Дыхание Джоко оставалось затрудненным. Он сполз со стула, встал, откинув голову назад, чтобы его набитый рот и блокированная глотка оказались на одной линии с пищеводом. Начал энергично подпрыгивать в попытке отсоединить прилипшую к нёбу и стенкам рта массу и отправить ее вниз, в желудок.
Эрика не могла сказать, принесли эти прыжки нужный результат или нет, но через полминуты Джоко прыгать прекратил и, пошатываясь, направился к столику, который стоял рядом с холодильником. В этом столике хранились различные кухонные приспособления. Джоко достал резиновую лопатку с пластмассовой рукояткой и засунул ее в рот. Судя по всему, хотел протолкнуть булочку с корицей в глубину глотки, мимо трахеи и вниз по пищеводу.
Вытащил лопатку изо рта и раздраженно отбросил. Каждый выдох теперь сопровождался свистом, каждый вдох – пронзительным визгом, от которого вибрировали ноздри. Джоко выдвинул ящик другого шкафчика и достал две затычки для винных бутылок, каждая представляла собой пластмассовую пробку, снабженную металлическим кольцом и тягами, с помощью которых она легко вытаскивалась. Торопливо вставил одну пробку в левое ухо, вторую – в правое.
Рядом с большой, в форме Шрека, банкой для печенья стоял баллончик со сжатым газом, предназначавшийся для того, чтобы выдувать пыль и крошки из клавиатур компьютеров и с другого оборудования, чистка которого вызывала определенные трудности. В этом доме баллончик также использовался для решения проблем, которые Джоко создавал сам себе.
С ушами, заткнутыми пластмассовыми пробками, с дыхательными путями, практически заткнутыми липкой массой, в которую превратилась булочка с корицей, Джоко вставил длинное сопло баллончика в правую ноздрю, зажал левую и нажал на клапан. Его глаза, и без того широко раскрытые, раскрылись еще шире, и в них прибавилось желтизны. Какие-то звуки донеслись из головы Джоко, возможно, их источником стали носовые пазухи, и звуки эти вызывали бы тревогу или даже пугали, если бы доносились из чьей-то еще головы. Но Джоко, похоже, воспринял эти звуки как музыку, потому что начал приплясывать на месте. Звуки набирали силу, пока пробки не выскочили из ушей Джоко и не разлетелись по кухне.
Эрика слышала, как что-то чвакнуло, и поняла, что липкая масса оторвалась от глотки и заскользила вниз по пищеводу.
Шумно дыша открытым ртом, Джоко поставил аэрозольный баллончик рядом с банкой для печенья. Дрожа всем телом, подтащил табуретку к раковине, встал на нее, включил холодную воду, сунул голову под струю.
Когда выключил воду, начал чихать. Оторвал несколько бумажных полотенец и уткнулся в них лицом. После двадцати двух взрывных чихов Джоко бросил полотенца в мусорное ведро, постоял с минуту, дыша медленно и глубоко.
Наконец вернулся к своему стулу у стола.
– Как булочка с корицей? – спросила Эрика.
– Вкусная.
– Я предлагаю воспользоваться вилкой, когда будешь есть следующую.
– Джоко подумал о том же.
Пока они ели булочки, Эрика рассказывала ему о своем путешествии в город. Приятная поездка. Красочный рассвет. Здания Рейнбоу-Фоллс из красного кирпича, сверкающие в первых солнечных лучах.
Она рассказала ему о ковбое, Эддисоне Хоке, который открывал ей двери и проявлял необычайную учтивость. Джоко согласился, что это не просто встреча с одним из старожилов, но намерения ковбоя и для него остались тайной.
К тому времени, когда Джоко уминал пятую булочку, Эрика решила, что теперь он готов услышать плохую новость. И рассказала, что видела Виктора.
Джоко отключился, упав лицом в недоеденную булочку.
Глава 24
Ночью он сильно потел. Утром простыни еще оставались влажными и уже не пахли свежестью, но никто, кажется, не собирался их менять.
Вода в графине на его тумбочке стала теплой. Медсестры пообещали добавить в графин кубики льда, но забыли это сделать.
Он не хотел принимать транквилизаторы, но знал, что ему нужно их принимать, однако никто таблетки не принес.
Завтрак оказался насыщающим и съедобным. Но грязные тарелки стояли на приставном столике не один час, ожидая, когда их уберут.
Брюс Уокер никогда не был старым ворчуном, но уже долгие месяцы жизнь, похоже, старалась изо всех сил, чтобы сделать его таковым. В это утро обслуживающий персонал Мемориальной больницы Рейнбоу-Фоллс приложил немало сил, чтобы у него добавилось поводов для ворчания.
