43
Первого апреля президент Рейган выступил по телевизору с большой речью о СПИДе. Это было его первое выступление на эту тему. Безусловно, он знал о СПИДе уже давно, но предпочитал умалчивать о проблеме. И вот теперь решил высказаться. В частности, он говорил о том, что всем гражданам — и особенно подросткам — следует прекратить заниматься сексом. Он не сказал этого прямо, но такова была основная идея. Кстати, не такая уж и плохая мысль, с моей точки зрения. Я имею в виду, почему все так зациклены на сексе? Разве это так важно? Почему люди не могут жить вместе просто потому, что им приятно общаться друг с другом? Ведь бывает же так, что человек тебе нравится больше всех остальных, и тебе хочется с ним разговаривать, что-то делать с ним вместе и просто быть рядом.
Если у тебя есть такой человек, разве так уж обязательно заниматься с ним сексом? Можно просто сидеть обнявшись и слушать дыхание друг друга. Можно прижаться ухом к спине этого человека и слушать, как бьется его сердце, и знать, что вы оба сделаны из одной материи. Ведь так можно, да?
Иногда, если стоишь очень близко к кому-то, даже трудно понять, у кого из вас урчит в животе. Вы смотрите друг на друга, оба извиняетесь — мол, это у меня, — а потом оба смеетесь. Для того чтобы такое произошло, вовсе не надо никакого секса. Когда твое тело забывает, как распознать, голодно оно или нет. Когда ты принимаешь чей-то чужой голод за свой.
Однажды такое случилось, когда я гостила у Финна. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать. Мы с ним стояли у окна и глядели на улицу — высматривали мою маму. Она пошла в «Блумингдейл» покупать подарок на свадьбу каких-то знакомых, которых они с папой знали по работе, и мы с Финном хотели увидеть, как она идет по улице в своем длинном дутом пальто, с огромным пакетом из «Блумингдейла». Нам обоим это нравилось — наблюдать за кем-то сверху, когда он не знает, что ты его видишь. Мы оба понимали, что, когда наблюдаешь за кем-то вот так — незаметно, исподтишка, — иногда удается мельком увидеть человека таким, какой он на самом деле. И вот, хотя на улице было холодно, мы с Финном высунулись из окна. Мы стояли так близко друг к другу, что едва не касались плечами. Время от времени Финн растирал мне спину, чтобы я не замерзла. Перед тем как открыть окно, он надел синюю вязаную шапку — почти такую же синюю, как его глаза, — а мне дал теплый красный шарф.
— Слушай, Крокодил…
— Что?
— Твоя мама сказала, что поговорила с тобой. Обо мне. О том, что со мной происходит.
После того разговора в кафе «Маунт Киско» прошло почти два месяца, но я не рассказывала о нем Финну. Я ничего ему не говорила и вела себя так, словно вообще ничего не знаю. Просто не могла по-другому. У нас было не так много времени, и мне не хотелось испортить то немногое, что нам еще оставалось. Я поплотнее закуталась в шарф.
— А может, не стоит об этом?
Финн положил руку мне на плечо и кивнул.
— Просто… ну, знаешь… если ты хочешь о чем-то спросить…
— Хорошо, — выпалила я, не дав ему договорить. Я уже поняла, что если не остановить его сразу, он будет говорить еще долго. Запинаясь и медленно подбирая слова, будет рассказывать мне о своей болезни, а мне не хотелось ничего знать. Я указала в окно. — А это случайно не Барбара Уолтерс?
Финн высунулся еще дальше в окно и вывернул шею. Потом улыбнулся и толкнул меня плечом в плечо.
— Скорее, бабушка Долли Партон.
Я рассмеялась. В основном потому, что мне удалось сменить тему. И вот тогда это и произошло — у кого-то из нас громко заурчало в животе. Я смущенно взглянула на Финна, потому что была уверена, что урчало у меня. Но он сказал, что урчало у него, потому что сегодня он даже не завтракал, а только выпил с утра чашку кофе. Я возразила, он тоже стал возражать, а потом затащил меня на кухню и сказал, что это неважно.
— Мой желудок — это твой желудок, Крокодил, — сказал он, открывая кухонный шкаф и доставая пачку пшеничных крекеров. Потом вытащил из холодильника сыр в оболочке из темно-красного воска, и мы набросились на еду. А вскоре раздался звонок домофона — это мама вернулась из магазина.
