— Были и другие причины?
— Была подспудная причина. Надя на первых порах не хотела иметь ребенка. Считала, что ребенок будет помехой. Она хотела только одного — играть. Она сделала аборт, несмотря на мои протесты. Погубила себя как мать. Она не могла рожать. Я же хотел иметь детей. Наверно, естественно стремление к полноценной семье. Но основная причина развода была конечно же в душевном расхождении. Нельзя жениться на актрисе, если хочешь иметь нормальную семью.
Я знал, что у Андронова и нынешняя жена была актрисой.
— Вы снова сделали ошибку? — спросил я.
— Нет. Моя жена плохая актриса, — ответил он.
— Вы знали о Надежде Федоровне Скарской?
— Конечно. Надя даже мне внушала, что ее назвали Надеждой в честь Скарской, якобы родственницы. Многие верили в ее легенду. Она сама верила в нее. Надя была девочкой, когда Скарская посетила ее школу. С тех пор Надя заболела театром и идеей родства с семьей Комиссаржевских.
— Почему она выбрала менее знаменитую из сестер?
— Для легенд нужны совпадающие детали. Во-первых, имя. Во-вторых, сходство. Видели фото Скарской?
— Да.
— Они ведь похожи.
— Сходство действительно есть. Надежда Андреевна вела дневник?
— Дневник? Были какие-то попытки что-то записывать. Не более того.
— У вас не сохранились ее записи, письма?
— Увы! Моя жена уничтожила все, что напоминало в доме о Наде.
— Какое амплуа было у Надежды Андреевны в театре?
— Героиня. Впрочем, она замечательно играла и характерные роли.
— А трагические?
— Шекспира мы не ставили. Была у меня мечта поставить «Отелло». Не все мечты, к сожалению, сбываются. Вот Павел Николаевич Герд будет ставить «Гамлета». Если бы не несчастье, Надя играла бы Офелию… Да, не суждено, видно, было Наде сыграть Шекспира.
— Решение о распределении ролей принимается единолично режиссером?
— Художественным советом театра. Учитывается, конечно, мнение постановщика.
— А главного режиссера?
— Главный режиссер — член худсовета.
— Можно ознакомиться с протоколами заседания худсовета?
Андронов сам принес папку с протоколами и, пока я читал их, сидел молча, терпеливо дожидаясь моих вопросов. Протоколы заседаний художественного совета были куда суше протоколов допроса. Ни о какой жизни театра по ним судить я не мог. Да, состоялось распределение ролей — слушали такого-то, выступили такие-то, решили то-то. Комиссарова получила роль Офелии. Но что за этим стояло?
— Читая протокол, создается впечатление, что члены худсовета были единодушны в отношении Надежды Андреевны.
— У вас есть основание сомневаться?
— Есть. Герд был против. Он сам признался в этом.
— Очевидно, Павел Николаевич имел в виду, что сомнения и обсуждения всегда предшествуют распределению ролей.
— Ну а то, что Надежда Андреевна просила и умоляла дать ей роль Офелии?
— На театре все просят и умоляют. У каждого актера, у каждой актрисы есть мечта сыграть ту или иную роль. Как можно об этом узнать, если они будут молчать? Вот и все ходят к режиссерам, просят, умоляют… А Надя была большим талантом. К сожалению, в последние годы пресса уделяла ей мало внимания.
— Почему же такая талантливая актриса не получала в последние годы приличных ролей?
— Вы не правы в корне. Так вопрос ставить нельзя. Нет больших и малых ролей, приличных и неприличных ролей. Есть роль! Никто из великих актеров не отказывался играть маленькие роли. Играли все, что им предлагали. Но как играли! Возьмите Яншина… О чем тут говорить?! Вы не правы!
Андронов проводил меня до фойе.
Мужчина в черном халате снимал со стены портрет Комиссаровой. Как быстро все происходит, подумал я. С глаз долой…
— Владимир Алексеевич, рамку черную сделать? — спросил мужчина.
— Какую же еще? — ответил Андронов.
Из зрительного зала вышла группа актеров. Откуда-то появился Герд. Все молча смотрели, как мужчина в черном халате снимает портрет. Одна из женщин заплакала.
Мужчина снял портрет и унес его.
— Мы можем хоронить Надежду Андреевну с почестями? — спросил Андронов.
Теперь все смотрели на меня.
— Вам решать, как хоронить, — ответил я.
— Да… но ведь Надежда Андреевна покончила с собой.
Я с трудом совладал с собой, чтобы не сказать: «Это вы убили ее!»
— Следствие еще не закончено, — сказал я.
Миронова молча протянула мне «Вечернюю Москву», пахнущую свежей типографской краской. На четвертой странице театр опубликовал извещение о безвременной кончине Комиссаровой.
