Проводница еще не понимает, она смотрит на капитана с недоумением, и он, досадливо покачав головой, заканчивает:
— Вы знаете, как спят дети? Они разбрасываются во сне, часто падают на пол… Мне жаль, что у вас нет своих детей, вы не пришли бы ко мне по такому поводу. А лишний раз убрать каюту, разве это так трудно?
Я с трудом удерживаюсь, чтобы не проскандировать: «У-ра ка-пи-та-ну!»
— Тетенька, вы вербованная? — спрашивает меня Рыжик.
— Почему?
— Полушубок больно чудной! — улыбается мальчик.
— А знаешь, он какой теплый!
— Это да-а!
…Вот он Диксон — ворота Арктики!
Но в эти ворота не так-то легко войти: воды скованы льдом. В августе-то!
К нам подходит ледокол «Ермак» и берет нас на буксир. Это тот самый знаменитый «Ермак», что построен по идее и заданиям адмирала Макарова почти шестьдесят лет назад. Ледокол награжден орденом Ленина… Он немало походил по Северному морскому пути… Я с волнением гляжу на его «широкую спину»! Подумать только, тот самый «Ермак»!
На Диксоне находятся — включая ого материковую, таймырскую часть — порт, гидробаза, районные организации, школа (та самая, Рыжиковая), обсерватория, РМЦ и т. д.
Радиометцентр. Отсюда получают «обстановочные данные» самолеты и суда, идущие Северным путем.
В большом теплом доме РМЦ, уставленном современной аппаратурой, находятся научные работники, инженеры, техники. Это работники высокой квалификации. Многие из молодых людей, что сегодня работают здесь радистами, сами зимовали в Арктике…
Эти «островитяне» — главным образом москвичи, ленинградцы и киевляне — имеют дело с новой техникой и живут они все в одинаковых условиях: в современных, благоустроенных домах, не возятся с домашним хозяйством, три раза в день бесплатно питаются в столовой… — не кажется ли вам, что они живут чуть ближе к коммунизму, чем мы, жители материка?
— А у нас есть свой Парк культуры! — весело говорит мне «островитянка» Римма (на голове у нее наушники, а привычные пальцы, быстро летая по пишущей машинке, сами «переводят» услышанную морзянку). — Вот поглядите в окно: из валунов выложены аллеи, а дорожки между ними посыпаны песочком. У нас так и говорят: «Пойдем погулять «в камушки»!
И верно: «в Парке культуры» сидит несколько парочек. Они разговаривают или, умолкая, смотрят вдаль: что они видят? Серое море, и тундру, и снег, залегший в оврагах. А на рейде стоят пароходы… Привезли сюда норильский уголек!
В воскресенье на острове состоялось торжественное шествие и возложение венков на братскую могилу моряков, погибших здесь в августе 1942 года в бою с фашистским рейдером, нарушившим нашу северную границу. О том, как все это произошло, рассказывает мне начальник радиометцентра Валентин Игнатченко, очевидец этого боя. Он был тогда радистом на Диксоне. Вот из того окна РМЦ он наблюдал бой и радировал о нем на материк.
…А в рубке «Чкалова» хозяйничают чужие люди. Это работники диксоновской гидробазы, девиаторы: проверяют исправность приборов.
…Прощай, Диксон! Мы снова на Енисее, пошли в обратный путь.
Нас то и дело обгоняют караваны гусей — птицы, крича, летят на юг…
На следующий день теплоход замедляет ход.
На берегу, у самой воды, стайка оленьих чумов и несколько домиков. Другого берега не видно — ширина Енисея здесь 60 километров.
Широкая Переправа.
— Рыболовецкий колхоз. Здесь можно купить рыбы, — говорит штурман капитану.
На моей карте этот поселок не обозначен.
— Капитан, — говорю я, — я хочу сойти на берег и пожить здесь несколько дней.
— Экзотики захотелось? — после минуты общего молчания осведомляется строгий штурман. — В чуме станете жить?