До того, как Рената умерла восемнадцатью месяцами раньше, у Брюса за все его семьдесят два прожитых года не было повода к чему-либо придираться. За покладистый характер Ренни называла его «мой мистер Роджерс»[12], сравнивая с ведущим детской передачи, обладающим мягким голосом и обходительными манерами, любимцем многих поколений детей.
Если бы у него и Ренни могли быть дети, возможно, Брюсу удалось бы избежать медленного, но верного превращения из добродушного старичка в брюзгу. В ребенке оставалась бы жить часть Ренни. Больше, чем что бы то ни было, одиночество портило ему настроение и подталкивало к брюзжанию.
Прошлым вечером, в восемь часов, в больницу его привезла «Скорая» с жалобами на острые боли в груди. Срочно сделанная магнитно-резонансная томография не показала наличия сердечных заболеваний, другие обследования подтвердили, что инфаркт он не перенес. В течение часа боли полностью исчезли.
Джоэль Рэтберн, его врач в последние шестнадцать, а то и больше, лет, настоял, чтобы он провел в больнице следующий день, вторник: хотел провести еще некоторые обследования. Брюсу дали успокоительное, и за последний год он ни разу так хорошо не высыпался.
Проснувшись, он особенно остро ощутил, что жив, и неудивительно: прошлым вечером уже не сомневался, что умирает. Поэтому, несмотря на влажные простыни, день он начал в приподнятом настроении.
Более того, впервые за долгое время ему захотелось взяться за перо. Последние сорок лет он зарабатывал неплохие деньги, сочиняя вестерны. По шести его романам поставили фильмы, еще до того, как ему стукнуло сорок, потом киностудии к нему не обращались.
Крупные скотопромышленники против мелких, ранчеры против фермеров. Хорошие люди, придерживающиеся кодекса чести, и бандиты с гнусными намерениями. Грабители поездов, грабители банков, поиски и погони. Бескрайние равнины, высокие горы, тупиковые каньоны, шалфейные луга, горящие прерии, кости плохишей, обглоданные стервятниками. Перестрелки на заре, столкновения ясным днем, стремительные кони, меткие выстрелы.
Господи, как же ему все это нравилось. Он любил это с детства, писал об этом всю жизнь, и никогда у него не возникал психологический блок, не позволяющий взяться за ручку, никогда он не испытывал разочарования.
В последние пятнадцать лет публиковалось все меньше и меньше вестернов, и издатели предлагали за них все меньшие суммы. Золотой век жанра остался в далеком прошлом.
Читали больше не питали теплых чувств к прошлому, потому что не верили в него. Слишком долго их убеждали: все, что они знали о прошлом, – ложь, хорошие парни, придерживавшиеся кодекса чести, на самом деле плохие парни, а преступники – или жертвы несправедливости, или борцы с косностью… что как раз и было ложью.
Люди не верили в прошлое и не верили в настоящее или будущее: им постоянно твердили, что они идут от одного катаклизма к другому, и впереди нет ничего, кроме обреченности. Они верили только в очень далекое будущее, в котором события происходили на других планетах, не имеющих ничего общего с Землей, а персонажи имели минимум общего (или не имели вовсе) с современными людьми, или хотели читать о параллельных мирах с магами и ворлоками, где все проблемы решались с помощью чар, заклинаний и вызванных демонов.
Да, он превращался в старого ворчуна. Если бы прожил достаточно долго, стал бы брюзгой, каких свет не видывал, и за это брюзжание его помнили бы в Рейнбоу-Фоллс даже после того, как его кости и книги обратились бы в пыль.
Хотя Брюс проснулся в хорошем настроении, из-за невнимательности больничного персонала оно портилось с каждым часом. Если бы он мог купить книгу, чтобы скоротать время, то особо и не жаловался бы, но ему сказали, что как раз по вторникам у разносчиков книг и сладостей выходной, и в этот день они не объезжают палаты со своими тележками.
Где-то в одиннадцатом часу в палату наконец-то зашел доктор Рэтберн, чтобы справиться о его самочувствии. Брюс тут же изложил ему все жалобы. Он ожидал, что док Рэнберн попеняет ему за брюзжание и попытается развеселить, таким уж был стиль общения дока с пациентами. Но Брюс также предполагал, что после распоряжений дока простыни поменяют, в графин бросят несколько кубиков льда, лекарства дадут, грязные тарелки унесут, а на столике появится хороший роман, потому что док всегда принимал нужды пациентов близко к сердцу и умел заставить людей выполнять свои обязанности.
Вместо этого док выслушал жалобы с плохо скрываемым раздражением, сказал, что многие сотрудники заболели гриппом, остальные сверх меры загружены работой, но он попытается что-нибудь сделать. По разумению Брюса Уокера, в голосе врача звучало полнейшее безразличие, а от его обещания что-то предпринять за милю несло… притворством.
