Куда… Я не знаю, в голове пусто, она звенит, как парус под ударами ветра…
Стоп. Идти нужно в контору кладбища. Я просто забыл… Я ведь болен, тяжело болен, я знаю, вон на тумбочке поблескивают пузырьки и склянки и пачка порошков — я ведь помню, их упаковывают в тоненькие полупрозрачные пакетики… И это лицо — нет, рожа, с бульдожьими складками щек, маленькими глазками и стоячим воротником генерального кителя послевоенного образца…
Что, брат, хотя какой ты мне брат? — убивал, лишал, ссылал и расправлялся, а теперь лежишь тут и догниваешь, хотя чего там — давно уже сгнил, и соратники твои сгнили, и верховные начальники-палачи — тоже, и скоро-скоро всем вам будет амба, потому как — сколько можно… Налей нам вина, виночерпий, всему приходит конец… Какой-то поэт военных лет, Симонов, что ли? Не помню, я не силен в поэзии…
Рожа — лицо — лик — личность — человек… Не могу уйти от тебя, в тебе — Судьба.
А Джон уже скрылся, исчез, растворился, бедный Джон, они говорят, что ты умер…
Не верю. В этой схватке мы должны победить вдвоем…
Контора, вот она. Вхожу.
— Здравствуйте, мне книги учета за этот год и за прошлый, — кладу на стол удостоверение — еще не сдал, потому что не прошел комиссии, а может, мне объявили об увольнении, а приказ начальника ГУВД еще не подписан? Откуда я знаю… Удостоверение у меня, и я обязан воспользоваться им хотя бы единственный раз праведно…
— Вот, пожалуйста, — смотрит внимательно, глаза прозрачные, мысли нечитаемые, все непроницаемое. — А что, собственно… Может быть, я смогу?
Что это? Обычная их угодливость перед «представителем власти»? Или…
«Или» — это слишком явно прочитывается в его напряженной позе, застывших плечах, он словно пружина капкана, готового захлопнуться.
— Ерунда… Как вас? Валентин Валентинович? Просто Валя? А я… вы же прочитали? Ну и ладно… Мне уголок какой-нибудь, я просмотрю и уйду.
Он подводит меня к пустому столу и предупредительно включает настольную лампу:
— У нас здесь темень египетская. Тьма. Позовите, если что…
Книги толстые, амбарные, хоронят много. Люди должны умирать, увы… Раньше — от старости и болезней, теперь — от тоски… Кипучая — могучая — она способствует, она умеет… Похороны — ее профессия…
Открываю, листаю, сколько миров Божьих сокрылося — исчезло… Иванов — Петров — Сидоров… Сидоров — Петров — Иванов… Читай вперед, читай назад — один получится ответ… Но зачем, Господи…
…Зотовой Люды здесь не хоронили. Ни в 1987-м, ни в 1988-м. И вообще никогда. Этой девочки просто не было. Она не родилась. А кто не родился — не может умереть.
Гениальная мысль…
Но бабка? Она-то была? Или хриплый голос из прошлого века — тоже мое больное воображение?
Кричат ночные птицы за окном…
15…Двери тяжелы́, но он толкнул их небрежно, и они легко повернулись; мы вошли, покупателей не много — что покупать, продуктов с каждым днем все меньше и меньше, прилавок слева, прилавок справа, остров колбасы в центре — бывшей, конечно, сейчас он пуст, и крышка ларца наверху, хрусталь, листья из золота, ушедшая жизнь, где ты…
За стеклами винного отдела стерильный блеск, вино, водка, шампанское — это тоже в прошлом…
— Ее здесь нет… — тихо произносит Юрий Петрович, он стоит в двух шагах и напряженно разглядывает зеркальное стекло витрины. Вид у него загадочный, взгляд сосредоточенный, а мне начинает казаться, что от этого его взгляда вот-вот выстроятся в прежние шикарные порядки — почти войсковые — бутылки с яркими этикетками…
— Идите за мной… — голос за спиной, словно зов преисподней, шарахнулась испуганно — где, кто, ничего не понять, и сразу страшно.
