Зато на месте разорившегося дорогого ресторана открылась рюмочная с водкой по восемнадцать рублей за сто грамм.
Другая рюмочная в особом Коломенском дворе, по степени разрушения догоняющем кронштадтский, напротив, повысилась в звании и теперь именуется «кафе». Грузин-хозяин за неимением тбилисского динамо болеет с прославленным кавказским темпераментом за зенит: «Куда, куда, билять, побежаль, шени дедис прочее нахуй!»
И грозно и торжественно возвышается над всем давно не существующий банк «Державный». Откуда? Откуда они все когда-то понавылезали – все эти орлы с потерявшимися коронами, мелкопоместные дворяне Свиньины, Толстые и Михалковы с ударением на второй от начала слог? Великие князья, почти Шереметьевы, не утратившие своего картавого и неестественного русского языка? Зачем оно всё было?
Зачем была вся эта медвежья порнография, исполняемая выпавшим из самолёта президентом России, с участием немецкого канцлера и бывшего американского клинтона с навсегда присосавшейся к нему Моникой Левински, и горький, горький запах прошлогодних листьев.
Прокурор с блядями, президент, падающий с моста, дама с собачкой возле танка, поэт Осенев, журналист Листьев – что это было? Сон, бред, смерть? Видимо, смерть – очень уж похожи на труповозов те, кто пришли к ним на смену.
А вот Зенит опять не выиграл. Но зато и не проиграл, между прочим. Зенит вообще никогда не выигрывает, но всегда чемпион, потому что другого чемпиона не бывает. А кто в это не верит, тот навечно идёт нахуй.
Патриотизм
Я не люблю государство, вообще никакое. Будь оно американское, европейское, дзен-буддийское или уж тем более своё родное.
По внутреннему своему устройству я прирождённый анархист, хотя и не прочитал ни единого сочинения Кропоткина или Бакунина.
Что, впрочем, не мешает мне в некоторых экстремальных случаях вызвать скорую помощь или набрать заветный номер ноль-два. Каковые, кривись тут или не кривись, и есть результат деятельности этого самого государства.
Когда вдруг внезапно это государство починило дорогу от Порхова до шоссе Петербург – Псков, я готов пожать ему руку (целоваться, впрочем, со свиножопой этой мордой не готов).
Мне не нравится нынешний президент. И прошлый не нравился. Позапрошлый был весёлый, но очень за него стыдно. Позапозапрошлому я бы с удовольствием набил морду. Не за министра иностранных дел Шеварднадзе, а за то, что мне лично из-за него набили морду в очереди за водкой в восемьдесят шестом.
Двоих предшествующих пропускаем: ффух – и нету. А потом тихий и уютный, как американский винни-пух, леонид-ильич.
Там, потом, отматывая ленту назад, Никита Сергеевич с натёртой суконкой лысиной, иосиф виссарионович с герцеговиной флор, председатель Общества Чистых Тарелок, канонизируемый или уже канонизированный болван (мальчика жалко), и дальше, дальше обратно.
Но я опять же вот про что. Ну не люблю я петра-первого, иоанна-грозного и даже, страшно сказать, на ярослава-мудрого я хуй клал с прибором.
Однако же вот за это пространство, которое благодаря им или вопреки им, образовалось и пока что существует, я глотку при возможности выгрызу, выплюну и утрусь рукавом.
На чужбине
А русский язык был, есть и будет языком межнационального общения.
Финский пограничник категорически отказался общаться по-английски, так как по-русски знал все слова, которые ему, пограничнику нужны: стоять, сидеть, ждать, паспорт, до свидания.
Человек, пропускавший нас на пароход силья-лайн, внимательно на нас посмотрел и сразу заговорил по-русски и совершенно без акцента.
Кстати сказать, я думал, что уже видел все нелепые плавучие средства, но оказалось, что не все. Пароход силья-лайн более всего напоминает магазин пассаж, поставленный в корыто и зачем-то выпущенный в открытое море.
Две индийских женщины-змеи, выступавшие в казино, прошли мимо меня и одна громко сказала другой опять почему-то по-русски: «Я же тебе говорила, что ты неправильно поставила ноги».
Во время ужина на Готланде норвежская, кажется, женщина во время часового выступления какого-то поэта отчётливо произнесла: «йобание писателы».
Ещё я подружился там с двумя литовскими деятелями искусств. Когда я вкратце пересказал им свой план спасения, литовцы радостно переглянулись и сказали, что они те самые люди, которые мне нужны. Они, оказывается, учредили Службу Решения Всех Проблем. Допустим, вас заебала тёща, жена, сосед сверху, ну кто угодно. Тогда вы набираете телефон 333, приезжают эти литовцы и решают вашу проблему немедленно и навсегда. Очень приятные люди.