— Постараюсь в доме, — честно отвечаю я. — Капитан, вы не обижайтесь, мне очень понравился ваш теплоход и все вы, но… поймите, много ли увидишь с борта теплохода?..
Помощь приходит, откуда я и не ждала.
— Если этого требует работа товарища… — это говорит седая пассажирка.
— Приготовить шлюпку! — помолчав, командует капитан.
В ПОСЕЛКЕ У ШИРОКОЙ ПЕРЕПРАВЫИ вот я живу в поселке у Широкой Переправы. Живу не в чуме, как предполагал штурман, а в доме при больнице, меня приютили медсестра Леночка и ее муж учитель Николай Николаевич.
Живут в поселке ненцы — местный народ, занимающийся рыболовством, оленеводством и охотой. Врачи и учителя — русские.
Окна больницы выходят прямо на Енисей, на море, как говорят здесь.
По вечерам (понятие условное, все равно светло) к Лене собираются люди, и мне приходится рассказывать о Москве, Ленинграде, словом, о жизни на материке и отвечать на множество вопросов. Это у нас называется вечерняя пресс-конференция.
А днем я вместе с учителями ремонтирую школу, или хожу по гостям, или сижу в правлении и читаю протоколы собраний.
«В колхозе сто человек трудоспособных. Доход колхоза — 700 тысяч (в старых деньгах). На трудодень выдали 21 р. 43 к., 500 граммов мяса.
В колхозе работают 3 бригады рыболовецкие (рыба: осетр, омуль, сиг, корюшка, ряпушка), есть охотничье хозяйство, оленей — 200 голов».
Председателя колхоза сейчас в поселке нет, та же самая шлюпка, что доставила меня на берег, забрала его на теплоход. Он уехал в Дудинку. Жаль. Из рассказов людей, из скупых слов не очень грамотно написанных протоколов встает фигура умного, волевого руководителя. Зовут председателя — Иван Федорович.
Моя хозяйка Леночка — маленькая, полная, очень складная молодая женщина. Светлые тугие косички она укладывает вокруг головы, у нее очень темные, круглые глаза, а лицо белое-белое, детское, и первые морщинки, жесткие, грустные, кажутся еще только нарисованными. Так и хочется стереть их, но они есть и у рта, и меж бровей.
— Мне все же трудно на Севере, — признается она. — Я ведь сама из Ивановской области. Жила с папой-мамой, в семье, никаких забот не знала. Окончила медучилище и вот седьмой год уже на Севере. Однако уезжать отсюда боюсь. Здесь я привыкла, и сама хозяйка, и зарплата вдвое, разве ж я теперь сумею на маленькие деньги жить? И работа у меня интересная, самостоятельная… Врач мне доверяет…
В этом я убедилась. Врач Иван Алексеевич — пятидесятилетний высокий человек с узкими глазами, скуластый, русский, с примесью азиатских кровей, живет тут же при больнице.
— Всю жизнь на Севере, — говорит он мне. — За исключением войны. На фронте был с первого дня. Сделал пять с половиной тысяч операций. Вот этими руками…
Ладони у него большие, широкие, сильные. И все-таки чем-то он мне не нравится…
В воскресенье пошли в тундру за грибами обабками, подберезовиками значит. Унылое дело! Мох, болото. Березки — самые большие мне по колено, тальник — по пояс и то кое-где. Холмы, холмы, распадки между ними и снова холмы. Некоторые холмы странной формы: то вроде большого муравейника, то в точности старинный шлем, так и кажется, будто это курганы. Иногда между холмами виднеется серый Енисей — «море».
Мы с Леночкой еле-еле брели, уж очень тяжело идти по мху, да еще то и дело приходится переходить ручьи. Видели ягоду — морошку и голубику, здесь она еще незрелая, а грибов набрали раз-два и обчелся! Устали и повернули к дому. А муж Лены Николай Николаевич набрал грибов полный накомарник.
