Чанг бежал футах в шестидесяти впереди, вдоль прилива серых теней, где волны света растекались по берегу темноты.
Карсон не могла стрелять ему в спину. От нее требовалось поймать его, оглоушить… или гнаться за ним, пока он не повернулся бы и не выстрелил в нее, тем самым давая ей право на ответный выстрел.
Майкл ее догнал. Но она уже не хотела выполнять роль его дублера.
Чанг убегал, хотя тащил на себе и пакет, скорее всего, набитый деньгами, и «дипломат» с торговыми или промышленными секретами, которые продавал Бекманн. Карсон не могла этого допустить. Он стрелял в них. Стрелял в них. Дважды. Он пытался оставить Скаут сиротой. Сукин сын.
С уверенностью пантеры, преследующей устающую газель, Карсон бросилась за ним.
Глава 6
Рафаэль Хесус Хармильо, всенародно избранный и всеми уважаемый начальник полиции Рейнбоу-Фоллс, не выходил на замогильную смену[3] с тех пор, как более чем двадцатью годами раньше начал службу в полиции обычным патрульным. Но в тот октябрьский день он пришел на службу до рассвета, потому что к полудню предстояло многое сделать.
Хотя никакого кризиса не наблюдалось, начальник смены, сержант Сет Рапп, и диспетчер Валери Корсар не удивились, увидев чифа. Без единого слова Рапп поднялся из-за стола и последовал за Хармильо по коридору, двери в стенах которого вели в пустые и темные по случаю ночи кабинеты. Дверь в дальнем торце коридора открывалась в гараж, где стояли шесть черно-белых патрульных автомобилей, дожидавшихся начала утренней смены. Грузовик-фургон занял ячейки четырех патрульных автомобилей, которые сейчас курсировали по городу, охраняя покой мирных граждан. Ни на синей кабине, ни на белом кузове не было никаких надписей, которые помогли бы определить принадлежность этого транспортного средства той или иной компании.
Фургон только что подъехал. Водитель наблюдал, как опускаются гаражные ворота, отсекая его автомобиль от темного переулка, ведущего к гаражу полицейского участка.
Напарник водителя, открывая задние дверцы, сказал Рафаэлю Хармильо и Сету Раппу: «За Коммуну».
– За Коммуну! – ответили чиф и сержант.
Девятнадцати людям, которые сидели в грузовике, мужчина приказал: «Вылезайте».
Среди прочих кузов покинули мэр Эрскин Поттер и его семья. Последними выбрались настоящий Рафаэль Хармильо, его жена и двое сыновей.
Разбуженные, вытащенные из постелей, все были в пижамах, ночных рубашках или нижнем белье. У каждого на левом виске блестела серебристая шляпка гвоздя.
Джессика Уэнхаус, городская библиотекарша, была лишь в голубых трусиках. Тридцати двух лет, симпатичная, с большой грудью.
Ни чиф, ни сержант, ни оба мужчины, приехавшие на грузовике, не задержали взгляд на ее прелестях. Коммунарам секс не требовался, а потому все с ним связанное их ни в коей степени не интересовало.
– За мной, вы все! – бросил Хармильо и направился к двери между гаражом и коридором.
В глазах всех девятнадцати стоял ужас, но их лица не выражали никаких эмоций, и они безропотно подчинились отданному чифом приказу.
За одной из дверей в коридоре находилась лестница, ведущая в подвал. Хотя движения арестованных не ограничивали ни наручники, ни кандалы, чиф спокойно повернулся к ним спиной и повел в то место, которому предстояло стать их последним прибежищем в этом мире.
Широкий коридор делил подвал на две части. Слева располагались кладовая, бойлерная, туалет. Справа – три большие камеры, на десять человек каждая, с решетками вместо передней и боковых стен.
На первом этаже находились шесть маленьких камер, каждая на двоих арестованных. И крайне редко все шесть использовались одновременно.
У подвальных камер предназначение было иное. Их построили на случай, скажем, массовых беспорядков.
Рейнбоу-Фоллс и окружающий округ не выделялись политической активностью. Не было здесь и агрессивных обществ утопистов, которые не сомневались, что разработанный ими правопорядок лучше существующего. Рафаэлю Хармильо и его подчиненным приходилось иметь дело с драчунами в барах, мужьями, поднимающими руку на жен и детей, пьяными водителями.
Поскольку правительство Соединенных Штатов оплачивало больше половины стоимости строительства полицейского участка, в здании всегда имелись дополнительные камеры, сооружаемые по требованию федеральных властей. Настоящий начальник полиции иногда задавался вопросом, а почему федеральные власти настаивали на том, чтобы даже в маленьких американских городах количество мест в камерах значительно превышало потребности: то ли власти перестраховывались, то ли готовились к неким событиям, которые сами намеревались инициировать.
