- Стой, - сказал Володька, едва мы повернули с магистрали на нашу улицу. Открыл дверцу, задрав голову, посмотрел на мертвую стену спящего дома. Я тоже. Издалека докатилось - дом Марины. И - два светящихся окна ее квартиры. И вдруг отрезвленно и больно постиг, что окна эти Володька приметил еще издалека и свет их ему - ох как небезразличен!
- Двушка есть? - спросил он, скрывая волнение. Я дал двушку. Он вылез. Сказал в приоткрытую дверь:
- Я тут... сам. Пешком. Да, знаешь, в случае чего подтверди Алке: сломалась машина, и я с вами до утра ковырялся. А то и так ходит немым укором...
- Без проблем.
Как я относился к нему в этот момент? Да никак. Обида была. Жгучая и морозная обида. Ни на что, ни на кого, а на весь мир в целом. Я, только я пасынок фортуны - был достоин этой женщины! Да и еще многого, что никак не шло в руки: жизни, где каждый день - событие, большого дела, славы... Неужели все это для кого-то, а не для меня?
Одновременно дошло иное, заставившее меня понуро усмехнуться: ведь она была в моей квартире, лежала в моей постели... А я даже и... Четвертый угол в треугольнике!
Ну - смех просто!
Сырая улица. Провисшие от снега провода. Дробящиеся огни фонарей в забрызганном грязью лобовом стекле. Одиночество. Зачем живу?
ВЛАДИМИР КРОХИН
После загадочных историй с раненым другом и интервью - его мне пришлось написать - возникла надежда, что с ремонтом машины нашего главного Игорь все-таки подсобит, но нет - он куда-то исчез. Пришлось идти на поклон к Эдику. Эдик заломил цену: триста рублей - ровно вдвое больше суммы, подсчитанной Игорем и уже шефу названной! Я заметался, как попугай в клетке, увидевший кота. Попробовал сунуться на станции техобслуживания: или очередь на месяцы, или нехватка запчастей, а в конечной итоге - те же три сотни, а то и покруче. Ожесточившись, договорился с Эдиком так: двести рублей. Работаем сообща. Пятьдесят рублей - краденные из таксопарка детали, остальное пополам. Таким образом, оставшись человеком слова, я зарабатывал четвертной билет, ха-ха.
В гараже у меня барахлило отопление, у Эдика гаража не имелось вовсе, и потому с помощью бутылки "Пшеничной" было достигнуто соглашение с неким Левой на предмет ремонта в его боксе. Лева входил в клан мастеров частного направления, занимаясь ремонтом покрышек: заваривал продранные по корду, покупая их где только можно по рублю за штуку и продавая после восстановления, конечно же, не за рубль. Имелся у Левы хитрый самодельный аппарат с термометрами и манометрами, а гараж был забит покрышками от автомобилей всех марок. Была у Левы и "комната отдыха", чью обстановку составлял продавленный диван с облезлой обивкой "букле", столик, телевизор с рогаткой антенны и зубоврачебное старое кресло. Судя по слухам, ранее специальностью Левы была стоматология, но в последнее время он не практиковал, ибо занятие покрышками считал много доходнее.
Лева валялся на диване, потягивая "Пшеничную", разбавленную лимонным соком, и изредка выходил посмотреть на свой аппарат, где жарился, пуская ядовитый чадок, очередной реконструируемый баллон.
Мы с Эдиком бродили под ржавым днищем машины, прикидывая объем работ. С днища стекала грязь, капая мне на замасленную тулью пограничной фуражки, выданной Эдиком в качестве спецодежды.
- Ну, в общем, рессоры ему менять не будем, - говорил тот, трогая пальцем мокрые, грязные листы железа, разъехавшиеся в разные стороны. Подогнем, подложим усиление, в черную красочку - хрен отличит! На ключ, вращай гайки. Открутишь - зови.