Первого апреля мне надо было держаться настороже, чтобы не попасться на шуточки Греты. Она каждый раз что-то придумывает для меня, и обязательно — что-нибудь неприятное. Так было не всегда. Когда мы были маленькими, мы вместе разыгрывали родителей. Это были не самые лучшие розыгрыши: засыпать соль в сахарницу, намазать палец кетчупом и сказать, что порезалась, — все в таком духе. Но мы готовили их вдвоем, мы с Гретой были заодно. Однако в последние годы все изменилось, и Грета стала подшучивать надо мной. Иногда она сообщала мне что-нибудь очень хорошее, например что сегодня мы не идем в школу, а поедем в луна-парк, и, как только я начинала прыгать от радости, она хохотала и поздравляла меня с первым апреля. Но иногда ее шутки бывали по-настоящему жестокими. Она притворялась, что случилось несчастье. Помню, как я ревела, когда она сказала мне, что мой хомячок убежал. И только когда я уже обессилела от рыданий, Грета достала из-под кровати коробку, в которой спрятала хомячка.
В прошлом году она пришла ко мне в комнату рано утром и со скорбным видом сообщила, что дядя Финн умер. Она ждала, когда я проснусь полностью. Ждала, когда я осознаю весь смысл ее слов. Она как будто ждала, что я разрыдаюсь, забьюсь в истерике или, может быть, брошусь к ней за утешением. Но меня словно парализовало. Я сидела на кровати и не могла даже пошевелиться. Грета подождала еще пару минут, а потом все же сдалась.
— Первое апреля — никому не верю, — сказала она с явным разочарованием в голосе.
Обычно я забываю про первое апреля, но в этом году я была настороже — ждала очередного удара от Греты.
Но она что-то не торопилась. Завтрак прошел тихо-мирно. Родители рано ушли на работу, и мы с Гретой завтракали вдвоем. Я смотрела на ее спину, пока она намазывала на тосты виноградный джем, стоя у кухонного стола с кофеваркой. Потом она повернулась, увидела, что я на нее смотрю, одарила меня хмурым взглядом — мол, «чего пялишься?» — налила себе кофе и села за стол. Я отвернулась и поднесла ко рту ложку с хрустящими шоколадными хлопьями. Хлопья успели размокнуть в молоке и уже не хрустели, но все равно было вкусно. Во всяком случае, не противно.
— Будешь? — спросила Грета, протянув мне второй тост с джемом.
— Давай.
Она швырнула тост прямо на стол рядом с моей миской и пошла собираться в школу. Я внимательно осмотрела его и обнюхала, подумав, что, может быть, это и есть первоапрельская шутка. Может быть, Грета насыпала в джем стружку чили или обычный молотый перец. Я тихо порадовалась про себя, что все закончилось так быстро. Что я так легко разоблачила подвох. Я поднесла тост ко рту и осторожно лизнула джем с краю, настроившись на то, что сейчас мне обожжет язык. Но нет. Ничего необычного я не почувствовала. Я откусила большой кусок, мысленно приготовившись к самому худшему. Но опять не почувствовала ничего необычного. Просто тост с джемом. Без всяких подвохов.
Я решила прогуляться до школы пешком, чтобы не дать Грете возможности подшутить надо мной, пока мы ждем автобус. Времени было достаточно, утро выдалось ясным и теплым, и я пошла через лес.
Запах оттаявших палых листьев был сладким — густым и насыщенным, как сироп. Весна в Вестчестере длится всего пару дней. Обычно у нас выключают зиму и сразу включают жаркое влажное лето. В апреле еще могут быть снегопады, а в мае — уже жара. И это значит, что мои походы в лес временно прекращаются. Невозможно переноситься в Средние века, когда на улице тридцать градусов. В моем представлении Средневековье — это всегда поздняя осень или зима. Там всегда сыро и холодно. Нужно надевать пальто. И сапоги. Сапоги — обязательно.
Но в то утро все было еще как надо. В то утро лес принадлежал мне одной. Не торопясь, я шла по знакомой тропинке, напевая отрывки из «Реквиема» и представляя себя бедной девушкой, которой выжгли клеймо на груди в наказание за попрошайничество.
В школе я осторожно открыла свой шкафчик, опасаясь, что Грета могла подложить мне какой-нибудь гадкий сюрприз. Но мои опасения оказались напрасны. Весь день я была начеку — ждала подвоха от Греты. За каждым поворотом в школьных коридорах. В очереди в столовой. В туалете. Но все было тихо.
Первое апреля 1987 года прошло без единого злобного розыгрыша Греты. Когда я вернулась из школы домой, в почтовом ящике меня ждала бандероль: маленький пухлый конверт от Общества сохранения редких аудиозаписей, выпущенных ограниченным тиражом. В первый миг я подумала, что это, наверное, шуточка Греты. Но это, конечно же, была посылка от Тоби. Он прислал мне кассету со своей гитарной музыкой. «Я тебя этому научу», — было написано на вкладыше в коробке.
На ужин мы с Гретой съели мясное рагу с овощами, которое мама оставила нам в мультиварке, потом я посмотрела «Комнату с видом» и пошла спать.