Но на чужбине всё же нелегко. Как-то всё очень подозрительно – молоко в холодильнике, ветчина нарезана, кофе горячий и никого нет. Откуда оно берётся? Никто не работает вообще нигде, а краны работают все до единого. Тут должен быть какой-нибудь подвох.
Вчера ночью наконец увидел нечто родное: «Крыса! Крыса!» – закричал я радостно.
Крыса подошла ближе и оказалась ёжиком, блядь.
Гражданская бдительность
Сидел я как-то раз на скамейке на каком-то бульваре в городе Хельсинки. На бульваре этом стояла статуя зелёного господина с чайкой на голове. Вид у чайки был такой же неподкупный, как у финского таможенника: видимо, она состояла на муниципальной службе и должна была всё время сидеть на голове у зеленого человека, чтобы её фотографировали японские туристы.
Я не стал обижать чайку и тоже ее сфотографировал.
Времени до парома на Стокгольм у меня было очень много, так что я неспешно выкурил трубку, потом достал из сумки ёршик и стал так же неспешно эту трубку тщательнейшим образом чистить.
Увлёкшись этим приятным делом, я даже не заметил, как надо мной нависли два финляндских гражданина самой строгой наружности. Они указывали пальцами на моё занятие и произносили какие-то грозные речи.
«Чево?» – не понял я. Граждане ещё более строго указали на мою трубку.
«А! – сообразил я. – Это они решили, что я забиваю косяк!»
«Итс май пайп, – сказал я им на единственном известном мне зарубежном языке и повертел перед ними трубкой. – Айм клининг май пайп». И показал им грязный ёршик.
«О!» – сказали граждане, ничуть не сконфузившись, и тут же удалились, удовлетворив, по всей видимости, свою гражданскую бдительность к пороку.
Ну а я остался сидеть на скамейке. «Вот же ёб вашу мать! – подумал я. – Нигде нет мне покоя, нигде».
Дальше сидеть на этой скамейке уже не хотелось, да и гулять по городу Хельсинки большого желания тоже не было: город мне показался довольно скучным. Может быть, потому, что никто мне не показал какие-нибудь в нем интересные места. А в центре никогда не бывает ничего интересного.
Так что я встал и пошёл в паромный терминал в зал ожидания.
Там какая-то старушка спросила меня, русский ли я, и, узнав, что русский, попросила посторожить свою кладь. Потом старушка рассказывала мне про дочку в Швеции, про то, что старая уже ездить, а дочка к себе зовёт, внуки там, но ложиться уж лучше в свою землю, да и зять какой-то неприветливый – в общем, обычную свою старушечью дребедень.
По залу ходил серьёзного вида человек и уже второй час говорил по мобиле, обещая выебать кого-то в сраку, если бабки сегодня же не упадут на счёт. В углу дремали две толстые женщины с неправдоподобного размера клетчатыми китайскими сумками.
И никто из этих людей глазом бы не моргнул, если бы я вдруг стал нюхать, например, кокаин или дуть из горла водку.
Хорошо! Какие там в жопу Хельсинки.
Пожар
Да, а самая большая моя претензия к так называемым «цивилизованным странам» – это совершеннейшее отсутствие места для подвига.
Всё хорошо, всё удобно, всё для людей. Исполняй исправно свои вполне посильные обязанности и не нарушай абсолютно разумные запреты, не пизди, не выёбывайся, плати вовремя по счетам – и будет у тебя всё хорошо: домик, детки-скауты скачут, покушать полный магазин, автомобиль, отпуск. Ну, в общем, всё что нужно для счастья, если не требовать невозможного и рубаху не рвать, – всё будет.
Не совсем без проблем, конечно, жизнь покуда ещё не бывает без проблем, но и в этом направлении идёт целенаправленная работа, чтобы их вообще никогда не было. А пока если вдруг появилась проблема – есть специальные люди, которые её немедленно и высококвалифицированно устранят.
Вот помню, однажды жил в Швеции в писательском доме, и там однажды ночью завыла вдруг пожарная сигнализация.
Ну, я выскочил в трусах, ищу пожарный щит, всё как в армии учили – огнетушитель, багор, топор, песок – где? Нету! Песка, ведра – ничего нету.
Повыскакивали в коридор другие писатели – финны там, поляки, исландцы (женщины в основном), смотрят на меня как на идиота, кричат что-то. А сирена воет – ничего не слышно.
Я тогда нашёл на стене кнопку, там чего-то написано по-шведски – я на нём не понимаю, выдавливаю стекло, нажимаю. Сейчас, думаю, хлынет пена и всё будет в порядке. Нет! – ничего не происходит, то есть совсем ничего (потом почитал ту кнопку со словарём – оказалось, что кнопка эта вообще была от прачечной).
