И вообще способность складно пиздеть является одним из главнейших признаков культурного человека.
И вот пиздят они все, пиздят, и я тоже пижжу, пижжу, и можно открыть любую книжку на любом месте, или пойти в кинотеатр на любой кинофильм, и там тоже будут пиздеть и пиздеть, и редко даже так бывает, что какую-то совершенную хуйню. Нет, нормально всё, как раз хуйня-то внимание хотя бы сколько-нибудь на себе останавливает, а так всё вполне приемлемого качества.
Самый большой экзистенциальный ужас я испытал, когда известный поэт и прозаик Быков за четыре минуты сочинил на грязной салфетке стихотворение чрезвычайно высокого качества на заданную ему тему. Я с тех пор разочаровался совершенно в поэзии, потому что понял, что на самом деле умение сочинять стихи – это как шахматы, то есть просто способность очень быстро считать варианты.
Ну и что спрашивается остаётся? А остаётся Великое Своё, то есть важное. Важное, оно совсем не обязательно, а точнее обязательно не про добро и зло, не про любовь и ненависть, не про жизнь и смерть – там уже до такой степени всё засрано, что ходить там можно только после смерти. Важное, оно может быть каким угодно – тёплым колючим огурцом на навозной грядке или бабой Дуней, медленно переставляющей толстые свои ноги по тропинке меж полынных деревьев, да чем угодно. Главное в нём, что все на самом деле знают, где оно расположено, но никто никогда про него не говорит, потому что неприлично что ли, да и вообще про важное нужно говорить медленно и обстоятельно, а как-то всё времени не хватает, работа там, дети в школу пошли, да и вообще как-то глупо оно всё.
Безотносительно ничего
Житинский иногда любит рассуждать про то, что творчество, извините за это слово, Художника (певца, композитора, поэта, не важно) не может рассматриваться в отрыве от его судьбы или, называя вещи своими именами, смерти. Ну, грубо говоря, стихи Пушкина не стали бы хуже, если бы его не убили на дуэли, но вряд ли их кто-нибудь помнил бы до сих пор, так же, как мало кто помнит стихи Жуковского, Кукольника или Баратынского.
Я так думаю, что он прав. Читатель (зритель) любит заглянуть на последнюю страницу и узнать, что автор совершенно честно повесился, застрелился или скакал голым по своей клетке. То есть всё что он написал, нарисовал, спел – всё это была чистая правда. Читателю приятно знать, что Гоголь сошёл с ума, а Лев Толстой умер на безвестном полустанке, что Веня Ерофеев честно помер от рака горла, а Олег Григорьев – от цирроза печени. Настоящий артист обязан умереть на сцене, певец должен дать последнего петуха и рухнуть в зал, Цой должен умереть молодым, а Кобейн – сдохнуть от передоза, тогда всё по-правде, по-настоящему. Потому что так правильно.
Ну вот взять писателя Сорокина. Он пишет всё время про говно, но дома у него вряд ли стоят везде тарелочки с этим самым говном. Скорее наоборот – писатель Сорокин наверняка ходит по дому в вишнёвом бархатном халате, курит сигары из деревянного футляра и увлажняет свою бородку не говном вовсе, а дорогостоящей какой-нибудь буржуазной притиркой. Вот если бы зрителю было наверняка известно, что писатель Сорокин поперхнулся ложкой жидкого говна и умер, он бы относился к нему совсем по-другому, а так – дрянь, а не Сорокин, наёбка одна и пиздёж. Ну или главный наркоман и порнограф Баян Ширянов – он мало того, что не употребляет наркотиков, он ещё выходит курить на лестницу и не выпивает за один раз более поллитра пива.
Однажды в гостях я беседовал с одной известной рок-музыканткой о творчестве певца и композитора Сергея Шнурова. «Да хули там Шнур, – сморщилась рок-музыкантка, – он везде ходит с бутылочкой виски и как-будто из неё всё время отхлёбывает, а на самом деле просто так – прикладывает к губам».