…Я теперь знаю, какие цветы растут в тундре — темно-синие незабудки, колокольчики, ромашки, лютики, мышиный горошек. И светлый ягель, по форме похожий на рога оленя.
…Ненецкое кладбище. Ненцы не закапывают своих покойников, а заворачивают в шкуры, кладут в ящики, которые и оставляют на поверхности земли. Над ящиком дуга, на ней колоколец, который колышет ветер; легкий звон колокольца отпугивает волков. Тут же бутыль спирта, стакан, старая посуда. Прежде при покойнике оставляли все его имущество. И оленей. И примета была: если оленей загрызли волки — значит, покойник был плохим человеком.
— Заходи к нам в гости! — приглашает меня пожилая ненка Амуне.
Согнувшись, пролезаю в чум. Вся семья дома и пьет чай. Сидят на шкурах, а на коленях держат доску с клеенкой. Вместо стола. Чай пьют крепкий и радуются, узнав, что я тоже люблю крепкую заварку. Посреди чума железная печка, над ней сушится растопка. Печки есть не во всех чумах, в некоторых вместо печки лист железа и на нем костер.
Спят все подряд, по радиусу, ногами к центру.
На зиму строят балки, домики 2X3 метра, установленные на санях. Деревянный каркас балка затягивают шкурами, потом брезентом. На стоянках полозья засыпают снегом, чтобы не поддувало снизу. В балке имеются железная печь, кровать, стол, табуретки. Колхоз строит балки и старается приучить ненцев жить в них, и ненцы охотно живут в балках, но на лето, на период дождей, перебираются в чумы, более покатые, на которых не так мокнут и гниют шкуры «нюка» — покрытия. Значит, есть недоработка в конструкции балка…
Обо всем этом рассказывает мне Катя — красивая девочка-школьница, дочь Амуне. Катя считает меня своей старой знакомой: она на «Чкалове» возвращалась из лагеря и еще на теплоходе приметила меня. «Из-за полушубка!» — соображаю я. И угадываю.
— Я только сперва думала, что вы вербованная… — смущенно добавляет Катя.
Но у меня уже выработался свой прием на такой случай.
— Это мне «чкаловцы» дали полушубок, — объясняю я. — Знаешь, какой теплый. Померь!
Катя охотно надевает капитанский полушубок. Он действительно теплый. И это всех примиряет с пим. Его перестают замечать.
— До тех пор, пока вы не побываете в Норильске, у вас не будет верного представления о Севере, — говорит доктор Иван Алексеевич. Он мне рассказывает об одном из крупных норильских рудников.
Ну почему он мне так не нравится, этот доктор?
— Нашу Катю учить стоит, — как бы раздумывая, замечает Катин дед Лампай Бакулович. — Она, что на нее затратят, всегда вернет. Она даже учительницей стать сможет. Не то, что некоторые…
О ком он думает? Кто эти «некоторые»?
В местной школе учатся дети и ненцев, и саха, и нганасан. Обучение ведется на русском языке. Но как обучить малыша алфавиту, как учить его складывать и вычитать числа, когда он привезен из далекого стойбища и не понимает по-русски?
Таймырские учителя нашли выход. Здесь обучение начинают не с семи, а с шести лет. Малыша, не знающего русского языка, привозят в интернат, его зачисляют в нулевую группу. Год его учат только одному — говорить по-русски. А через год он идет в первый класс и учится наравне со всеми. Оттого и успеваемость в первых классах хорошая, ровная.
Много времени спустя мне привелось побывать в Горной Шории. Одна учительница жаловалась на то, как трудно учить ребятишек с гор.
— Они же не знают русского языка, разве угнаться им за русскими ребятами! И весь класс тянут назад.
Я рассказала ей о таймырских учителях.
— Что вы! — испугалась учительница. — С семилетними не знаю как маемся, а если еще шестилеток брать, совсем в нянек превратимся!