Налево, за угол прилавка, в хлебный отдел метнулась широкая юбка…
Ноги ватные, заставляю себя передвигаться… силой воли? (чем еще?) шаг, еще, быстрее, быстрее, о своем спутнике забыла, главное сейчас — не упустить проклятую ведьму — обманщицу, призрак с могильным голосом. Вот она, старая дура с тонкой девичьей талией и длинными волосами без единого седого, колышется юбка, стой, да остановись ты, сатана…
Она оборачивается…
Боже… Боже ты мой… Это девушка, но ведь этого не может быть… И тем не менее — она идет ко мне. Она все ближе и ближе, и я невольно делаю шаг назад.
— Не бойтесь… — У нее зеленые глаза и волосы — теперь я вижу — с бронзовым отливом — Валькирия… На вид ей не более 20-ти…
— Кто… вы?
— Я звонила вам. Я дважды была у вас. В поликлинике.
— Сидели у меня… в кресле?
— Да.
— Не верю.
— Неважно это… Вашему сыну позвонила я. Здесь нельзя разговаривать, я вам… Вы получите телеграмму. Там будут цифры. По четным дням убавляем «два». По нечетным — прибавляем единицу. Место встречи — в церкви у Третьяковки. Она всегда открыта. Меня не ищите. Я всегда буду подходить сама…
Произнесла — и исчезла, словно провалилась.
Юрий Петрович берет меня под руку, выводит в переулок. Мы идем, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец он говорит:
— Это серьезно. Я не знаю, в чем тут дело, но исчезли люди, столько людей…
— Ваши… тоже?
— Зинаида Сергеевна, вы хотите, чтобы я прочитал вам лекцию из истории своей бывшей конторы? Давайте решим: мы принимаем предложение этой… старушки? — Он улыбается, а я слышу только такое долгожданное «мы»…
— Принимаем.
— Я найду вас. Не бойтесь, теперь появилась надежда.
Уходит. Я долго смотрю ему вслед — он высок, не по возрасту быстр, строен… Красивый…
Впрочем, что это я… Глупо, очень и очень глупо. Не девочка. Но… Может быть, именно поэтому?
16…И я вспомнил (или только почувствовал, ощутил, может быть…), как луч солнца опускался, дробясь, сквозь листву и как светлые пятна расплывались и исчезали, и казалось, что тропинка живет, двигается, единственное живое существо здесь, в царстве мертвых…
— Я люблю все, что связано со смертью… — тихо сказала она. — Ты должен понять: в этом городе-осьминоге, где вместо любви — алчность и злоба, только грядущее существует для нас, только звук последней трубы… — заглянула в глаза и рассмеялась переливчатым звонким смехом. — Страшно? Ну, будет… — Погрустнела: — Мы проиграли эту схватку… На их стороне металл, изощренность, деньги и зависть. Она — главное их оружие, основа. Они всегда заглядывают в замочную скважину, это их принцип — кому и сколько… Мы погибнем, но ведь мы знаем: несмотря ни на что, мы останемся такими, какими нас создал Господь, а не теми, кого они выводят в своих ульях…
…и мне кажется, что я люблю ее, потому что так со мной не говорил никто и никогда и мне никто не открывал столь простых истин…
И я повторяю, как заклинание: я красивых таких не видел…
…Позвонил Джон (я знаю, что это он, хотя слышу его голос всего второй или третий раз в жизни): «минус единица» — «да» — «нет», и еще что-то…
…Нужно проверить мастерские. Теперь «друзей» может выдать только промах, ошибка, но ведь сами они ее никогда бы не допустили — опытные, умелые, с «традициями» и специальным принципом подбора кадров — они всегда заранее уверены в успехе, потому что «партия никогда не ошибается», а они — ее несомненная часть…
Но есть и другое: они всегда опираются «на народ», они без народа — ноль (сами ежечасно повторяют на всех углах!), а этот народ (тот, что служит им — по злобе или недоразумению) давно уже спился и выродился…
Они ищут виноватых, инспирируют свои креатуры, и те бесятся, утверждая: есть планетарное правительство…
Возможно, и есть. Не знаю. Но сумма безликих, плотных, не прозрачных тупиц и ненавистников действительно есть. Великих или совсем ничтожных. И если опора на них — я найду ошибку. Когда истина для всех только в вине и в объективированном сознании — тогда ошибки и просчеты неизбежны…
…Это она объяснила мне.