Я вот не понимаю, зачем это нужно делать. Нет, я всё хорошо понимаю про имидж там, хуимидж, бабло, всё такое, но всё равно не понимаю, вот хоть зарежьте.
О своём
Всегда удивительно, когда какой-нибудь человек ждёт оценки своего труда от кого-то другого.
Ну, печник там или плотник понятно почему ждёт: если его труд не понравился другим людям, то и не получит он свою поллитру или на сколько они там договаривались.
А вот композитор? Или нет, писатель – про писателей я лучше знаю. Нахуя ему чьё-то мнение? В издательстве ему и так денег заплатят – все знают, что в издательствах никогда никаких книг никто не читает, потому что ебануться можно, если все их читать. Так зачем ему?
Ведь если он сам знает, что написал хорошую книжку, то пусть хоть миллион идиотов соберётся у него под окном и будет скандировать «ГАВ-НО!!! ГАВ-НО!!», он будет стоять за тюлевой занавеской, скрестив на груди руки, и только усмехаться: не для таких людей как вы это писано! А может быть даже и вовсе не для людей!
Зато если он написал хуёвую книжку, то ему страшно интересно, что про неё думают другие: вдруг кто-нибудь да не заметил, что это хуёвая книжка? Кто их, этих читателей, знает? А вдруг их много и все они уважаемые люди?
Потому что себя-то наебать просто, нет вообще ничего проще, чем наебать самого себя. Но там же ещё что-то сидит и бубнит монотонным голосом без знаков препинания: гав-но гав-но гав-но. И жрать (чтобы сказать: «а не дам, пока не заткнёшься») не просит и вообще ничего ему не надо – бубнит. А вот если сто тысяч уважаемых людей скажут, что не говно, то оно, может быть, и не начнёт кричать ура, но тоже скажет: «ну ладно-ладно, не говно. Так себе, конечно, но ничего, сойдёт». И заткнётся.
И будет тогда всем до единого хорошо и приятно.
Ненастоящая попса
Я вовсе ничего не имею против того, что называется попса. Более того, я чрезвычайно приветствую её существование, будь то Гелена Великанова, Вадим Мулерман или девушка глюкоза.
Проблема же кинофильма ночной дозор состоит в том, что это Ненастоящая Попса.
Ну я не знаю, какой привести пример.
Ну вот, скажем, в классе где-то в шестом у нас за очень большую ценность считались обёртки от американских жувачек, особенно если они были с микки-маусом. Человек, обладающий десятком таких обёрток, был очень уважаемым человеком. Мне же взять этих обёрток было негде – никакой брат у меня не служил в группе советских войск в Германии, откуда они обычно и привозились. Ну и тогда я решил изготовить такую обёртку сам. Я потратил часов наверное восемь, вырисовывая самым тонким пёрышком эту обёртку. Я очень старался, потом я ещё намазал её пластмассовым клеем, чтобы блестела и согнул в нужных местах, чтобы как будто когда-то внутри этой бумажки была жувачка. Лёг спать, думая о том, что завтра выменяю эту бумажку на Настоящую.
А утром посмотрел – нет, всё равно это Ненастоящая, и ни на что её выменять нельзя, потому что в лучшем случае получишь ты за эту бумажку в морду, несмотря даже на то, что вложил в неё совершенно честно целую огромную кучу старания и усердия.
Поиск Предназначения
Есть какие-то штуки, которые делаешь просто так. Не для Вечности, не за деньги, ни для чего, просто нравится.
За эти штуки, как это ни удивительно, тоже однажды платят деньги. Помню своё изумление, когда ещё в прошлом веке получил вдруг по почте перевод на четыреста рублей за рассказ про Гитлера, опубликованный в журнале магазин. Ну, приятно конечно. Типа ни за что, просто так дали.