Открутишь! Гайки сидели намертво, как влитые. Ключ постоянно срывался, и я обдирал руки о железо. Кровь нехотя выступала из-под черного мазута, коркой облепившего кожу. Внутри меня все выло от досады. С тоской вспоминался уютный служебный кабинетик, рукописи...
Когда я выполз из ямы и прошел в пристройку, там были трое: Лева, Эдик и еще какой-то тип с лицом питекантропа, одетый в брезентовую робу. На лице питекантропа различались две детали: мутные голубенькие глаза и узенький, в палец шириной, лобик. Все остальное скрывала рыжая щетина. Невольно вспомнился фильм "Планета обезьян". Впрочем, тамошние, киношные приматы были куда как благообразнее и одухотвореннее.
Компания наслаждалась портвейном и слушала стереомагнитофон "Хитачи".
- Мой кореш, - представил Эдик питекантропа. - Сейчас рессоры гнуть будет. Сила!
- Ну-ка, выйди, - нервно сказал я.
Вышли. В человеческих взаимоотношениях Эдик был огромным психологом: мою раздраженность он уразумел мгновенно и, не дожидаясь скандала, взял первое слово, интимно зашептав:
- Мужик из реммастерской... У него пресс, ща все заделает. Рессоры я сниму, а ты покеда домой валяй, бутербродиков там сообрази, чайку... Отдохнешь, понял?
Я мрачно согласился.
Вернулись в комнату, где по нечистым стаканам разливался портвейн и очищалась селедка.
- Когда будет готово? - деловито спросил я у питекантропа.
- Когда воробьи на юг полетят, - недружественно ответил он. Я сжал зубы, но психолог Эдик, обняв меня за плечи, уверил, что все будет путем через два часа.
Бензином я смывал грязь и масло со сбитых пальцев. Ссадины жгло неимоверно. Три ногтя были сломаны. Вот занесла нелегкая! Видели бы меня друзья-товарищи, жена и любимая...
Из дома я прихватил бутерброды, балку с остатками растворимого кофе и пару грейпфрутов - все, что нашлось. Затем, изнывая от безысходности ситуации, отправился в гараж вновь.
Здешняя картина несколько переменилась. Лева, вдрызг пьяный, помучнев лицом, навзничь возлежал на диване. Спал. Глаза и рот его были открыты. Он прямо ассоциировался с трупом. Питекантроп камнем сидел на стуле, остекленело наблюдая пространство, как лама на молитве. Башмаки и рукавицы были напялены у него на разные руки-ноги. Роба одета, но вывернутой наизнанку. В гараже плавала дымная пелена: видимо, по пьяному делу спалили ремонтный баллон. Из ямы ужом выполз Эдик - на удивление трезвый.
- Рессоры поставил, амортизаторы сменил, втулки воткнул, - доложил он.
Я глянул вниз - в самом деле. Вспомнил свои страдания. На такую работу у меня бы ушел месяц, не меньше.
- Приверни правый амортизатор, - сказал Эдик. - А я пойду пока чайник согрею.
Я с воодушевлением взялся за ключ. Гайки закручивал до упора, как бы мстя им. А с последней до упора не вышло - прокручивалась.
- Эдик, - позвал я, вылезая. - Что-то с резьбой... не могу. Эдик автогеном подогревал чайник. Питекантроп, бессмысленно ворочая челюстью, сидел у Левы в ногах.
- Что-то с резьбой! - сказал Эдик злобно, пробуя гайку ключом. - Сорвал ее, "что-то"! Теперь всю площадку надо менять, это чирик еще, давай кувалду! Всю площадку менять! - повторил он, принимая инструмент. - Всю! - И, расставив ноги для сохранения устойчивого равновесия, жуткими ударами принялся дубасить по новенькой гайке, сплющивая ее вместе с болтом в единое целое. Из-под воротника его телогрейки торчали лохмотья оборванной петли вешалки. - Всю площадку! - талдычил он, как заклинание. - Всю!