— На некролог их не хватило, — сказал я, кладя газету на стол. — У меня такое впечатление, что все они в театре сговорились показывать одно и то же — Комиссарова была психопаткой и поэтому покончила с собой, а театр тут ни при чем. Даже моральной вины они на себя не хотят брать.
Я вспомнил, что целый день таскаю в кармане справку из психоневрологического диспансера. Я вытащил ее из кармана и положил перед Мироновой. Мельком взглянув на справку, она отодвинула ее в сторону как несущественную, ненужную вещь. Истинный следователь, Миронова придавала огромное значение каждой бумажке и к любой справке относилась трепетно.
— Что произошло? — спросил я.
— Комиссарова приняла перед смертью большую дозу элениума. Утром я получила заключение. Поэтому и звонила вам.
— Таблетку элениума она приняла после ухода Рахманина. Очевидно, она злоупотребляла лекарствами.
Судебно-медицинское заключение было длинным, но ничего нового я в нем не нашел.
— Никогда заключение не портило мне настроения, как сегодня, — сказала Миронова. — Грустно, ужасно грустно.
Минуту мы сидели молча.
Внезапным порывом ветра разбросало в стороны приоткрытые створки окна. Со звоном разбилось стекло. Распахнулась дверь. Разлетелись со стола бумаги. Я кинулся к окну, Миронова — к двери. Грянул гром. Когда мы собрали с пола бумаги, начался дождь.
— Теперь не дозовешься стекольщика, — сказала Миронова.
— Да, со стекольщиками стало трудно, — сказал я. — Ксения Владимировна, я прошу санкции на повторный осмотр квартиры Комиссаровой.
— С целью?
— Дневник.
— Вы полагаете, что дневник существует?
— Профессор Бурташов считает, что да.
— Хорошо, квартиру осмотрим. — Миронова достала из ящика стола стопку бумаги. — Приступим к разработке дальнейших планов. А дождь не в шутку льет.
Это был не дождь, а осатанелый ливень.
Глава 6Все было против Рахманина — странное поведение утром, когда он, по его словам, обнаружил труп Комиссаровой, показания Гриндина и сержанта Лобанова из патрульно-постовой службы, дежурившего в ночь на двадцать восьмое августа на площади Революции. Лобанов утверждал, что никто на скамейках рядом с входом в метро ни в половине второго, ни позже не сидел. С половины второго на площади в течение часа работали поливальные машины. Справка, приложенная к показаниям, свидетельствовала об этом.
— Изучил? — спросил Хмелев.
Он был горд за свою работу и имел на то основание.
— Видишь ли, Саша…
Он криво, по-хмелевски, усмехнулся:
— Только не говори мне о женщине.
Я опешил.
— Почему?
— Не был он у нее.
— У кого?
— У Марты Шаровой, балерины из Театра оперетты.
С таким помощником стоило работать. Я только предполагал, а он уже располагал. Он вытащил из кармана сложенный лист, развернул и протянул мне.
Это было показание Марты Шаровой. Для пущего эффекта Хмелев попридержал его.
Показание занимало всего четверть страницы. Однако в нем проглядывало взаимоотношение трех людей. Двадцатилетняя Шарова знала не только Рахманина, но и Комиссарову. Это она познакомила Рахманина с Комиссаровой полтора года назад, когда он приехал к клубу завода «Калибр» к окончанию праздничного концерта, чтобы встретить свою юную подругу. Шарова вышла из клуба вместе с Комиссаровой. Через полгода отношения между Шаровой и Рахманиным были прерваны. Они возобновились в мае, когда он позвонил Шаровой, чтобы поздравить с праздником. После этого Рахманин дважды приезжал к Шаровой на чашку кофе, в последний раз в конце июля. В августе Рахманин не только не приезжал к Шаровой, но и не звонил ей. Комиссарову за прошедшие полтора года Шарова не видела.
Я рассеянно похлопал Хмелева по плечу:
— Молодец, Саша. С тобой не пропадешь.
— Как сказать. Ну что, берем за бока Рахманина?
Хмелеву не терпелось «взять за бока» Рахманина. Как он ни старался, а свои чувства скрыть не мог и лез из кожи, чтобы доказать виновность Рахманина. Он его невзлюбил, и тут хоть лопни.
— Миронова вызвала Рахманина на одиннадцать, — сказал я. — На двенадцать назначен повторный осмотр квартиры Комиссаровой.
— Молодец, Саша. С тобой не пропадешь.
— Как сказать. Ну что, берем за бока Рахманина?
Хмелеву не терпелось «взять за бока» Рахманина. Как он ни старался, а свои чувства скрыть не мог и лез из кожи, чтобы доказать виновность Рахманина. Он его невзлюбил, и тут хоть лопни.