…Я вхожу. Грязно. Цех по изготовлению. Здесь делают то, что будет лежать поверх наших истлевающих тел. Большинства из нас. У меньшинства совсем иное качество похоронной мишуры, и делают это иное совсем в другом месте…
…Какие-то люди — женщины (опухшие от бессмысленной работы и дурной пищи, беготни по магазинам и визга вечно ссорящихся «молодых»), мужчины без лиц — вон двое старательно гнут на болванке замысловатую основу будущего венка. И я думаю: кто-то над нами гнет «основу» смыслу вопреки вот уже который год подряд…
…Но где эта ошибка, просчет?.. Я знаю, что здесь, я как медиум, ведомый Высшей силой, чувствую приближение искомого…
На столе? Увы, только обрезки и обрывки синтетической хвои и лепестков райских (в представлении похоронной службы), обрезки проволоки и куски фанеры — она есть твердая основа «липы», которая поверху…
…А здесь — ленты. Белые, красные, даже синяя (интересно, для какой секты?). Скорее всего — умер член одной из вновь народившихся демократических партий…
…А здесь — ленты. Белые, красные, даже синяя (интересно, для какой секты?). Скорее всего — умер член одной из вновь народившихся демократических партий…
Какая, в сущности, галиматья…
…И я замираю, словно звуки экспромта-фантазии Шопена — вот, вот — сейчас…
Обрывок белой ленты. Смазанный неверным движением черный шрифт: «Зотовой Лю…» Он лежит под верстаком — невероятно…
И все же — факт, как сказал бы самый великий большевик. То есть безразличие исполнителя, проявившееся столь неожиданно…
Все рассчитали, проверили и подготовили. А вот вторжение «старушки» и потом наше с Джоном противодействие и алкоголизм верных своих «штучников»-штукарей в расчет не взяли… Подбираю с пола (для сравнения) еще один обрезок ленты. Кажется — все…
Оглядываюсь: все заняты строительством небытия. Светлого небудущего. И я ухожу — тихо и незаметно, так же, как и пришел…
…ЦУМ, 3-й этаж, я сразу вижу Джона, он обсуждает с хорошенькой продавщицей какую-то проблему — наверное, хочет купить кооперативные штаны взамен своим английским. Заметил, подошел, теперь мы стоим на лестнице, мимо снуют покупатели, которым нечего покупать…
Рассказываю. Показываю.
— У нас есть система банковских сейфов. Содержимое не выдадут никому, даже госпоже Тэтчер или ее величеству… Рискнешь?
Я незаметно передаю ему мягкий клочок, и мы расходимся…
17…Это слово прилипчиво как банный лист, и это слово «странный», тут все понятно, и не надо вспоминать школьную абракадабру: «странный» от «странствовать», от «странник». То есть «путешественник». Разве нет? Видимо, все же — нет, потому что Зина (на тебе… «Зина». Я спятил… Да разве она путешественница? Она просто странная. Не совсем понятная…).
