой глины и отправился по указанному адресу. После его ухода прошло совсем немного времени, как в квартиру вошли двое - мужчина и женщина. Николай Павлович в этот момент совсем ушел в свои думы и даже немного задремал. Сквозь дрему он вроде бы даже слышал голос дочери подполковника Снегирева, но не пошевелился и головы не поднял. Между тем в соседней комнате происходил следующий разговор:
- Ну! - сказал женский голос.
- Люсь, может, не будем? - сказал мужской.
- Струсил? - и после паузы. - А ну, давай!
- Люсь, не могу...
- Струсил, дерьмо собачье!
- Не могу я! Богом клянусь!..
- Тогда я сама!
Послышались быстрые шаги, и на голову бедного Николая Павловича как будто упал потолок...
Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь волокна мешковины забрезжил свет. Его потащили из багажника, поставили на ноги, голова бедного Николая Павловича закружилась, он рухнул на колени, а потом вперед, выставив связанные руки.
- Ну? Что? - сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.
- Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать... - сказал, немного заикаясь, мужской.
- Что? Опять мне?
- Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!
Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:
- Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?
И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.
- Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.
- Дело хозяйское, - сказала дочь. - Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)
Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...
Вначале ноги были, как ватные, как чужие, но мало-помалу стали своими. Так шел он около часа, пока не вышел к жилью. Это был дачный поселок, недавний, с двухэтажными и даже трехэтажными новенькими домами, окруженными металлической сеткой. Вдруг послышался лай и два громадных дога появились совсем рядом. Они с яростью бросались на сетку, царапали ее лапами, а из пастей извергали оглушающий лай и слюну. Вообще-то Николай Павлович не боялся собак, но это были как раз те, которых страшиться стоило. Николай Павлович отошел подальше и постарался миновать поселок как можно быстрее. Но металлическая сетка долго не кончалась, и два гигантских, яростных, черных зверя еще долго бежали всего в нескольких метрах от него.
За дачным поселком ютилась крошечная деревенька. Во дворе крайней хаты женщина кормила кур.
- Простите... - сказал робко Николай Павлович, подходя к низкой калитке. - Вы не могли бы... дать мне немного поесть. Хотя бы хлеба...
Николай Павлович был страшно, до одури голоден, а пустой живот прямо закручивался в судороге. Женщина посмотрела на него, выражение злобы и даже какой-то брезгливости появилось на ее лице, отчего лицо это совершенно переменилось и даже как-то скукожилось.
- Как же! - сказала женщина. - Разбежалась! Работать надо! Сейчас собаку спущу!
Собачонка по двору бегала совсем неказистенькая и даже, вроде, прихрамывала, но залаяла неожиданно громко, заядло. Николай Павлович повернулся и быстро пошел прочь. На ходу ухватил ветку с елки и стал жевать горчащую хвою...
Уже поздним вечером он вышел на шоссе и пошел по краю... Домой... На запад... Машины обгоняли его, светили фарами. Сил у Николая Павловича уже не было никаких. И в какой-то момент, когда позади послышался шум мотора, Николай Павлович в отчаянии, а оттого как-то нелепо, вскинул руку. Машина остановилась. Грузовая.
Собачонка по двору бегала совсем неказистенькая и даже, вроде, прихрамывала, но залаяла неожиданно громко, заядло. Николай Павлович повернулся и быстро пошел прочь. На ходу ухватил ветку с елки и стал жевать горчащую хвою...
Уже поздним вечером он вышел на шоссе и пошел по краю... Домой... На запад... Машины обгоняли его, светили фарами. Сил у Николая Павловича уже не было никаких. И в какой-то момент, когда позади послышался шум мотора, Николай Павлович в отчаянии, а оттого как-то нелепо, вскинул руку. Машина остановилась. Грузовая.
- Сколько дашь? - спросил шофер, подозрительно его оглядывая.
Николай Павлович снял часы, хорошие швейцарские часы.
- Украл? - поинтересовался шофер. Средних лет мужик, не то чтобы солидный, скорее уравновешенный, спокойный.
- Нет, - сказал Николай Павлович. - Мои.