То есть всё, что ты делаешь с удовольствием, неважно что – лапти плетёшь из бересты или лепишь из говна фигурки, всё оно рано или поздно так или иначе оплачивается. Но чаще поздно, то есть не сейчас. А за квартиру платить надо сейчас. И жрать чего-то надо прямо сейчас, и сигареты кончились.
И тогда ты делаешь такую работу, за которую деньги платят сейчас. Делаешь календарик с кошечкой, обложку для старушечьих мемуаров, переводишь про лоцманские буи в охотском море. Но делаешь ты это очень плохо, и все тобой недовольные, и сам ты тоже страдаешь, и в общем все несчастные. И денег этих хватает ровно на то, чтобы как раз заплатить за квартиру, купить пищи и сигарет. А на то, чтобы купить себе хотя бы пару месяцев, не говоря уже про лет, свободы, чтобы заниматься тем, чем хочется, – нихуя не хватает.
Поначалу кажется, что всё это можно совмещать: с девяти до шести сидеть в офисе, а потом плести прекрасные лапти, и какое-то время это даже получается, а потом вдруг нет. Потом вдруг оказывается, что после того, как ты наделал кошечек и собачек, единственное, что ты можешь сделать – это купить пива и тупо хуячить фашыстов в игре вольфенштейн.
И тогда надо чего-то решать. Чего-то решать блядь надо.
Об издательском процессе
Я задумался о печальном этом вечном конфликте между работодателем и исполнителем. Точнее, о частном случае этого конфликта: между издателем и автором (извините, если вас это не касается).
Вот издатель решил издать книгу. По какой-то причине он находит самого ленивого и пьяного мудака и именно с ним затевает издательский процесс.
Закуплена бумага, офсетные машины смазаны солидолом, работники вызваны из отпусков, согласованы презентации и подготовлены сети распространения. Задействованы сотни людей (у всех семьи, и детям на зиму ещё не куплены тёплые шубки).
«А не получилось, – говорит автор (пьяный, хихикает). – Я в печке сжёг».
Но издатель-то? Он же трезвый практический человек. У него есть тысячи долларов, работники, печатные машины, он что, этого автора не видел, что ли? Под рукой у него всегда есть миллионы людей, которые всё сделают качественно, точно в срок, в нужном объёме и на заданную тему. Нахуя ему, спрашивается, нужен этот мудак?
А разгадка простая: это не мудак существует, потому что существует издатель. Это издатель существует, потому что существует мудак.
Впрочем, я вовсе не хочу сказать, что автор обязательно должен быть мудаком, чтобы его захотел издавать издатель. Люди, они разные.
Мосты
К концу четвёртого года жизни в Петербурге увидел наконец разведённые мосты. Их оказывается действительно разводят.
Удивляет очень та ловкость, с которой петербуржцы построили вокруг этого чисто технического мероприятия огромнейший культ. КАК?!!! Вы не видели, как разводят мосты?! Тогда вы вообще ничего никогда не видели.
Особенно это удивительно из-за того, что ни в какой другой практичности петербуржцы никогда замечены не были.
А вообще хорошо конечно, особенно если придать просмотру мостов нечеловеческие совершенно формы, то есть плавать по рекам и каналам под гармошку с песнями Бориса Мокроусова в исполнении крупных математиков и случайных гостей северной столицы. Милиция по счастью у нас в основном сухопутная, а иначе бы конечно весь корабль, включая капитана пошёл бы немедленно в кутузку. По удивительной какой-то случайности никто не выпал за борт, кораблик ни разу не перевернулся и не был раздавлен проходящим мимо сухогрузом. На воде оказывается нет никаких правил движения, и поэтому можно плавать кругами, спиралями и вообще как попало.
В общем, хорошо там, на воде. И город Петербург выглядит оттуда торжественно и печально, и никто совсем не живёт за окнами зданий вдоль фонтанки и мойки, а то бы они конечно все из этих окон бы повысовывались и начали бы пиздеть, ибо гармошка – это предмет очень и очень пронзительный.