Тогда я-таки нашёл пожарный пульт, на нём мигает лампочка. Подёргал дверцу – не открывается. Лома, молотка, гвоздодёра – ничего поблизости нет. Буржуи. Непонятно, как они тут вообще живы ещё.
Выбил локтём стекло, нажал кнопку – заткнулось! А эти там в коридоре шушукаются: «Он выбил стекло! Он, не уполномоченный, не авторизованный выбил стекло!»
Я их спрашиваю: может быть, какой-нибудь писатель заснул с непогашенной сигаретой? (я сам так однажды чуть не сгорел, знаю), надо бы проверить – нихуя не понимают, о чём это я вообще говорю. Их волнует, что я без разрешения выбил стекло.
Ну я прошёлся по второму этажу, двери понюхал – вроде дымом нигде не воняет, ну и спать лёг, пошли вы все нахуй.
Щит там ещё чего-то пищал каждые пять секунд, но из комнаты не слышно. Дня два пищал, потом приехали, говорят, пожарные – заткнули.
Меня арестовывать не стали – русский, чего уж там.
Номерки
Ходил на пристань покупать себе уже окончательный билет с острова до Стокгольма. Подошёл к свободной кассе, купил, пошёл к выходу и вдруг увидел, что везде на скамейках сидят люди, которые оторвали в специальном аппарате билетик с номером и ждут, когда им покажут этот номер на табло, чтобы им тоже можно было подойти к кассе. И все до единого смотрят на меня с осуждением. И я в общем-то хорошо уже знаком с этой здешней системой, которая ловко скрывает наличие очередей, но просто я про неё совсем забыл, потому что как раз вспоминал, как дед мой Юрий Васильевич, царствие ему небесное, трудился в фашистском концлагере Маутхаузен.
И задумался я тогда вот о чём. Нет, не о том вовсе, что обидел шведских жителей (переживут, хули там), а о том, что, оказывается, страшно устал от вот этой разсинхронизации, то есть неспособности, не включая лишний раз сознание, совершать самые простейшие бытовые действия (переходить улицу, покупать капусту, выбрасывать мусор) в автоматическом режиме – независимо от того пьяный ты, задумался или вообще у тебя нету половины черепа. Ну вот самый простой пример: приезжий человек в Москве или Петербурге удивляется тому, как часто его останавливают в метро для проверки регистрации, а всё просто – он не умеет сойти с эскалатора, не приготовившись к тому, что он вот-вот сейчас кончится.
Способности эти не такие уж хитрые и обучиться им вполне возможно, но смысл? Это в армии, прожив первые и самые страшные в твоей жизни двадцать четыре часа, ты чётко понимаешь, что либо ты обучаешься жить в этих условиях, либо пиздец тебе. А потом, вернувшись, вдруг узнаёшь, что с таким трудом приобретённые умения (например, не задумываясь бить собеседника в рыло) оказываются в опять изменившихся обстоятельствах скорее вредными.
Песнь о родине
Как-то дождливым зимним вечером два бомжа волокли в свою норку женщину. Женщина (тоже бомж) им в этом не препятствовала, но и никак не содействовала, то есть крепко спала. Мужские бомжи были довольно тощие и слабосильные, а женщина, наоборот, весьма упитанная, несмотря на нелёгкую свою жизнь. Поэтому со стороны казалось, будто бы два муравья нашли слишком большую гусеницу и не знают, что с ней делать: и дотащить нет никакой возможности, и вот так вот взять да и бросить такую большую и полезную женщину тоже никак нельзя.
Я им посочувствовал, но помогать не стал и пошёл в гастроном.
А гастроном этот – один из последних сохранившихся осколков старого быта: никаких корзинок-тележек, никаких девушек на кассе с приклеенными к злобным лицам фальшивыми улыбками, видеонаблюдения – ничего этого к счастью нет. Зато есть перекликающиеся между собой продавщицы (всё время раскладывают товар или что-то протирают, торговать им особенно некогда), баба Маня со шваброй, всегда пьяный грузчик Коля и много другого прекрасного. Из веяний нынешнего благодатного времени присутствует только игровой автомат в винном отделе, беспрерывно играющий бессмертную песню семь-сорок. Возле автомата всегда толпятся доверчивые пьяницы, которые, как малые дети, надеются, что однажды этот жульнический механизм таки возьмёт и насыпет им себе в убыток полный картуз блестящих, как счастье, пятаков. Даже и уборщица баба Маня с небольшой своей зарплаты время от времени подкармливает бездонный этот аппарат последними своими монетками и ласково гладит его по синему боку. Но он редко отзывается на ласку: так – отсыплет иногда, сколько не жалко, да и опять заведёт свою сиротскую песнь вечного скитальца.