Вместо этого док выслушал жалобы с плохо скрываемым раздражением, сказал, что многие сотрудники заболели гриппом, остальные сверх меры загружены работой, но он попытается что-нибудь сделать. По разумению Брюса Уокера, в голосе врача звучало полнейшее безразличие, а от его обещания что-то предпринять за милю несло… притворством.
Коснувшись дальнейших обследований, о которых говорилось прошлым вечером, доктор Рэтберн сказал, что их перенесли на вторую половину дня из-за все той же нехватки персонала. На вопрос, какие нужны обследования и зачем, док ответил, что это «стандартные диагностические процедуры», посмотрел на часы, сослался на то, что ему нужно заглянуть к другим больным, призвал к терпению и покинул палату, так и не проявив привычного ему чувства юмора.
Обычно он подробно объяснял, зачем нужно то или иное обследование, рассказывал, в чем оно состоит, но на этот раз в тонкости не вдавался и почти… увиливал от ответа. Свойственная ему манера общения с пациентами, которая помогала едва ли не лучше лекарств, исчезла бесследно. Док словно хотел как можно быстрее отделаться от него. И пусть Брюс Уокер почувствовал стыд, подумав такое о Джоэле Рэтборне, у него сложилось ощущение, что док относится к нему с едва скрываемым презрением.
Ожидая льда, который, он это уже понимал, принесут не скоро, ожидая новых простыней, хотя он подозревал, что ему придется пожаловаться еще с десяток раз, чтобы все-таки их получить, Брюс смотрел в окно, которое находилось за изножьем его кровати, наблюдал, как серые облака пробегают по небу, закрывая солнце. И настроение его портилось и портилось, отчасти и потому, что к его жалобам отнеслись, похоже, с полнейшим пренебрежением.
В начале октября эпидемий гриппа не бывало. Единичные случаи заболевания случались, но он не мог вспомнить ни одного года, когда полномасштабная эпидемия началась бы раньше середины ноября. И еще вчера, до того, как Брюс почувствовал боли в сердце, он ничего не слышал о том, что в городе свирепствует инфлуэнца.
За более чем шестнадцать лет Брюс не слышал от Джоэля Рэнберна ни единого лживого слова, а теперь этот человек просто фонтанировал ложью.
По мере того, как желание побрюзжать все нарастало, ему захотелось, чтобы что-нибудь отвлекло его от столь недостойных мыслей. Он понимал, что, возможно, они несправедливы, пусть и вертелись в его голове. Но ничто не отвлекало.
Его сосед по палате, выздоравливающий после хирургической операции, почти все время спал. Когда просыпался, говорил только по-испански и бодрствовал недолго.
На полке под потолком стоял телевизор, и на тумбочке у кровати Брюса лежал пульт дистанционного управления, но ему не хотелось беспокоить соседа. Кроме того, телевидение он терпеть не мог, как не выносил шумные, бессмысленные фильмы, в которых действие разворачивалось на других планетах. Если бы он попал на «реалити-шоу», в которых не было ничего реального, то мог бы запустить пульт дистанционного управления в стену.
Презрение, пренебрежение, увертки – вот что он получил в ответ на свои жалобы. Возникало даже подозрение, а не было ли у Джоэля Рэтберна брата-близнеца, неотличимого от него, который, правда, не заканчивал медицинскую школу и школу обаяния, и не запер ли этот близнец своего хорошего брата в чулан, чтобы поиграть в доктора.
Небо все сильнее затягивали облака, никто не приходил со льдом, никто не приходил, чтобы поменять простыни, на остатках пищи уже во множестве размножались опасные бактерии, и в конце концов у Брюса возникла необходимость справить малую нужду. Он принимал лекарство, препятствующее росту простаты, а потому его визиты в туалет сократились с двух сотен в день до более приемлемого числа, но, если уж такая потребность возникала, удовлетворять ее следовало быстро.
Сев на кровати и сунув ноги в шлепанцы, Брюс порадовался, что привез в больницу свою пижаму. Для начального обследования и МРТ его обрядили в один из больничных халатов, оставляющих спину голой. Халаты эти могли понравиться только мазохистам, склонным к эксгибиционизму. Но, как только его привезли в эту палату, прежде чем лечь в постель, он настоял на том, чтобы ему позволили переодеться в свою пижаму.
В семьдесят два года он практически полностью сохранил волосы, не жаловался на слух, очки надевал только для чтения, и талия у него не расплылась, но что-то трагическое произошло с его задом. Не так уж и давно ягодицы были круглыми и твердыми, а потом, внезапно, чуть ли не за одну ночь обмякли, обвисли и уменьшились в размерах. Мужчине его возраста и так с трудом удавалось держаться с достоинством в обществе, которое боготворило молодость, а пожилых граждан воспринимало пердунами в нелепых одеждах и с дурацкими взглядами на жизнь. И он отказывался ходить с голым обвисшим задом, давая каждому невежественному молодому дураку повод посмеяться над ним.