Осеннее хозяйство
Горе, горе. Осень. Я макаю усы в пену, думаю: а успеют ли убрать яровые? А озимые высадить?
Раньше я очень любил читать в газете целиноградская правда про ход уборки зерновых: в макинском районе ещё косить и валковать, а в алексеевском уже почти всё пожали. Сейчас такого уже негде прочитать.
Голубь-невермор на балконе остепенился: завёл себе постоянных блядей, серут теперь в шесть жоп, половичок, вывешенный в июле для просушки, занесло сугробами серо-белого говна. Я кидаю в блядей пустыми молочными пакетами через форточку, бляди смотрят на меня сквозь стекло с недоумением: а это ещё кто? Лениво отходят в сторону. Невермор разъел морду совсем уже невозможную, на окружающее не реагирует, скучно ему.
Надо покупать Кальсоны с начёсом. Раньше хорошие Кальсоны пошивала китайская фабрика дружба, а сейчас кругом только тайваньские подделки, неноские и маркие, дрянь а не Кальсоны.
Курточка в клеточку куда-то запропастилась. Я эту курточку купил пять лет назад на китайском рынке в Алма-Ате за четырнадцать тенге, что на доллары это тогда выходило центов тридцать, а она все как новая была. Наверное в стиральной машинке затонула, надо бы туда порошка засыпать и включить, может чего полезного всплывёт.
Мизантропия
Хозяин квартиры, в которой я живу уже пятый год, решил вдруг её продать, для чего дал в газету объявление. И теперь ко мне приходят ЛЮДИ.
Они давят на звонок, стучат в дверь кулаком, а иногда даже звонят по телефону и требуют, чтобы я их встретил у подъезда. Они ведь Покупатели, которые всегда правы, потому что у них Деньги.
Потом они заходят в мой дом и топочут там ботинками. Дом мой им совершенно не нравится. То есть собственно помещение, если, конечно, сделать в нём ремонт, то в принципе можно и поторговаться, а вот то, что находится в этом помещении в данный момент, включая, разумеется, меня – всё это совершенно никуда не годится.
«Так, – говорят, – эти антресоли мы сломаем и сделаем здесь Арочку».
И ведь не знают даже, что на этих антресолях, между прочим, лежит дрель, которую если починить, то она ещё сто лет прослужит.
«Разрешите, воспользуюсь?» – спрашивает одна женщина, показывая на туалет. «Пользуйтесь, конечно, – говорю, – только там лампочка перегорела и сливной бачок сломался, надо пробку выдёргивать». «А почему не почините?» – спрашивает женщина с осуждением. «Не знаю, – говорю, – мне так удобнее. Пока пробку выдёргиваешь, так заодно и руки помыл». Женщина смотрит на меня с отвращением, но удобствами всё же пользуется, куда денешься.
«А это что такое?!» – спрашивают другие люди с ужасом, заглянув на мой балкон. «Голуби, – говорю я, – пятое поколение подрастает». «А-а, – успокаиваются. – Ну это мы всё застеклим».
Застеклят они, бляди. Невермора моего седенького, слепенького уже совсем, они застеклят. Ну да, конечно, застеклят, а при необходимости и в асфальт закатают. «А здесь мы сделаем кладовку!» – говорят они уже на выходе, показывая на то место, где стоят мои зимние ботинки.
Потом наконец они все уходят. Я залезаю в ванну и тут начинает звонить телефон. Долго звонит, минут сорок. Вылезаю, иду мокрый поднимать трубку: «Алло, – говорят, – извините, мы у вас уже были. А скажите, мусоропровод у вас есть?»
Ненавижу.
В общем, яду мне. Поллитра, думаю, будет как раз.