Вокруг этого автомата с утра и до закрытия гастронома работает Мужской Клуб. Люди все интеллигентные: если и случается мордобой, то без кровопролития и других зверств, даже и милицию звать не нужно: проигравший идёт с подбитым глазом домой, а победитель заказывает ещё сто и конфетку.
А к чему я, собственно, всё это.
Однажды пришлось мне пожить некоторое время, недолго к счастью, на чужбине. На чужбине не так уж и плохо: все вежливые, улыбаются, грузовики останавливаются, едва ты поставишь ногу на проезжую часть (в положенном, конечно, месте). И даже те же бомжи все хорошо одеты и роются в мусорных баках в перчатках. Да в таких баках и рыться одно удовольствие.
И вот уже перед самым возвращением домой приснился мне страшный сон. Что будто бы возвращаюсь я домой, приезжаю на метро Чёрная Речка и иду на остановку маршрутки. А там, вместо измученной беспросветной жизнью газели с водителем-калмыком стоит огромный и прекрасный автобус с тонированными стёклами, а вместо калмыка – интеллигентный водитель в белой рубашке с галстуком. И билет стоит пятнадцать евро. Ну хорошо, пусть пятнадцать, хотя и дороговато, конечно, зато автобус вон какой замечательный.
Наконец приезжаю я на свою улицу и иду в любимый свой гастроном – нужно же отпраздновать возвращение. А там! Там вместо игрового аппарата разбит фонтанчик, играет тихая приятная музычка, и за кассой сидит приятный молодой человек (опять в белой рубашке с галстуком!). Покупатели отрывают талончик с номером и листают в мягких креслах карты вин, пока над кассой не высветится их очередь. При покупке вежливо просят показать паспорт, дабы случайно не продать вредоносный напиток лицу, не достигшему двадцати одного года.
И вот вышел я из бывшего гастронома, сел на аккуратную скамеечку и горько заплакал. Потому что нет больше моей Родины. И где же её теперь искать?
От такого кошмарного сна я тут же проснулся – как раз вовремя, чтобы бегом успеть на паром до родных берегов.
И приехал я на станцию метро Чёрная Речка. И водитель-калмык довёз меня до дома. И пошёл я в гастроном, и обнаружил там всё тех же людей и ещё два новых игровых автомата. И выгреб из почтового ящика четыре килограмма газет с предложениями прервать запой и нежелательную беременность.
Родина на месте.
Возвращение
Забытый в кружке кефир после того, как я уехал в путешествие, конечно же умер, и его пришла съесть плесень. Потом кефир кончился, и плесень померла с голоду. По законам непрерывности жизни должна была прийти другая плесень и съесть первую, но она почему-то не пришла, и та превратилась в пыль. А потом приехал я, дунул в кружку – и нет ничего! Даже и кружку мыть не очень обязательно. Теперь я зато знаю, что обозначала строчка «напиток стал пыль».
На Родине очень хорошо: идёт непрерывный мелкий дождь, а под окнами пока ещё вместо соловья поселился зяблик, но неопытный слушатель легко спутает его с соловьём. Я – неопытный слушатель, и мне от этого хорошо. За границами Родины я слушал всё время в наушниках песню глюкозы про снег, но не ту, которая про болею очень, температура, а другую, гораздо лучше – там вроде бы всё по-русски, а о чём песня, понять совершенно невозможно и это-то и прекрасно. И ещё опять смотрел завалявшийся в компьютере фильм кин-дза-дза и было мне всех жалко, потому что да – это правда очень страшно, когда женщину вынули и автомат засунули. Хуёво нашему человеку там, ну то есть тут, то есть собственно уже почти везде.
В гастрономе горизонт, куда я немедленно разумеется побежал покупать малый возвращенческий набор как-то: сало, студень и водку, по счастию всё по-прежнему; лишь несколько молодых продавщиц сменились другими, но точно такими же. А старые все те же, у продавщиц – у них ведь как у учителей: молодые меняются быстро, зато старые работают вечно.
Музей подводных сил России (что возле закопанной в землю подлодки адмирала Маринеско) всё на том же месте, и внутри всё наверняка то же самое: пыльное чучело водяного (реконструкция) да засохшая русалочья икра под стеклом. Впрочем я там никогда внутри не бывал и скорее всего ничего там этого нет, а есть лишь один бронзовый перископ и по стенам развешены портреты людей с такими лицами, за любое из которых нынешний депутат муниципального совета отдал бы половину своих откатов. Но увы! – не делают более таких лиц.
Неземное наслаждение
На выходе из метро петроградская женщина из радио сказала мне: «Вас ждёт неземное наслаждение». Многоточия в конце не поставила и вообще никакого сослагания не выразила. Значит, ждёт. Зайти в парадное, подняться в лифтовом шкафу на четвёртый этаж, там низкая железная дверка, к которой подойдёт вот этот неизвестно откуда взятый ключ.