В туалете, примыкающем к его двухместной палате, Брюс сел на унитаз, чтобы отлить, как всегда поступал и дома, из уважения к труду Ренаты, которая регулярно мыла их ванную комнату. Он продолжал садиться, а не проделывать все стоя, потому что его руки иной раз начинали неожиданно и непредсказуемо дрожать, и это крайне отрицательно влияло на меткость.
Облегченно выдохнув, Брюс какое-то время посидел в тишине, а потом услышал странный звук, который поначалу принял за крик тревоги какой-то птицы, изданный с тем, чтобы вся стая взлетала в небо. Его палата находилась на верхнем из трех этажей больницы, и, кроме крыши, над головой ничего не было.
Крик повторился, уже меньше напоминая птичий, но более тревожный и загадочный. Окон, через которые крик мог достичь его ушей, в туалете не было и, если на то пошло, над потолком наверняка находился технический этаж, с трубами, вентиляционными коробами и кабелями, который приглушал бы любые звуки, раздающиеся на крыше.
Закончив свои дела, он услышал другие звуки, не такие резкие, как первый, тихие, будоражащие стоны, которые доносились издалека.
В одной стене, под потолком, он увидел канал с вращающимся вентилятором, который гнал в туалет теплый воздух. Он ощущал приятное тепло, если поднимал голову. Но этот воздушный поток вроде бы не сопровождался стонами.
Около пола Брюс заметил вентиляционную решетку. Предположил, что через нее уходит использованный воздух.
Хотя непонятные звуки практически смолкли, Брюс опустился на колени, наклонил голову к решетке. Поначалу не слышал ничего, но потом стоны вернулись, и тут же к ним добавился новый голос. Если первый голос определенно принадлежал мужчине, то второй, скорее, женщине. И оба мучились от невыносимой боли.
Он подумал, что, возможно, слышит людей, которые лежали в палатах интенсивной терапии, куда клали самых тяжелых больных, балансирующих между жизнью и смертью. Но, когда Брюс прислушался, до него долетел плач еще одной женщины, и ее рыдания говорили не о физической боли, а о чем-то еще, о других страданиях. Какие-то мгновения он не мог понять, в чем дело, а потом до него дошло: она плакала от невообразимого ужаса, и стоны остальных вызывались тем же.
Чем больше он понимал, что слышит, тем больше он слышал. Четвертый голос, еще одной женщины, вплелся в первые три: «Ох, Господи… ох, Господи… ох, Господи… Господи, пожалуйста… Господи, пожалуйста… ох, Господи… пожалуйста…» Она взывала к Богу в таком отчаянии, в таком страхе, что Брюса Уокера передернуло, и он почувствовал, как на шее выступает холодный пот.
Страх, само собой, ощущает, каждый пациент больницы, но редко страх достигает такой интенсивности. И Брюс не мог представить себе ситуацию, когда столь сильный страх охватил бы целую группу пациентов.
Стоя на четвереньках, слыша далекие голоса, пробивающиеся к нему навстречу уходящему из туалета воздуху, он сказал себе, что слышит актеров в драме, которую показывают по телевизору, включенному в одной из палат первого этажа, но это объяснение устроило его лишь на секунду. В фильмах ужаса случалось, что актеры кричали хором, но всегда их крики усиливала музыка. Ни один режиссер не заставлял их кричать без музыки. Тут же он слышал только жуткие стоны и крики – никакой музыки.
Предельная концентрация обострила слух, и Брюс уловил отзвуки других голосов, не таких громких, как первые четыре, но тоже объятых ужасом. Потом мольба женщины о божественном вмешательстве смолка, но не резко и сразу, а в течение нескольких секунд, как будто кто-то схватил ее за шею и начал душить, и потом решил вырвать ей глотку. Голос сначала становился глуше, потом вдруг перешел в крик невероятной боли, после чего вроде бы захлебнулся в потоке крови. И тут же в голосах остальных прибавилось отчаяния, будто они засвидетельствовали непередаваемый ужас, творящийся рядом с ними.
Происходящее по другую сторону решетки зачаровало Брюса, он так и стоял на коленях, прижавшись к решетке правым ухом. Будь крики погромче, они бы, наверное, не загипнотизировали его до такой степени. Но они едва слышались, и он представлял себе, что подслушивает что-то ужасное, что-то жуткое и демоническое, а преступник приложил немало усилий для того, чтобы эти преступления так и остались в секрете. И его неподвижность объяснялась не только зачарованностью, но и страхом за свою жизнь, убежденностью, что происходящее с этими людьми скоро случится и с ним, и это будет нечто сверхъестественное, а оттого еще более ужасное.