Так: я догадался. Странники («ведь каждый в мире странник: зайдет, уйдет и вновь оставит дом…») — их ведь ненормальными считали. Нормальные люди сидят дома и едят суп. Именно поэтому у нас столько лет существует прописка паспортов — она препятствует возникновению сумасшедших. Нация должна быть здорова…
Господи ты Боже мой, ну чего я в ней нашел? В возрасте уже — 38 лет, сын почти преступник, на мою голову уже свалилось невероятно тяжелое, и свалится еще больше, мальчик я, что ли? У меня пенсия, уважение домкома, где я состою на учете для получения привилегированного продовольствия «в виде колбасы и мясных консервов» — ну и хватит! Надо сходиться с Васей, ей тяжело, она не меньше меня переживает исчезновение Гошки…
Я хороший человек. Я мыслю, как вполне бывший (некогда в употреблении) карающий меч диктатуры пролетариата. Однажды я пошутил на эту тему и наткнулся на два острия сразу — то были зрачки нашего партийного бонзы. Он сказал: «Все в прошлом. Наших там осталось, как об этом сказал товарищ, — он назвал фамилию очередного, — 20 тысяч, нет места, нет острия, нет диктатуры. Есть мы, простые советские люди…»
Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:
— Дань традиции. Функции — другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…
Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…
…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»[3]… Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист — еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру — в таксопарках, на стадионах — среди обслуги и тому подобное. Он раскрывал преступления исключительно оперативным путем, а когда вышибли на пенсию (опорочил партаппаратчика, свистнувшего себе на дачу 20 кубометров бруса 10×10 — острейший дефицит, кто в это влипал — тот знает!) — пришел к нам, попал ко мне.
У него неприятное лицо — типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок — вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.
— Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?
— Нет. Я же не у дел.
— Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, — смотрит исподлобья. — Крупная история, Юра…
— Крупная.
— Надеешься?
— Надеюсь.
— Я пошел, — дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки»[4] всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный «отрыв» — значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» — сигнал принадлежности к спецслужбе…
…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…
…и я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.
…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…
18Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».
…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…
От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»
…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…
— Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, — разрушатся…
Она это произносит странно — возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим — как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…
— Вам теперь следует исповедаться и причаститься, — говорит она мягко, но в мягких словах — власть…
И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то — не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…
Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, — это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде мне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.
И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»
…Я спрашиваю:
— Как мне называть тебя?
Она отвечает:
— Нина.
Она говорит:
— Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них — сила. Но правда — у нас…
— У… «у нас»? — переспрашиваю я невольно.
— У добрых людей, — покорно уточняет она. — Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».
— Но это же только в романе! — вырывается у меня. — Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь лютой?
— Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…
Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…
— Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…
— Да, Нина, да-да, конечно…
Господи… Что пригрезилось мне, откуда взялось…
Хорошенькая девочка, и все, и все, но зачем втянула она Игоря во все это, зачем…
…Дома меня ожидает Юрий Петрович. Как он вошел? Ключи у меня в сумке… Нет, я сошла с ума!
— Я давала вам ключ?
Он улыбается:
— Нет, конечно. Я открыл замок шпилькой, — подходит к входной двери, достает шпильку и спокойно поворачивает замок. — Странно, что вас еще не обокрали…
Он кладет передо мною тетрадный лист, я читаю:
«Меня встретил в троллейбусе какой-то человек, он утверждает, что бежал из какого-то медицинского центра, в котором проводят опыты на… людях. Я не поверил, но он — возьмите себя в руки, сосредоточьтесь и только после этого прочтите текст на обороте…» — Я опускаю листок, меня трясет, он подает мне стакан воды — приготовил заранее. Пью огромными, удушающими глотками, давлюсь и… переворачиваю мятый листочек в клеточку, из ученической тетради (выработанный у Юры почерк, мелкий, уверенный…): «…привел неопровержимое доказательство: рядом с ним стояла койка Вашего сына…»
Я роняю листок, я не могу остановить дрожь. Она переходит в какие-то мучительные конвульсии, и я понимаю, что у меня падучая. О, Боже…