Шофер еще раз внимательно на него посмотрел и сказал:
- Да... - и после паузы. - Ладно, садись.
Николай Павлович сел рядом с шофером на изумительно мягкое, как ему показалось, сиденье и блаженно прислонился к такой же изумительно мягкой спинке. Он готов был так ехать до конца своих дней, если бы не мучительный голод.
- ...Не найдется что-нибудь поесть? - спросил Николай Павлович.
- В дороге не ем, - сказал шофер. - Капусту жене везу, прибыль копеечная, ну так жизнь такая.
- Давай капусту, - сказал Николай Павлович.
Шофер остановил машину, принес средних размеров тугой качан. И Николай Павлович стал есть эту капусту, снимая лист за листом, пока не съел почти весь.
- Да... - время от времени говорил шофер, бросая на него быстрый, сочувственный взгляд.
Потом Николай Павлович заснул, свесив голову на плечо.
В город приехали утром. Дальше к центру такой машине ходу не было. Шофер оказался совсем неплохим человеком и даже хотел вернуть Николаю Павловичу часы, но Николай Павлович был так благодарен ему, что часы не взял.
Конечно, город был не такой гигантский, как Москва, но тоже большой город, и к своему дому Николай Павлович шел долго, часа два. Он был так счастлив оказаться опять на родных улицах, что слезы радости, совсем как у Тютина, то и дело набегали на глаза, - ведь между людьми гораздо больше сходства, чем различий, - и для каждого, особенно когда намается он по чужим углам, есть только одно место, где он чувствует себя самим собой, где построил он свой дом, откуда может спокойно смотреть на небо - пусть это будет всего лишь небольшой клочок между крышами, смотреть и знать, что защищен, что не унесет его безжалостный ветер жизни... Да, он шел и плакал, а рука блаженно нащупывала в тайном кармане под подкладкой два маленьких, твердых предмета - ключи от квартиры.
В квартире все было по-прежнему, только пахло пылью и тяжелым, застойным воздухом, видимо, жена, напуганная всей этой историей, с тех пор ни разу здесь не была. Николай Павлович рухнул на кровать в спальне и зарыл голову в подушку. Тут зазвонил телефон, и в голову Николая Павловича пришла неожиданная мысль, полная мудрости и смирения, он подумал, что несколько минут счастья тоже неплохо для жизни, и уже без страха поднял трубку... Послышался такой знакомый, прямо-таки родной голос Хвосты. Хвоста деловито сообщила ему, что его просят чуть раньше вернуться из отпуска и принять участие в совещании, назначенном на одиннадцать часов. Если ему не подходит это время, он может его перенести.
- Мне подходит, - сказал Николай Павлович, не веря ни ее, ни своему голосу.
Он принял душ, побрился, выпил чашечку кофе, все еще не веря в реальность происходящего. Переоделся. Костюм на нем висел, как на вешалке. Он нашел старый костюм, который носил еще в студенчестве, - тот был как раз впору - и вдруг почувствовал себя молодым.
В дверь позвонили - на пороге стоял Петя.
- Машина подана, - сказал Петя и, деликатно, прикрыв рот ладонью, лениво зевнул.
Ранение у Евгении было несложным, тем более, ее часто навещал Голоян, но в больнице ее продержали почти неделю.
Приходил следователь, чрезвычайно шустрый, торопливый молодой человек. Он задавал вопрос, и стоило Евгении начать фразу, как он в нетерпении перебивал и, даже немного захлебываясь в спешке, за нее и доканчивал. Тем не менее, следователь исписал множество страниц бегущим, мелким почерком, а потом заявил, что в эту историю Евгения, конечно же, попала случайно.
Голоян проходил к Евгении свободно, в любое время, даже без белого халата - через охрану, вахтерш и медсестер, и даже врач, заходя в палату, как будто его не замечал. В основном, укоризненно молчал. Но как-то заметил:
- Ну, и чего вы добились, глупая женщина? А ведь могло быть гораздо хуже. Люди - класс плотоядных, где кто-то для кого-то - еда. Не надо мешать еде быть едой. В таком случае даже самая невинная домашняя собачонка выпускает когти. Есть - основной инстинкт выживания.