С восьми до девяти они приходили по пять человек и по шесть. В одиночестве приходила только старушка в тапочках. Ей ВСЁ понравилось. «Чудесно, чудесно! – вскрикивала старушка. – Ах! Неужели голуби!» Ушла счастливая, сказала, что берёт. Вот скажите мне, откуда у старушки в тапочках сорок пять тысяч долларов, а?
Я не знаю, может быть, и есть где-нибудь такой Святой человек, который желает этому человечеству добра, вполне может быть, что есть. Если бы я встретил такого человека, я бы обязательно пожал ему руку.
Переезд
Проснулся ровно в пять часов утра от того, что нестерпимо пиздели соловьи. Посмотрел на незнакомый потолок и на чужую чью-то лампочку посередине этого потолка. Хотел было заплакать от безнадежности, но потом вспомнил, что я теперь тут живу и теперь это мой потолок и моя лампочка. Ещё думал про то, что совершенно не помню обстоятельств, при которых заснул накануне и не уверен, что не сделал за это время ничего постыдного, но обнаружил зато на столе трогательную рюмочку с водкой и полстакана апельсинового сока. Благодарно всё это выпил и опять заснул.
Опять проснулся? Смотрел на подаренный накануне фикус и думал про то, что мне с ним теперь жить. Поливать его и протирать ему от пыли листья и вообще заботиться о нём, пока он не умрёт. Хотя фикусы, кажется, живут вечно и, возможно, это он будет обо мне заботиться, когда я умру.
Выглядывал в окно и удивлялся, что там очень много разнообразных деревьев, из которых я узнал только берёзки, потому что не узнать берёзку может только совсем слабоумный идиот. Судя по карте, где-то в направлении на юго-восток располагается парк им. покойного ак. А. Д. Сахарова, но я пока ещё не знаю, где тут юго-восток.
Самое главное – это никогда не забывать, что вот в этом жёлтом здании в ложноклассическом стиле живёт Милиция. Она там возле входа роится и жужжит, и иногда, когда у неё образуется милицейская матка, она тогда начинает искать себе новое жилище, потому что две матки в одном здании жить не могут.
Но от проблем всё же никуда не денешься: я вот теперь не знаю, как можно отсюда выбраться к людям. Кондратьевский проспект я, конечно, нашёл, но нужно решить, в какую сторону по нему ехать – налево или направо. Я так думаю, что вопрос этот нужно разрешить чисто эмпирическим способом, то есть ехать куда попало, а там будет видно.
В продовольственном магазине стоят три деревянные бочки. В одной мадера, в другой бренди, а в третьей просто так красное вино без названия. Всё по смешным очень ценам за литр, но я ничего не купил. Присматриваюсь.
Мелочи
Забирал со старой своей квартиры разные забытые мелочи. Среди мелочей в частности обнаружилось в шкафчике давно уже недействительное обручальное колечко. Остальных других мелочей набралась огромная и грязная холщовая сумка, с которой я сразу стал похож на вора-домушника. Подумал, впрочем, про то, что если остановит милиция и пороется в этой сумке, то даже видимо она должна будет понять, что ТАКИХ вещей не крадут. Такие вещи вообще непонятно зачем носят из одной квартиры в другую.
Присел напоследок на бывший свой диван, закурил. Пытался что-то почувствовать. Ну вот, думал, пять лет таки. Нет, нихуя. Вообще нихуя, чужая чья-то грязная квартира. Невермор, а может и не он, сидел ко мне жопой на балконных перилах, не обернулся даже.
Ну и я тоже пожал плечами, оставил ключ на столе, захлопнул двери. В общем да и хуй с ним. Со всем.
Штаны
Решил постирать себе штаны, а то я их на прошлой неделе все изгадил во время открывания стеклянной банки фуагры. Охуеть просто какая жирная штука эта фуагра. У какого-то телевизионного ведущего от неё всё время лоснились губы, забыл его фамилию – его давно уже не показывают, потому что неприятно на это смотреть.