На ужин мы с Гретой съели мясное рагу с овощами, которое мама оставила нам в мультиварке, потом я посмотрела «Комнату с видом» и пошла спать.
Я лежала в постели и пыталась понять, почему Грета в этом году не придумала для меня никакого первоапрельского розыгрыша. Может быть, все еще впереди? До полуночи еще оставалось какое-то время, и Грета вполне могла приберечь свою шутку на самый конец. Но я заглянула к ней в комнату сразу после одиннадцати и увидела, что она спит. А я сама еще долго не могла заснуть. Все пыталась найти этому объяснение, и в конце концов пришла к мысли, что, возможно, Грета не стала шутить надо мной вовсе не потому, что пожалела меня и в кои-то веки решила не издеваться. Возможно, она рассудила, что теперь ей и не надо ничего делать. Она хорошо потрудилась все прошлые первые апреля — проделала замечательную подготовительную работу. Я сама отравила себе весь день, ожидая подвоха. А Грете осталось лишь наблюдать и посмеиваться.
А может быть, ей вообще это неинтересно. Может быть, она решила, что я и не стою хлопот. Я заснула с этой печальной мыслью, а когда проснулась на следующий день, она осталась со мной, эта мысль, словно холодная черная дыра в самом центре мира.
44
Мне нравится слово «потаенный». В нем есть что-то средневековое. Иногда я представляю, что слова живые. Если бы «потаенный» было живым, оно было бы бледной девочкой с волосами цвета опавших листьев и в платье — белом, как лунный свет. «Потаенный» — самое подходящее слово для описания наших с Тоби отношений.
Когда мы с Тоби увиделись в следующий раз, я привезла ему бонсай. Только это был не настоящий бонсай, а просто воткнутая в землю веточка клена, росшего на нашем заднем дворе.
— Это вам, Тоби-сан, — сказала я, поклонившись. Я боялась, что он не вспомнит ту давнюю шутку. Я всегда помню все шутки и анекдоты, но многие сразу же их забывают, и в итоге я выставляю себя полной дурой — идиоткой, которая запоминает всякую ерунду.
— Мудр тот ученик, кто учится мудрости у учителя, — ответил Тоби с поклоном, не задумавшись ни на секунду. Потом он попытался изобразить что-то вроде движений в стиле журавля. Неуклюжий и долговязый, он был похож совсем не на журавля, а скорее — на какую-то странную нескладную птицу, еще не известную науке.
Я рассмеялась и толкнула его плечом, но он оказался сильнее и крепче, чем выглядел, и даже не шелохнулся.
Я, как обычно, приехала на электричке. Тоби, как всегда, заварил чай. Было заметно, что Тоби пытается поддерживать в доме хотя бы какое-то подобие порядка, хотя квартира все равно выглядела захламленной. Я ничего не сказала, потому что видела, что он и вправду старается. К чаю он подал печенье с прослойкой из крема. Я взяла одну печенюшку, разломила на части и соскребла зубами весь крем. Потом опустила обе половинки печенья в чай. Сам Тоби вообще ничего не ел.
— Я тут думала… О том, что вы мне говорили. Что мы можем делать все, что захотим.
— Да?
— Пока думаю. Еще ничего не придумала.
— Все в предвкушении, Джун. Все в ожидании чего-то. — Он улыбнулся. — Я бы сказал тебе, что спешить некуда, но…
— Ха-ха, — проговорила я, хотя понимала, что Тоби даже и не пытался шутить. — Но у меня есть одна мысль…
— Да?
— Может быть… если хотите… сходим посмотрим картины. Которые в подвале.
— Ты уверена? Уверена, что готова?
По правде говоря, я не была в этом уверена, но все равно кивнула.
На этот раз я пошла впереди, прямо к отсеку 12Н, без малейших сомнений. Я подождала, пока Тоби откроет замок, и первой шагнула внутрь.
Там было две высоченных стопки холстов. Штук тридцать, если не сорок. Я обернулась к Тоби.
— Это все картины Финна?
Он кивнул.
— Но в статье было написано… Вы читали эту статью в «Таймс»?
Тоби покачал головой.
— Я вообще не читаю газет.
— Там была статья о Финне. И фотография нашего с Гретой портрета… — Я замолчала и пристально посмотрела на Тоби. Не знаю, чего я ждала. Возможно, признания, что это он и отправил снимок в газету.
— Да? — переспросил он с озадаченным видом. Судя по всему, он и вправду ничего не знал. Или просто очень умело скрывал.
— Ну, там было написано, что Финн бросил живопись. Вообще перестал рисовать. Лет примерно десять назад.
Тоби опять покачал головой.