Нового начальника полиции соображения федеральных властей совершенно не волновали. Дни человечества – а следовательно, и федерального государства – были сочтены. Планы политиков уже ничего не значили.
Девятнадцать человек, привезенных на грузовике, разместили в двух больших подвальных камерах. Согласно полученному приказу, они расселись на прикрепленных к стенам койках и на полу, с написанным в глазах ужасом, но покорные.
Запирать камеры никакой необходимости не было, но сержант Рапп все равно их запер.
Поднявшись на первый этаж, чиф и сержант заглянули в крыло с шестью маленькими камерами. В них сидели двое, и чиф их разбудил.
Первый, бродяга, которого звали Конуэй Лисс, приехал в город в вагоне товарняка и остался, чтобы грабить дома. Его взяли на третьем взломе.
Сорокапятилетний Лисс выглядел на все шестьдесят, а то и больше: худой, прямо-таки на грани истощения, с торчащими во все стороны седыми волосами, морщинистой кожей, большущими бесформенными ушами, почерневшими зубами и потрескавшимися пожелтевшими ногтями. Его словно сделали из хрящей и костей, а потом хорошенько просушили, выпарив всю воду. Живыми оставались только глаза цвета океанской синевы, хитрые и расчетливые.
В другой камере сидел Норман О’Бэннон, которого местные по уже забытой причине прозвали Намми. Умственное развитие тридцатилетнего Намми остановилось на уровне ребенка. Полноватого, с круглым веснушчатым лицом, добродушного, его иной раз сажали в камеру на ночь не за буйное поведение, а чтобы уберечь от беды.
Новый чиф Хармильо не питал теплых чувств к Намми О’Бэннону и не собирался оберегать его от чего-либо. Совсем наоборот.
Сержант Рапп открыл камеры и вместе с чифом повел обоих арестованных в подвал.
Конуэй Лисс спорил всю дорогу, задавал один вопрос за другим. Ни чиф, ни сержант не ответили ни на один.
Во время этого короткого путешествия Намми улыбался и ничего не говорил. Для него каждое изменение потенциально являлось началом нового приключения. Он доверял чифу Хармильо.
Лисса, взятого с поличным на месте преступления, обрядили в оранжевый тюремный комбинезон. Намми был в джинсах и свитере. Оба волочили ноги. Лисс – потому что сил ему хватало только на бесконечные жалобы, Намми – в силу плохой координации движений, обусловленной низким интеллектом.
По пути в третью подвальную камеру Лисс не удостоил и взглядом обитателей первых двух. Он полностью сосредоточился на начальнике полиции. Его приводил в ярость отказ чифа отвечать на вопросы.
Но чиф хорошо знал таких бродяг, как Лисс: нелюдим, человеконенавистник, которого другие человеческие существа интересовали, лишь когда он мог с них что-то поиметь. Лисс мог провести день в большом, бурлящем городе и заметить только пятерых или шестерых – людей, которые могли стать его легкой добычей, слюнтяев, которые дали бы ему двадцать долларов, попроси он один, лохов, у которых даже он, неопытный карманник, мог вытащить бумажник.
Намми интересовали эти тихие девятнадцать человек, пока его взгляд не упал на голые груди библиотекарши. Он покраснел так, словно от уха до уха на его лице лопнули все капилляры. И уже не отрывал глаз от пола.
После того, как сержант запер бродягу и Намми в третьей камере, Конуэй Лисс обеими руками схватился за прутья решетки. И возвысил голос:
– Я требую адвоката!
– Обойдешься, – ответил чиф Хармильо.
– Я имею право на адвоката! – заявил Лисс. – Я американский гражданин!
– Уже нет.
– Что? Как это… уже нет?
– Теперь ты домашняя скотина.
Глава 7
За складами тянулась каменная набережная, от которой в бухту Сан-Франциско отходили причалы. И набережную, и причалы построили в первой половине прошлого века и не содержали в образцовом порядке, как более новые портовые сооружения. Эти причалы не могли принимать современные контейнеровозы и оставались на прежнем месте только потому, что нынешний кризис никак не хотел уступить место очередному периоду процветания. При первых же признаках оживления экономики их бы снесли, чтобы построить порт двадцать первого века, а пока причалы выглядели заброшенными, без единого пришвартованного к ним сухогруза.