— Миронова вызвала Рахманина на одиннадцать, — сказал я. — На двенадцать назначен повторный осмотр квартиры Комиссаровой.
— Дневник мы не найдем. Или дневника вообще не было, или он уничтожен Рахманиным. По причине уличающих его моментов.
Допрос Рахманина Миронова начала с дневника. Сержант Лобанов, вызванный ею, сидел в приемной. На столе лежали его показание и справки, раздобытые Хмелевым.
— Я уже говорил, что не знаю, вела ли Надя дневник.
— Вы никогда не видели, чтобы Надежда Андреевна что-то записывала?
— Нет.
— За год вашей совместной жизни Надежда Андреевна ни разу не взяла карандаш в руки?
— Месяц назад она что-то писала. Не знаю что. Я не спрашивал. Я уже говорил, что отношения у нас строились иначе, чем это принято. Никто не волен насиловать личность другого. Дома человек должен быть освобожден от гнета условностей, которым он вынужден подчиняться в обществе. Мы не мешали друг другу, не задавали лишних вопросов. Если Надя хотела что-то сказать мне, говорила. Нет, так зачем расспрашивать?
— Виктор Иванович, вы — драматург, следовательно, человек наблюдательный.
— Не обязательно. Это совершенно не обязательно в быту. Я действительно не знаю, вела ли Надя дневник. Может быть, она его раньше вела, до меня. Не стал бы же я копаться в ее вещах! Я мог бы сейчас поискать, коли вы так заинтересованы в нем, но, простите, квартира опечатана. Я бы вообще еще раз осмотрел вещи.
— Что так?
— Все ли на месте. В то утро я был в шоке.
Хмелев криво усмехнулся и покачал головой.
Миронова сказала:
— Хорошо, Виктор Иванович, мы вам предоставим такую возможность. Как вы полагаете, что Надежда Андреевна могла писать тогда, месяц назад? Постарайтесь сосредоточиться и помогите нам. Как не вам знать наклонности Надежды Андреевны.
— Я понимаю. Наверно, письмо.
— Кому?
— Не знаю.
— Почему вы решили, что она писала письмо?
— За месяц до этого Надя получила письмо. Оно недели две валялось на телевизоре.
— Сохранилось ли оно? Вообще сохранились ли письма, адресованные Надежде Андреевне?
— Не думаю. Надя их выбрасывала. То письмо, которое валялось на телевизоре, Надя точно выбросила, порвала и выбросила. Я это видел.
— Спасибо, Виктор Иванович. Я бы хотела, чтобы вы и дальше помогли нам в установлении истины. Я прошу вас сказать, где и как вы провели время с половины двенадцатого ночи двадцать седьмого августа до шести утра двадцать восьмого августа.
— Гулял. Я уже говорил где.
— Виктор Иванович, может быть, у вас был другой маршрут, может быть, вы оказались в другом районе Москвы?
— Нет. Я вам точно назвал свой маршрут.
— Очевидно, у вас есть причины говорить неправду. Но, простите, как гласит народная мудрость, у лжи короткие ноги. Я даю вам время. Подумайте. — Миронова стала собирать со стола бумаги. — Я уверена, когда мы вернемся сюда после осмотра квартиры, вы измените свои показания.
Рахманин ощетинился:
— Ошибаетесь!
— Ваше упрямство противоречит здравому смыслу.
— Ваша уверенность тоже!
— Наша уверенность основана на фактах. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь. — Миронова протянула справку из магазина «Фарфор».
— Ну и что? Я был занят своими мыслями и не разглядывал витрины. — Рахманин вернул справку.
— Что вы скажете на это? — Миронова протянула справку о работе поливальных машин на площади Революции.
Рахманин пробежал глазами строки и положил справку на стол.
— Что вы молчите, Виктор Иванович?
— Думаю, как объяснить, что мне наплевать, на какой скамейке сидеть — сухой или мокрой, когда я занят своими мыслями.
Миронова покраснела.
— Позовите Лобанова, — сказала она Хмелеву.
Тот охотно выполнил ее поручение.
Рахманин с любопытством разглядывал сержанта, субтильного парня с чистым, как у ребенка, лицом.
— Товарищ Лобанов, повторите, пожалуйста, ваши показания, — сказала Миронова.