Вот пройда! Видел бы такую работу главный!
- Бог не фраер, он простит, - сказал Эдик, откликаясь на мои мысли. Затем собрал заскорузлой ладонью влажную грязь с днища, залепив ею искалеченное железо. - Во... так. Рессоры заделаны, вечером еду бомбить. Еще бы кардан... Где бы взять?
- Бомбить... что?
- Что? Пассажиров, - последовал хмурый ответ. - Недельку воспользуемся. Если только с твоих башлей жить, считай, задаром ломался.
Я промолчал. Здесь были свои законы и нормы. Но, допустим, Эдик, руля без документов, влипнет в историю, что скажу главному?
Питекантроп сделал попытку встать, и она ему удалась.
- Кофейку чичас попьем, - сказал Эдик корешу с подобострастием. - И пойдешь, родимый. Сели за стол.
В здешней обстановке ни есть, ни пить я не мог и потому просто сидел, уставившись на покойницкий оскал Левы. Питекантроп полоскал импортным кофе свои гнилые зубы. Это было отвратительное зрелище. Эдик рассматривал грейпфруты.
- Чего такое? - спросил он с подозрением. - Лимон или апельсин?
- Помесь, - кратко ответил я.
- А от них запоры бывают? - Он увлеченно дожевывал бутерброд. - А то желудок у меня...
- Мы все тут надрываемся, - вдруг произнес питекантроп, - а они... - И смолк. Затем вперился в меня пьяным неподвижным взглядом. Погрозил пальцем зловеще. Растягивая губы, веско, как заклинание, произнес: - Я тебя вижу наскрозь и навылет!
- Солидол нам принес, - объяснил мне Эдик. - Человек! Как раз для передней подвески... О! - Ногой он пододвинул к себе жестяную банку, мизинцем влез в нее, ковырнув фиолетовую, жирно блеснувшую смазку. - Свежак! - сказал со вкусом.
Питекантроп гордо кивнул. Нижняя челюсть после этого долго не хотела у него подняться поближе к верхней.
Я сидел, угнетенный этим "бомбить". Потом явилась идея.
- Слушай, - сказал я Эдику. - Мне предлагали кардан на автобазе. Новый. Двадцать рублей. Может, слетаю? Машина на ходу...
- Ну давай! - обрадовался тот. - Торгуйся на пятнашку. А то бомбить, встану еще враскоряку где-нибудь... За час успеешь?
Я выехал из гаража и полетел, сам не зная куда по проспектам и переулкам. Скорее из этого логова! От Эдика отоврусь: остановили гаишники, доверенности не было, машину задержали. Затем в присутствии рефери - Игоря расплачусь с ним за работу. А переднюю подвеску и кардан пусть главный ремонтирует в автосервисе. С меня хватит. Солидол, гайки, мат, портвейн, жулье...
"А может, все наши проблемы, дела, да и вообще все-все, заключается в сущности белкового организма? - философствовал я, наслаждаясь свободой и оценивая вторым планом, хорошо ли пружинят рессоры на колдобинах. - Ну а пусть бы мы были из кремния, предположим. Все равно были бы и средства передвижения, и подобие алкоголя, и какая-то борьба за материальные блага - на ином уровне, с иным мироощущением, но такие понятия, как жадность, корысть, ложь, не исчезли бы, а просто приобрели другие формы, по сути своей ничем не отличимые от теперешних, актуальных".
Вечером мне позвонил Эдик.
- Чего ж ты уехал, - злобно прогнусавил он. - Там... зонтик мой остался...
- Где?
- На заднем сиденье! И штаны... Я так в спецовке до дома и топал. Да, и рулевая тяга от "Шевроле".
- Ничего не видел.
- Как... увели, что ли? Ничего себе... - огорчился он. - На базе?