— Нет, он не бросал живописи. Просто перестал выставляться. Ты можешь представить, чтобы Финн перестал заниматься искусством?
Я снова почувствовала себя полной дурой. Как будто я совершенно не знала Финна. Во всяком случае, не так хорошо, как Тоби.
— Нет, не могу, — призналась я. — Но почему он перестал выставляться?
— Он говорил, что ему надоел этот цирк. Время от времени он продавал какую-нибудь картину, когда нужны были деньги. Но не более. «Мне больше не нужно никому ничего доказывать». Вот как он говорил.
Я вполне понимала Финна, но знала, что наверняка сказала бы мама. Она сказала бы, что Финн повел себя глупо. Что только дурак упускает возможности, которые сами плывут в руки.
Тоби указал на картины:
— Если хочешь, я могу уйти. Чтобы не мешать тебе. Когда все посмотришь, возвращайся в квартиру. Вот, возьми. — Он протянул мне ключ.
Я ничего не сказала, и Тоби развернулся уходить. Я слышала, как он закрыл за собой дверь отсека. Мне действительно хотелось остаться наедине с картинами Финна. Мне совсем не хотелось бояться, но мама права. Подвал и вправду напоминал декорации для фильма ужасов.
— Тоби?
— Да?
— Вы можете остаться… ну, если хотите.
Он улыбнулся и тут же вернулся обратно. Прилег на кушетку и налил себе виски из красивой фигурной бутылки.
— Я не буду на тебя смотреть, — сказал он. — Представь себе, что меня вообще нет.
Усевшись на ковре по-турецки, я принялась рассматривать картины, одну за другой. Холсты в основном были маленькие. Размером примерно с дверцу микроволновки. Несколько первых картин представляли собой абстракции. Цвета, линии и фигуры. Они показались мне скучными и невнятными, хотя я честно пыталась проникнуться их красотой. Наверное, будь я умнее или искушеннее, они показались бы мне настоящими произведениями искусства — может быть, самыми лучшими в мире. Но я такая, какая есть, и хочу говорить правду, а если по правде, то мне было скучно на них смотреть. Но я все равно сделала вид, что смотрю и восхищаюсь — на случай если Тоби за мной наблюдает. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что мне не нравятся работы Финна. Но когда абстракции закончились, мне уже не пришлось притворяться. Под последней абстрактной картиной лежал большой лист белой бумаги с надписью, сделанной прежним почерком Финна. Не теми каракулями, которыми Финн писал под конец жизни, а аккуратным и ровным почерком из тех времен, когда Финн еще не был болен. «ЗДЕСЬ ЕСТЬ И ТЫ ТОЖЕ (23)». Вот что там было написано.
И после этого я завязла.
Картины из серии «Здесь есть и ты тоже» напоминали большие старинные открытки с видами Америки. На каждой были нарисованы замысловатые почтовые марки и штемпели. Цвета казались не совсем настоящими. Вода — бирюзовая, а небо — такое пронзительно-голубое, что на него было больно смотреть. Таос, Фэрбенкс, Голливуд. Но что самое странное — на каждой из этих картин был Тоби, только не настоящий Тоби, а превращенный во что-то другое. Например, рядом с лицами президентов на горе Рашмор было высечено и лицо Тоби. На картине с видом Аляски был нарисован медведь с лицом Тоби. В Эверглейдсе я даже не сразу заметила Тоби, потому что Финн изобразил его в виде корявого старого дерева над болотом.
Я украдкой взглянула на Тоби. Он заснул на кушетке с раскрытым атласом морских моллюсков, лежащим у него на груди. Я взяла лист бумаги, который лежал поверх стопки картин, и накрыла им Тоби, подоткнув край листа ему под подбородок. Я застыла над ним, наблюдая, как лист медленно приподнимается и опускается у него на груди в такт дыханию. Я смотрела на Тоби и улыбалась, потому что впервые сделала что-то такое, что можно было расценивать как заботу о нем. И мне это понравилось. У меня было чувство, что я на верном пути.
Потом я вернулась к картинам. Некоторые были настолько забавными, что я не могла сдержать смеха. Наверное, больше всего мне понравилась картина с видом Аризоны, где Тоби был большим кактусом, а у него в дупле сидела сова. Я рассмеялась в голос, потому что картина была такой… даже не знаю… дурацкой. Но в хорошем смысле слова. Видимо, мой громкий смех разбудил Тоби, потому что уже в следующую секунду он стоял на коленях рядом со мной и смотрел на картину поверх моего плеча.
— Не понимаю, и что здесь смешного, — пробурчал он, а потом сам рассмеялся. — Мне самому как-то не верится, что я мог показать тебе эти картины, Джун Элбас.
— Да, мне тоже не верится, — сказала я.