— Пожалуйста, — сказал Лобанов. — Значит, так. Двадцать седьмого августа сего года я заступил в наряд в двадцать два ноль-ноль. Дежурил на площади Революции. Последний пассажир вышел из метро «Площадь Революции» в час пятнадцать минут. После часа пятнадцати минут ни одного человека на площади не было до четырех утра. К будкам телефона никто не подходил, на скамейках никто не сидел. Не мог на скамейках никто сидеть. В час тридцать на площади начали работу поливальные машины. Устроили потоп. — Лобанов запнулся, очевидно, из-за ненароком вырвавшегося «устроили потоп» и уже от себя добавил, указав на Рахманина: — Этого гражданина никогда раньше не видел, не видел его и в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа.
— Что теперь скажете, Виктор Иванович? — спросила Миронова, когда Лобанов вышел из кабинета.
— У вашего Лобанова надо проверить зрение, — ответил Рахманин.
— Незрячих в милиции не держат.
Как только мы вошли в квартиру Комиссаровой, Рахманин заплакал. Утирая слезы, он открыл балконную дверь и какое-то время стоял в проеме.
У меня впервые закралось сомнение в искренних чувствах Рахманина. Миронова наблюдала за ним, и я понял, что она ни на секунду не выпустит его из поля зрения.
— Может, воды ему принести? — тихо спросил Хмелев.
— Оставьте его, — сказала Миронова.
Наконец Рахманин повернулся к нам:
— Я готов.
— Укажите, пожалуйста, на вероятные места, где Надежда Андреевна могла бы держать дневник, — сказала Миронова.
Рахманин указал на книжный стеллаж и бельевой шкаф.
Дневник мы не нашли ни среди книг, ни среди вещей. Мы осмотрели квартиру сантиметр за сантиметром, даже самые маловероятные места, но безуспешно.
Рахманин нетерпеливо ждал, пока мы закончим.
— Я хотел бы посмотреть кое-что. Можно?
— Можно, — ответила Миронова.
Он сразу подошел к бельевому шкафу, выдвинул ящик и достал резную деревянную шкатулку. Откинув крышку, Рахманин сказал:
— Нет кольца.
— Какого кольца? — спросил я.
— Золотого, с камнем. Посмотрите. Нет его. — Рахманин протянул нам пустую шкатулку.
— Опишите кольцо, Виктор Иванович, — сказала Миронова.
— Я же говорю, золотое кольцо с камнем.
— С каким?
— Небольшим. С фасолину.
— Цвет камня?
Я с опасением подумал, что он скажет: «Прозрачный».
— Дымчатый, — ответил Рахманин.
— Дымчатых бриллиантов не бывает, — сказал Хмелев. Он думал о том же, о чем и я. Но ему не следовало проявлять свою эрудицию. Он просто не удержался, переполненный недоверием к Рахманину.
— Я не сказал «бриллиант»! Кольцо было с топазом! — чуть ли не крикнул Рахманин.
— Спокойно, Виктор Иванович. Когда в последний раз вы видели это кольцо? — спросил я.
— Днем двадцать седьмого, когда Надя уходила в театр. Она его надела и тут же сняла. Кольцо стало велико ей. Надя похудела.
— Не могла Надежда Андреевна положить кольцо в другое место?
— Оно и лежало вот в этой вазочке, — Рахманин взял со средней полки стеллажа резное деревянное блюдце. — Я видел, как Надя положила сюда кольцо. Обычно она держала оба кольца в шкатулке. Она торопилась.
— Почему вы не упомянули о кольце при первом осмотре?
— Я плохо соображал. Не пришло в голову заглянуть в шкатулку.
— Может быть, Надежда Андреевна все-таки надела кольцо уходя, а вы не заметили?
— Тогда кольцо должно быть в сумке! — Рахманин высыпал на стол содержимое черной кожаной сумки Комиссаровой — кошелек, пудреницу, две помады, шариковую ручку, карандаш для бровей, расческу, носовой платок. Кольца среди вещей не было. Рахманин заглянул в сумку, прощупал, потом открыл кошелек и растерянно посмотрел на нас. Будто не веря своим глазам, он еще раз заглянул в кошелек. Кошелек был пуст. Это я хорошо помнил. — Здесь нет денег.
— И деньги пропали? — сказал Хмелев.
Рахманин кивнул.
— Много? — спросила Миронова.
— Двадцать пять рублей, — ответил Рахманин. — Вы не верите мне?
— Верим, Виктор Иванович, — сказала Миронова.
— Понимаете, когда я уходил, то взял из кошелька десять рублей, а в нем лежало тридцать пять — одна десятка и одна двадцатипятирублевка.
— Надежда Андреевна не могла одолжить деньги соседям, той же Голубовской? — спросил я.
— Вряд ли. Это были последние деньги в доме, — ответил Рахманин. — Кольцо, деньги… Нет, не одалживала их Надя.
— Может быть, еще что-нибудь пропало? — сказала Миронова и, когда Рахманин пожал плечами, добавила: — Виктор Иванович, осмотрите все внимательно.