Ржавые столбы с треснутыми, грязными фонарями заливали набережную холодным синеватым светом, отгоняющим ночь в бухту. Лишь одна тень двигалась от одного светового пятна к другому: Чанг убегал с деньгами и секретами.
Карсон О’Коннор сократила расстояние до преследуемого и увидела, как Чанг споткнулся, покачнулся, выдохшийся и уязвимый. С набережной он свернул на один из причалов, уходящих в бухту и во внезапно возникший туман.
В эту холодную ночь суша не могла быть теплее воды, и в безветренные предрассветные часы туман не натягивало на берег разницей температур: он просто завис над бухтой. Плащ со множеством капюшонов, складок и рукавов.
Видимость резко сократилась до десяти футов. Потом меньше. Ширина причала составляла порядка тридцати футов.
Если бы Карсон сместилась к ограждению по правую или левую руку, Чанг мог бы изменить направление движения и рвануть к берегу вдоль другого противоположного ограждения, где-то в двадцати футах от нее.
Она могла держаться и середины причала, надеясь, что заметит человеческую фигуру у одного из ограждений. Но густой туман сбивал с толку, и она не видела никаких ориентиров, которые могли бы ей помочь.
Почти наверняка Чанг выбрал этот причал, потому что прибыл на встречу (и собирался отбыть) на лодке. Бежать на берег он не собирался, как не собирался и прыгнуть через ограждение в воду.
Окутанная туманом, Карсон остановилась, затаила дыхание, прислушалась. Поначалу не услышала ничего, кроме мерного шелеста маленьких волн, накатывающих на опоры причала.
Несомненно, Майкл приближался к ней сзади, но тихонько, более не бежал. Она повернула голову, но не увидела человеческой тени в окружающей белизне.
Выдохнула и осторожно двинулась вперед. Пройдя еще футов двадцать, вновь остановилась и опять же не услышала ничего, кроме шепота воды под причалом.
Воздух пахнул солью, морскими водорослями и креозотом, туман холодил рот, когда она вдыхала его.
Пройдя чуть дальше, Карсон остановилась в третий раз и услышала глухой удар, легкое поскрипывание. И вроде бы звуки эти донеслись из-под деревянного настила.
Новый удар, теперь металла о металл, заставил ее повернуть голову направо. Прорезав туман, она добралась до ограждения, пошла назад, наткнулась на уходящий вниз трап.
Настил был влажным и скользким, не только от тумана, но от грибков или лишайников, которые облюбовали давно не используемое дерево.
Если б она упала или даже поскользнулась, Чанг, возможно, только этого и ждал. Если б он решился стрелять сквозь туман, удача могла быть как на его стороне, так и на ее. Но даже одна пуля, попавшая в цель, могла оставить Скаут сиротой.
Очень осторожно Карсон спустилась по трапу на деревянную площадку. Из тумана не появилась, а буквально материализовалась моторная яхта, словно в бухту заглянул корабль-призрак.
Двигатели не работали, иллюминаторы и окна не светились, вообще не горел ни один фонарь. Карсон смутно видела контуры двух палуб и рубки над ними. Находилась Карсон неподалеку от носа яхты, тогда как корма терялась в тумане, но судя по тому, что она могла разглядеть, длина яхты составляла порядка шестидесяти футов, то есть она могла использоваться как для круизов вдоль побережья, так и походов в открытое море.
Никакие швартовы не связывали яхту с крепильной планкой. Направляясь к корме, Карсон обратила внимание, что яхта просто дрейфует рядом с причалом. Чанг, вероятно, отвязал швартовы, прежде чем прыгнуть на палубу и теперь, скорее всего, поднимался в рубку по лестнице левого борта. Дверцу в ограждении правого борта Карсон нашла открытой. Должно быть, Чанг не решился закрыть ее за собой, что вновь привело бы к стуку металла о металл, который выдал бы его местонахождение.
В момент перехода на яхту Карсон чувствовала себя наиболее уязвимой, потому могла держать пистолет только одной рукой. Второй пришлось ухватиться за стальной поручень. Да и сам переход с твердой площадки на качающуюся палубу требовал особого внимания. Но она тихонько прошмыгнула на борт, оставшись целой и невредимой.
Узкая палуба правого борта вела мимо нескольких иллюминаторов и уткнулась в дверь. На приподнятом относительно палубы баке планшир отсутствовал.
Карсон бесшумно вышла на просторную кормовую палубу.
Огляделась и даже сквозь туман различила две двери в кормовой переборке. Предположила, что одна вела в кают-компанию и к другим каютам, а вторая, вероятно, к камбузу и служебным помещениям.