Евгении не хотелось спорить.
Выйдя из больницы, она подумывала навестить Николая Павловича, но позвонил ужасно расстроенный подполковник Снегирев и сообщил, что Николай Павлович исчез... Подполковник совсем потерял голову, обегал всю Москву, все места, где последнее время они копали глину, чувство при этом он испытывал такое, словно потерял близкую душу, родного ребенка. Потом он напился, чего не позволял себе со времени армейской службы, и в таком вот разобранном виде все трезвонил и трезвонил Евгении, изливая душу и в который раз перебирая все детали случившегося.
Несмотря на некоторую тревогу Евгения знала, что ничего плохого с Николаем Павловичем не случится, она не стала по этому поводу беспокоить Голояна, но и подполковника Снегирева ей нечем было утешить, ведь Николая Павловича он и вправду потерял навсегда. И она выслушивала его сбивчивую исповедь, иногда вставляя участливое: "Да... Конечно... Я понимаю...". А Зойка кругами ходила по комнатке и, зная, что она говорит с ненавистным ей подполковником, требовала освободить телефон, хотя тот, звонка от которого могла бы ждать, парень-"индус", спокойно себе сидел на кухне и пил чай, в последнее время он, можно сказать, вообще к ней переселился.
Итак, следствием было установлено, что Евгения попала в эту историю случайно. Она вышла на работу в медицинский центр "Седьмая ступень совершенства" и проработала там еще несколько дней. С каждым днем, как и предсказывала Зойка, народу приходило все больше и больше, и к концу этих нескольких дней людьми был забит не только коридор перед кабинетом, но и холл, в котором за кассой сидела директриса. Все сидячие места были заняты, и охраннику - рыжему здоровенному парню - все время приходилось уступать какому-нибудь пожилому человеку или женщине свое кресло. С недовольным и обиженным видом он стоял в углу, прислонившись к стене, и думал о том, что за такое неудобство стоило бы попросить прибавки в жалованье.
Как-то пришел следователь. Воспользовавшись служебным положением и показывая свое удостоверение даже тем, кто его об этом не спрашивал, он проник к Евгении без очереди. Но вместо того, чтобы задавать вопросы и самому же на них отвечать, он достал фотографию довольно симпатичной, курносенькой девушки и сказал:
- Вы не могли бы...
- Что? - улыбнулась Евгения.
Следователь напрягся и, словно превозмогая себя, добавил:
- Она меня не любит... - при этом он покраснел, а невысокий его лоб от огорчения покрылся морщинами - продольными и поперечными, образующими что-то наподобие решетки.
- Не могла бы, - сказала Евгения. - Вам надо попытаться самому.
- Я пытался! - сказал следователь.
- Значит, это не судьба, - сказала Евгения.
- А кто судьба? - спросил следователь.
- Это вы узнаете сами.
- Как?
- Очень просто. Это будет тогда, когда вам не надо будет пытаться, и все произойдет само собой.
- Разве так бывает? - спросил следователь, который в отличие от своей обычной манеры никуда не торопился, не перебивал, а напротив, ловил каждое ее слово.
- Конечно. Так всегда и бывает, если это судьба.
Вечером позвонил Бухгалтер и сказал, что то, о чем она его просила, улажено и она может возвращаться.
Евгения простилась с Зойкой, сказав при этом, что деньги, которые она успела заработать в медицинском центре "Седьмая ступень совершенства", та может забрать себе в благодарность за гостеприимство. Потом она пожала сухую руку "индуса" и, не дожидаясь завтрашнего дня, отправилась к вечернему поезду.
Между тем, на другой день в медицинский центр "Седьмая ступень совершенства" пришло еще больше народу, многие даже стояли, но постепенно, с каждым днем эта численность стала уменьшаться, пока не вернулась к прежнему показателю. Так что охранник - рыжий здоровенный парень - опять мог спокойно дремать в своем кресле.
К утру выпал снег, не такой роскошный и белый, как в деревне Тютино, но все равно снег. Тонко, прозрачно он покрыл дома, деревья, дороги и тротуары, и все вокруг от этого стало серо-белым. Было морозно, и Евгения надела шубу.