«А! — подумала я. — Ты из той же породы, что проводница на «Чкалове»!»
…Майко стоит и нетерпеливо постукивает себя бичом по сапогам. Он в нарядной, отделанной орнаментом из разных мехов парке и заячьей шапке.
— Ну, поехали, что ли!
В санки впряжены пять оленей. Я сажусь и сразу же понимаю, что возничий мой из лихачей: гонит оленей без разбору — кочки так кочки, ямы так ямы, в ручьи с размаху и так же из них наверх, на гору, и снова вниз. Держусь обеими руками и только стараюсь сориентироваться: если свалюсь, куда же идти? К счастью, не свалилась…
Вот и стадо. Это личные олени колхозников. Нежные важенки, трогательные телята, величественные быки. Олени совсем ручные, я хожу среди стада, глажу телят, кормлю их взятым с собой присоленым хлебом. Большой белый бык снисходительно следит за мной. Рога у оленей бархатные, мягкие…
Живет Майко с женой Гули в палатке, а неподалеку на холме стоит их пустой балок. Сейчас ведь лето! У Майко гостит Жарок, молодой охотник. Увидев меня, он поворачивается и уходит в тундру. Это удивляет меня, мы с Жарком знакомы, он лежал в больнице, и мы с ним не раз разговаривали. Такой милый парень, очень приветливый!
Майко прекрасно говорит по-русски. Оказывается, где он только не учился! И школу колхозных кадров окончил (на председателя учился), и курсы оленеводов, и комсомольских работников! Два года работал вторым секретарем райкома комсомола.
— А теперь работаете пастухом? — осторожно спрашиваю я.
— А меня отовсюду выгоняли! — смеется Майко. — За пьянку!
Ну, веселого-то тут мало…
Возвращается Жарок. Он принес мне из тундры несколько ярких, как огоньки, цветков. Эти цветы так и называются — «жарки»… Его тезки.
— Не слышали, — опрашивает меня Майко, — в Дудинке собирались сельскохозяйственный техникум открывать, откроют в этом году? Хочу поступить.
— На заочное отделение?
— Зачем? На очное. Стипендию дадут, питание, обмундирование, буду на полном государственном обеспечении!
Я взглядываю на Жарка. Он покраснел и смотрит в сторону.
Обратно я решаю идти пешком. Только не тундрой, а берегом. До Енисея меня провожают все трое: Майко, Гули, Жарок, потом Майко и Гули возвращаются. Мы с Жарком разговариваем о ненецком языке.
— В ненецком языке много русских слов, — говорит Жарок.
— Новые слова — «журнал», «книга», «агитпункт»?
— Да. И «сахар», «масло», «товар», «консервы». Раньше ненцы таких слов не знали. А «водка», «соль», «табак» — знали. Купцы завозили. И эти слова есть в ненецком языке.
— Вы дружите с Майко, Жарок?
— Нет. Он же стиляга.
От неожиданности я останавливаюсь. Майко не носит ультраузких брюк, он, вероятно, не знает о существовании рок-н-ролла, одет он в одежды из оленьих шкур, и все-таки он несомненно стиляга.
— Почему его всюду посылают учиться?
Жарок медлит с ответом.
— Неправильно это. Теперь поняли. Знаете, хороший работник в колхозе нужен, его на несколько лет отпускать жалко… Да и не каждый может поехать — стариков кормить надо. А Майко все равно…
— Вы охотник, Жарок. На кого вы любите охотиться?
— Я добываю любого зверя. Но бить люблю волка.
Мы идем вдоль Енисея. Берег здесь напоминает крымский: он обрывист, порос колючей травой, то там, то здесь — на уступах — видны кусты ромашки или колокольчика. А у воды — песок, галька или, такой же как в Крыму, обкатанный серый булыжник. Попадаются вымытые рекой добела оленьи рога.