Я поведал об аресте машины органами ГАИ. Эдик помолчал, соображая... Сказал, взвешивая слова:
- Значит, так. Тяга - пятнашка, зонтик - тридцатник, штаны - пятерка и полтинник за работу. Три дня сроку. Иначе лучше не появляйся. - И брякнул трубку,
Так закончился этот ремонт.
МАРИНА ОСИПОВА
Со съемок вернулась исходя досадой. Ничего не выходит. Фильм разонравился, роль тоже, партнеры - кретины, режиссер орет по любому поводу, а отношения у нас с ним - не приведи господь.
Только переоделась - звонок в дверь. Володя? С трепетом неприятия этой встречи поворачиваю вертушку замка... Вот номер! Корреспондент... Как его? Игорь.
- Надо поговорить. - Стоит на пороге, не раздеваясь. Понимаю, что пришел он сюда неспроста, но больше не понимаю ничего. Улыбаюсь, говорю, что вчера прочитала интервью, все прекрасно, довольна... Он как-то отмякает, и в поведении его начинает проскальзывать непринужденность...
Ставлю чай, и в ожидании чая сидим, рассуждая о всякой всячине. Но вот пауза, лицо его суровеет... Сейчас цель посещения разъяснится.
- Марина, - начинает он, отводя взгляд. - У меня, видишь ли, неприятности. Беда даже... Я люблю тебя.
Я, обомлев, слушаю. О том, при каких обстоятельствах он увидел меня впервые, кто таков, на чем основано его приятельство с Володей...
- Короче, с ума схожу, - говорит он, болезненно морщась. - Вплоть до того, что каждый вечер - обход вокруг известного тебе дома. Свихнулся. Ну а что ты мне можешь ответить - знаю. Ничего. Абсолютно ничего. Но не сказать тебе об этом...
- Понимаю, - отзываюсь я задумчиво, тут же сознаваясь себе, что хотя и впрямь понимаю его, но сейчас механически начинаю играть не то в сочувствие, не то в нечто сочувствию подобное, с задачей - чтобы и не обидеть, и отшить тем не менее. Тягостная роль.
- Ну, - говорит он неестественно бодро, - пониманием мы прониклись, и теперь ухожу. Извини за причиненное неудобство. Да, знаешь... смешно прозвучит... однако, если бы свершилось чудо и стала бы ты моей женой, я был бы для тебя идеальным мужем, наверное. И вообще спасся бы. Володьке, прошу, ничего не надо... ладно? Не хочу выглядеть в его глазах смехотворным персонажем.
- Игорь, - вырывается у меня. - Пошлость, но... давай будем друзьями? Что руководит мной, когда я произношу это? Жалость? Нет, ни жалости, ни сострадания я не испытываю и, может, презираю его даже... Ах вон оно что! Я просто слабовольно играю в некий отвлеченный гуманизм. Мальчишка... Наивный, глупый, пустой. Я поняла бы скорее самый невероятный поступок, даже насилие над собой, нежели эти его жалкие слова...
- Пока, - мямлит, и дверь захлопывается.
Все-таки жаль его... Хотя что жалеть? Блажь нашла! Поклонничек - одно слово. Но поклонение это - наверняка не к личности, а к известности. Обыватели, а он из них, повально любвеобильны к знаменитостям только за то, что они знаменитости. Все, неприятен мне этот Игорь, и точка, и новый абзац. Одно беспокойство. Дурак какой-то. Нет, вот тип, а?! Корреспондент! Да и Володька тоже... Прилипалы! Кстати. Ну а кто такой этот Вова? Начинающий поэт. Сколько их? А сколько начинающих актеров? Могла бы я поставить хоть на одного? Нет, дорогая, слишком рискованная игра. Этими мальчиками можно несерьезно развлечься лет в пятьдесят. А тебе еще рано. Ладно, было - забудем.