Чанг спускаться вниз не стал бы. Он наверняка хотел как можно быстрее попасть в рубку и, скорее всего, уже находился там, готовя яхту к отплытию.
Между дверьми в кормовой переборке крутая лестница вела к открытой палубе позади рубки. Светодиоды низкого напряжения, встроенные в ступеньки и контролируемые датчиком освещенности, подсвечивали край каждой.
Стоя у подножия лестницы, наверху Карсон не видела ничего, кроме густого, медленно клубящегося тумана.
Ожидая, что двигатели взревут в любую секунду, Карсон решила быстро подняться наверх, не касаясь перил, держа пистолет обеими руками, для равновесия чуть наклоняясь вперед.
Но прежде чем поставила ногу на первую ступеньку, почувствовала ствол пистолета, упершийся ей в шею, и непроизвольно выругалась, не разжимая зубов.
Глава 8
Намми не имел ничего против тюрьмы. Более того, здесь он чувствовал себя уютно и в безопасности. Четыре стены, потолок, пол. Ничего огромного, куда ни посмотри.
Ему нравился и лес. За его маленьким домиком лес подходил к самому двору. Иногда он сидел на заднем крыльце, наблюдая, как лес осваивает его двор. Птички прыгали с ветки на ветку, иногда олень выходил на лужайку, чтобы пощипать травку. У Намми поднималось настроение, когда он смотрел на птичек и оленя.
Но в лесу он чувствовал себя совсем не так, как в тюрьме. Несколько раз он пытался войти в лес. Но леса было слишком много. Слишком много деревьев, стоящих и упавших, мертвых и живых, слишком много кустов, и мха, и вообще зелени, слишком много скал. Слишком много путей, по которым он мог идти, и все они куда-то вели, в лес и снова в лес, конца которому не было. Издали лес Намми очень даже нравился, вблизи – пугал.
В городском Мемориальном парке тоже росли деревья, но не в таком количестве. А если оставаться на вымощенных кирпичом дорожках, то и путей перед ним открывалось не так уж много, и все они приводили к знакомым ему улицам.
Его маленький дом, где он вырос и теперь жил один… в нем не было слишком больших комнат. А самой маленькой была кухня, где он проводил большую часть времени.
Тюремная камера размерами уступала его кухне, и вещей в ней стояло куда меньше. Ни холодильника, ни духовки, ни стола со стульями. В камере он чувствовал себя уютно и спокойно.
Что ему в камере мешало, так это мистер Лисс. В том числе и потому, что от мистера Лисса воняло.
Бабушка, которая воспитывала Намми, всегда говорила, что жить проще, если делать вид, что не замечаешь недостатки других людей. Людям не нравилось, когда ты говорил об их недостатках, особенно если ты не блистал умом.
Намми знал, что он тупица. Знал, потому что очень многие постоянно твердили ему об этом, да и власть имущие давным-давно сказали, что ему нет смысла ходить в школу.
Иногда он сожалел о том, что он тупица, но в основном его всё устраивало. Бабушка говорила, что он не тупица, а блаженный. Она говорила, что избыток ума ведет к тревогам. Она говорила, что избыток ума приводит к гордыне, а гордыня куда хуже тупости.
А про власть имущих бабушка говорила, что они невежественные, а невежество тоже гораздо хуже тупости. Тупой не может учиться, как бы он этого ни хотел, а невежественному хватает ума, но он слишком ленив, чтобы учиться, или слишком доволен собой. Быть тупым – это состояние, все равно, что быть высоким, или низкорослым, или красивым. Быть невежественным – это выбор. Бабушка говорила, что тупых от рождения людей в аду очень мало, зато невежественных хоть пруд пруди.
Намми притворялся, что не замечает, как плохо пахнет от мистера Лисса, но все равно это чувствовал.
Еще одна проблема состояла в возбудимости мистера Лисса.
В последние годы своей жизни бабушка не жалела времени, объясняя Намми, от каких людей ему надо держаться подальше, когда она уйдет и не сможет помогать ему принимать решения.
Например, злобных людей, которые хотели, чтобы он сделал то, что сердцем считал неправильным. «Умные или нет, мы все чувствуем сердцем правильное и неправильное», – говорила бабушка. Если кто-либо уговаривал Намми сделать то, что Намми считал неправильным, человек этот мог и не быть невежественным, но точно был злобным.
Возбудимые люди могли и не быть злобными, но хорошего от них точно ждать не следовало. Возбудимые люди не могли контролировать свои эмоции. Они, возможно, и не стремились навлечь на Намми беду или уговорить сделать что-то плохое, но общение с ними приводило бы именно к этому, не прояви Намми предельную осмотрительность.