Вдоль кромки прибоя лентой лежит вынесенный волнами сухой лес. Енисей сплавляет лес, снабжает жителей этих безлесных мест нужными им, как воздух, стройматериалами и топливом. Он щедрее, чем тундра…
Я поворачиваюсь к тундре лицом. И вдруг замечаю, как неповторимо прекрасна эта плавная линия холмов, как увязана с серебристым небом эта оливковая, серебристо-зеленая земля. Я представляю эти холмы, покрытые мягкой пеленой снега. В руках у меня жарки — яркие цветы тундры…
— Вам радиограмма! — встречает меня Николай Николаевич.
— A-а! Это с «Чкалова»! Следующим рейсом они заберут меня отсюда.
«Рейс отменен ввиду шторма. Добирайтесь Дудинку».
Вот это да!
Мы с Леночкой в гостях у доктора. Жена доктора Дзидра Карловна угощает нас полярным деликатесом: пирогами с зеленым луком. Лук и редис она выращивает на завалинке дома, за это ее прозвали «Мичуриным». Здесь это новость.
Дзидре Карловне лет сорок с небольшим, она худощавая блондинка с бледно-голубыми глазами, очень молчаливая.
Черная сибирская лайка ласкается ко мне..
— Как ее зовут? — спрашиваю я, давая собаке сахар.
— Лайма.
— Счастье? — улыбаюсь я.
— Вы говорите по-латышски? — вскидывается Дзидра Карловна.
Я не говорю по-латышски, но жена доктора утешена уже тем, что я бывала на Рижском взморье. Она уехала оттуда давно…
— Она была ссыльная, а я нет, — неожиданно говорит доктор. — И все равно пошел в органы и сказал: «Беру!»
Воцаряется неловкое молчание. Наверно, так и было, но зачем он говорит об этом? И уж наверняка не в первый раз…
— А вы не работаете? — спрашиваю я жену доктора.
Лена под столом толкает меня. Но уже поздно.
— Я прежде работала, — тихо говорит Дзидра Карловна. — Я — операционная сестра. Но с тех пор, как вышла замуж… Теперь я ухаживаю за мужем.
Иван Алексеевич кивает: он разрешает за собой ухаживать.
— Но вы ведь давно освобождены. Почему же вы не возвращаетесь на родину?
Опять толчок под столом. И опять поздно.
— Иван Алексеевич говорит, до пенсии надо здесь жить. Тогда пенсия будет высокая…
— Да, — посмеиваясь, подтверждает доктор. — Мы — полярники. Нам пенсия полагается раньше и больше. Вот выйдет стаж — тогда мы и заживем! Уедем, конечно! Только я думаю, лучше на юг ехать. Купим где-нибудь под Сочи дачу, разведем сад…
Дзидра Карловна молчит. Мне вспоминается: «кто живет, а кто отживает!»
…Осетров, пойманных в Енисее, солят (посыпают солью или заливают тузлуком, водным раствором соли), затем через два-четыре-шесть дней (мало-, средне- и сильносоленая рыба) вялят: разрезают на куски и вывешивают на солнце и ветер. (Под крышами у чердачных окоп набиты крючья, там рыба и подвешивается.) Провисев так дней пять — рыба готова. А можно после этого еще и коптить ее. Но она и так вкусная! Только жирна! Никогда не представляла, какой осетр жирный!
…Ветер переменился: уже не западный, самый страшный здесь, а южный, но шторм продолжается. На берег накатывает вал за валом, и по всему Енисею — серому, взбаламученному — видны барашки. Противоположный берег — лысый, пе-приглядный — то виден, то не виден, а там, где Широкая Переправа, колючим кустарником вздымаются волны на фоне светлого, серенького неба! Сегодня вдали показалось какое-то судно, и все напряженно вглядывались, пока не определили, что это шхуна. На таких шхунах к иностранным судам подходят лоцманы и ведут эти суда дальше по незнакомым для них водам до Игарки — морского порта, расположенного чуть ли не в полтысяче километров от моря.