Я открываю окно, скоренько убираю со стола пустые чашки, остатки недоеденного кекса и выстуживаю комнату. Обожаю спать в холодной комнате под теплым одеялом.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
Неделю в безумном, запойном веселье отгулял на свадьбе Михаила. Прихватил туда Ирочку, принятую всеми за мою невесту. Я против такой версии не возражал, тем более ей она была явно по душе. Бедная девочка... влюбилась в меня, обормота. Как я ее понимал! И как неловко было видеть перед собой ее глаза - любящие взахлеб, без оглядки... Однако - у каждого свое персональное горе. С Мариной я объяснился, ничего это, естественно, не дало - обоим было неуютно и принужденно, но в целом мне полегчало. Я глупо и честно признался в любви. Теперь можно было и забыть ее. Нет, забыть не получалось. Вдруг... Увидим, короче.
Но что несомненно, пусть интуитивно уяснил - фальшивый блеск ценностей, ею признаваемых. Она тянулась к искусству, но тоже, как и я, не понимала его. И говорила о нем штампами, и мыслила как арифмометр. Не будь у нее ослепительной внешности - продавщица, портниха, на большее точно бы не сподобилась. Не из-за уязвленного самолюбия думается эдак, а из-за любви к ней, из-за понимания ее. Ей же желаю того не понять. Желаю ей счастливого самоневедения. Хотя обольщаться насчет себя - это всегда до поры... А продавщицей, кстати, она бы меня устроила. Но - сейчас, не через десять лет. Через десять лет, уверен, выстрадав титул "заслуженной", осознанно смирившись с бездарностью личной, начнет она умело и изящно давить конкурирующие младые таланты, вот что совсем уж неважно... Манеры, хватка и логика есть, опыт прибавится... А спасло бы ее сейчас нормальное женское счастье и надежный человек рядом. Тот, что сейчас с ней, - так, временщик, попутчик, она для него - внешний атрибут сегодняшней конъюнктуры. А когда подгадается иной, более перспективный момент, да и обстановочка соответственно моменту организуется, вильнет в сторону.
С такими мыслями и пребывал я на свадьбе - искренней, загульной, деревенской.
Мишка, в приливе праздничного настроения и в боязни моего отказа устроить ему квартиру после неудачи со щипцами, предложил иной вариант: угнать его новенькую служебную "Волгу" во время обеденного перерыва. В случае чего ответственность исключительно на мне, а таскания по следователям и разные "объяснительные" квартиры стоят - таковы были его, видимо, рассуждения. Настроениям этим я подыгрывал, хотя квартиру устроил бы в качестве свадебного подарка. Но, кажется, в наше время так не полагается. Как сказал Володька Крохин - не помню в честь чего, - каково время, таковы и герои его. Ну и вообще взаимоотношения между людьми.
Традиционно Мишка обедал в кафе на Садовом кольце с товарищами по службе, и, как только компания зашла в предприятие общепита, я влез в телегу. Предварительно для решимости я выпил бутылку вина, одновременно рассудив: если зацапают, то, ориентируясь на алкоголь, подведут статью "без цели хищения", то бишь решил прокатиться, по-дурному разыграв товарища. А не поймают - мое счастье.
Сел, завелся и рванул так, что аж резина взвизгнула. Укорил себя рассеянно: потише, машина-то, между прочим, уже не казенная...
В запасе, учитывая процедуру обеда, панику, налаживание связи по милицейским постам, имелось около часа.
Впопыхах, из горлышка выпитый мною "литр смелости" начислял градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди, дал по тормозам от души, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.
Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами... В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. От светофора ко мне двинулся постовой.
"Пьяный... Угон..." - прошелестели мысли ломкой осенней листвой, по асфальту гонимой.
В дубленке, в отутюженных брюках я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.
- Ну что у тебя там? - эхом донесся вопрос. Я перевел дыхание, чувствуя на зубах песок и отдающую запахом масла глину. С трудом, сквозь страх, оцепенение, пьяный дурман, выдавил: