– А что случилось? – пробормотала Надя.
– Лидии Михайловне очень плохо.
«Да я-то здесь при чем?!» – едва не выкрикнула Митрофанова.
А Егор Егорович продолжал:
– Сегодня ночью она совсем расхворалась. Приезжала «Скорая», хотели ее в больницу забрать. Но Лидочка, естественно, отказалась. И теперь просит вас.
– Зачем? – буркнула Надя.
Получилось не очень-то вежливо, но она ведь решила еще вчера: больше никаких контактов со злополучным звездным семейством. Помогать им – себе дороже.
Домоправитель спокойно произнес:
– Говорит, что вчера не успела вам показать какие-то свои пуанты военных лет...
– Вы что, издеваетесь?
– Надя, – вздохнул Егор Егорович. И неожиданно перешел на «ты»: – Можешь, конечно, меня просто послать – и будешь в своем праве. Но пойми и меня. Я всю ночь на ногах. То «Скорая», то истерики... Врачи мне, кстати, лекарство оставили для Лидии Михайловны и шприц. Сказали, если не успокоится – вколоть ей, и она уснет хотя бы на пару часов. И другим даст поспать. Но я не могу с ней так поступить, не могу колоть против ее воли. А она никак не угомонится. То одно, то другое. Сейчас вот эта блажь втемяшилась – требует тебя. Говорит, что, если ты не приедешь, сама встанет и отправится тебя искать.
– А Лидия Михайловна, – Надя замялась, – она сейчас в здравом уме?..
– Да хрен ее поймет! – буркнул Егор. – То плачет, то смеется. Маразматичка чертова! – И, словно устыдившись своей вспышки, церемонно произнес: – В общем, сама решай. Если не приедешь, я в обиде не буду. Постараюсь Лидии Михайловне все объяснить.
– И она, конечно, меня проклянет... – пробормотала Надежда.
А про себя подумала:
«М-да. Умею я ввязываться в истории... Я, кажется, собиралась предаться – в отсутствие Полуянова! – светской жизни?»
Впрочем, теперь, после разговора с домоправителем, все равно не уснешь. И на работу ей сегодня только к двум, во вторую смену. И балерину – взбалмошную, царственную, несчастную и абсолютно ей чужую – все равно жаль, как ни пыталась Надя себя убедить, что ей наплевать.
И она убитым голосом произнесла:
– Хорошо. Я приеду.
* * *Спальня балерины выглядела настоящим будуаром. Светлые тканевые обои, широкая царственная постель с балдахином, огромный шкаф, явно с нарядами, бронзовая статуя амура в углу, антикварная тумбочка, зеркало во всю стену. И дико было видеть хозяйкой всего этого великолепия беспомощную старуху.
...Когда Надя вошла, Крестовская полулежала на двух высоких подушках. Глаза прикрыты, лицо страдальческое, рука стискивает одеяло. И запах, этот неистребимый запах болезни и немощи, который неизбежен что в заштатном доме престарелых, что в роскошной квартире. Здесь, конечно, ни пылинки, и белье чистое, и стакан у кровати хрустальный, и облатки с таблетками – на серебряном подносе, но все равно: так и хочется бежать из этой комнаты со всех ног. В город, в лето, в столичную суету.
«Может, все же она заснула?» – с надеждой подумала Митрофанова.
Однако Крестовская, не открывая глаз, велела:
– Сядь рядом.
И никакого тебе «спасибо», никаких извинений, что грузит абсолютно постороннего человека своими проблемами.
«Овца я, и больше никто, – безжалостно заключила Надя. – Надо было хотя бы у этого Егора денег на такси потребовать, а не тащиться в самый час пик на метро».
Она, правда, пока ехала, фантазировала: вдруг знаменитая балерина решила ее своей душеприказчицей объявить? А что – она дама непредсказуемая. И близких родственников у нее нет. А все прочие кандидаты... Люся мертва, Влад – подозрительный, Егора Крестовская лишь терпит, потому что нуждается в нем, а Магду и всех своих прочих подружек – явно презирает. Чего б и не составить завещание в пользу интеллигентной, образованной и порядочной девушки?..
Хотя все это оказалось ерундой, конечно, – про материальные блага Крестовская даже не упомянула. Вцепилась в руку девушки своими желтыми от старости пальцами, снова прикрыла глаза, благодарно произнесла:
– Как хорошо, что ты приехала, Надя... Ты такая... такая... уютная, что ли? Простая, надежная, ничего не требуешь... Это тебе надо было орден давать, да...
«Ага, дождусь я ордена, – хмыкнула про себя Митрофанова. – Прямо завтра мне его поднесут. На таких, как я, простых и нетребовательных, все только и ездят. И ты – в том числе».
А Лидия Михайловна продолжала:
– Знаешь, когда мне было столько лет, сколько тебе, я ведь уже свою первую государственную награду получила... Первую из многих. И когда мы были на гастролях в Киеве, я прикрепила орден себе на платье. Не потому, что хотела похвастаться, нет – просто жила я тогда бедно, и это был мой единственный наряд, и на нем осталась дырочка от брошки... И я просто хотела ее этой наградой закрыть. А когда ехала в троллейбусе, какой-то мужчина увидел меня, совсем молодую, худенькую, с орденом – и потащил в милицию разбираться. Кричал, что такими вещами не шутят... и сколько ни пыталась я его убедить, что это мой орден, он говорил, что я все вру и подросткам подобных наград не дают...
– Лидия Михайловна, – вздохнула Надежда. – Почему вы хотели меня видеть? Я могу вам чем-то помочь?
Но балерина ее будто не слышала. Задумчиво, словно для себя самой, продолжала говорить:
– У меня всю жизнь был такой типаж: жизнерадостной, маленькой девочки!.. Я даже свою партию в «Дон Кихоте» танцевала не как положено, не в пачке. Сам Сталин сказал: «Зачем пачка? Пачка – это что-то официальное. А этой девочке – лучше платьице». А со Сталиным спорить было нельзя, и что поделаешь: я танцевала в хитоне. Я в чем угодно была готова танцевать, не могла без этого... Меня даже, когда я стояла за кулисой, ожидая своего выхода, за подол придерживали: чтобы я не выскочила на сцену прежде времени... Я бы и сейчас танцевала... танцевала...
На глазах Крестовской выступили слезы.
«Ох, до чего все грустно, – пронеслось у Нади. – Не иметь сил даже подняться с постели, но мечтать при этом о балетной сцене...»
И с чего она взяла, будто артистка вызвала ее, чтоб завещать хотя бы частичку своих богатств? Балерина просто увидела в ее лице благодарного слушателя, поэтому и нуждается в ней. Не Егору же, каменному человеку, о былом рассказывать, и не Владу, и не этим ее шумным и бестолковым подружкам...
«Ну, и не убудет с меня, – решила Надя. – Пусть болтает, что хочет. Мне послушать несложно, а человеку – приятно».
Впрочем, с каждой минутой взгляд балерины все более туманился, а речь становилась все бессвязней. Она то вспоминала каких-то давно умерших друзей, то вдруг принималась звать Люсю, потом вспоминала мужа и обращалась к нему...
А Надя терпеливо ждала, пока Крестовская наконец уснет. И когда та умолкла – выждала еще минут пять, тихонько встала с края кровати и на цыпочках прокралась к выходу из спальни. Но на пороге ее оборвал властный голос:
– Вернись!
Вот ведь неугомонная бабка!..
– Лидия Михайловна, – твердо произнесла Надя. – Мне вообще-то сегодня на работу, а я даже не завтракала еще...
– Вот стрекоза. Она летает день и ночь. Ищет собственную тень, – пробормотала балерина.
Ну, это совсем уже клиника. Стихи пошли.
И вдруг она споткнулась об абсолютно разумный, внимательный взгляд Крестовской. И услышала совершенно осмысленные слова:
– Та, вчерашняя история... Когда я обнаружила пропажу из сейфа – помнишь?
– Да, – насторожилась Надежда.
Может, все-таки речь пойдет о наследстве?..
– Ты уже знаешь, что именно оттуда пропало? – потребовала балерина.
– Нет, – пожала плечами Митрофанова. – Мне никто не рассказывал, а я не спрашивала.
– Там была совершенно изумительная, нереально прекрасная вещь... – вымолвила Крестовская. – Птица, сидящая на цветущей ветке... Птица, несущая в клюве всю мудрость мира... – Она запнулась, а потом быстро, торопливо заговорила вновь: – Ее оставил мне мой муж. И это была моя единственная память о нем...
Лидия Михайловна закрыла лицо руками. Ее плечи вздрагивали.
А Наде больше всего сейчас тоже хотелось зарыдать. И выкрикнуть, что она устала, и ей плевать на всех в мире сказочных птиц, и она хочет домой.
– И знаешь, Надя, – балерина вдруг снова вынырнула из своего небытия, – тайна этой птицы тоже досталась птице... Лебедю. Белому лебедю... Ты легко найдешь его, ты сможешь его найти... Туда открыт доступ всем, я сама там была совсем недавно...
Ну, все. Теперь точно бредит.
Однако Митрофанова все же сделала последнюю попытку:
– А как хоть эта ваша птица выглядела? Это картина? Драгоценность? И куда она исчезла?..
– Я... я не хочу... не хочу этого ворошить, – всхлипнула Крестовская. – Человек сделал так – что ж. Бог ему судия. А мне зачем? С собой все равно не заберешь. Но просто в эти последние дни... мне бы так хотелось, чтобы подарок моего мужа оставался со мной. Касаешься его – и будто чувствуешь тепло рук Виктора... Но меня этого лишили... И я знаю, кто это сделал. Лебедь – знает! Отправляйся к нему. В нем разгадка.
Балерина выразительно взглянула на Надю.
– Но зачем мне искать какую-то разгадку? Вы что – просто сказать не можете?! – потребовала девушка.
Однако великая артистка лишь покачала головой. И пробормотала:
– Жизнь бренна. А сакура – она цветет каждый год...
Голова балерины наконец поникла. Дыхание стало ровным.
Надя еще немного посидела на краю ее кровати. Но думала совсем не про Крестовскую. А о том, что минет еще каких-то сорок лет – и она сама превратится в подобную же старуху. И не дай ей бог в преклонные годы остаться одной. И, когда захочется просто поговорить, звать в слушатели совершенно чужих людей...
«Крестовская хотя бы замужем была. И жила этим своим балетом, даже в старости... И хоть как-то, но о ней заботятся – пусть и этот бездушный Егор Егорович. А я? Кому в ее годы буду нужна я? – переживала Надежда. – Уж явно не Полуянову... И ребенка у меня нет и пока не предвидится...»
...Дверь в спальню приотворилась. На пороге показался домоправитель. Одними губами прошептал:
– Заснула?
Надежда ответила коротким кивком.
Он на цыпочках приблизился к постели балерины. С минуту внимательно смотрел на нее. Осторожно коснулся руки, нащупал пульс. А потом заботливо подоткнул одеяло.
А когда они с Надей вышли, пробормотал, словно бы про себя:
– Несносная, конечно, старуха и извела меня уже, не знаю как! Но ведь волнуешься за нее!.. Жалеешь... – И с неожиданной теплотой улыбнулся Наде: – Спасибо тебе. Хоть чуток передохнул... И не переживай: больше тебя беспокоить не буду. Недолго Лидке уже осталось. Потерплю.
* * *На работу Надя не опоздала – приехала точно к двум. Но если ее коллеги, явившиеся к началу второй смены, выглядели отоспавшимися и свеженькими, то ей пришлось первым делом бежать в туалет, к зеркалу, и приложить немало усилий, чтобы хоть как-то замаскировать синяки под глазами и бледный вид.
Но пусть лицо в порядок привела, голова болела нещадно. Даже тройной эспрессо, что сварили ей девчонки из буфета, не помог, и настроение было совсем никуда.
Начальница, конечно, тут же констатировала:
– Выглядишь неважно.
– Не выспалась, – буркнула Надя.
– Дима, что ли, приехал? – подмигнула шефиня. – Спать не давал?
«Эх, если бы!» – мелькнуло у Надежды.
И она грустно ответила:
– Нет. Он в командировке.
– А ты, значит, грустишь, – мгновенно поставила диагноз начальница. – Ох, и глупая ты еще, Надюшка!
...Надя бы и рада скрыть от коллег свой роман с красавцем Полуяновым, но Димка, увы, человек без комплексов. То и дело являлся в «историчку». Или дешевых и вкусных пирожков из буфета поесть. Или по блату получить из хранилища какой-нибудь редкий фолиант. Разумеется, коллеги (в основном безмужние) Наде страшно завидовали. С какой стати этой скромной толстушке достался столь роскошный мужчина? Да еще и Полуянов, привыкший к вольным газетным нравам, подливал масла в огонь. Юной практикантке из хранилища – улыбочку, аппетитной буфетчице – шоколадку, даже Надину начальницу, тетку сильно за сорок, постоянно комплиментами осыпал. Митрофанова-то, конечно, понимала, что у Димки просто стиль общения такой, а сослуживицы, особенно молодые, иногда принимали его мимолетные ухаживания всерьез. Катюха из зала каталогов вообще однажды заявила весьма нахально:
– Отдай мне, Надька, своего Полуянова!
– С какой это стати? – хмыкнула Митрофанова.
– А потому что не пара он тебе, – припечатала Катюха. – Слишком на разных вы уровнях.
Вот нахалка! Можно подумать, он ей пара. Только потому, что тощая и вечно в короткой юбке.
И начальница тоже вечно зудела:
– Зря ты, Надечка, на своего журналиста надеешься. Вертопрах он. Не женится на тебе никогда. Только жизнь свою на него зря растратишь...
Надя, конечно, защищала сердечного друга. Чем реже звонил ей из своих командировок Полуянов – тем горячее. Но в глубине души боялась, что коллеги окажутся правы. И Димка – орел, герой, известнейший в стране журналист! – просто к ней, серой мышке, однажды не вернется...
А уж сейчас, с этой его странной поездкой на киносъемки в Питер, собственное положение – полуяновской подруги! – казалось ей особенно шатким.
И мало того, что в личной жизни проблемы, еще и за этих едва знакомых старушек переживаешь... Уже три дня после злосчастного дня рождения минуло, а на душе по-прежнему паршиво.
Надя сдержала данное себе слово – оборвала все контакты с балериной. И телефон Егора Егоровича поставила в «игнор». Только Лидия Михайловна все равно продолжала присутствовать в ее жизни. Митрофанова даже с каким-то странным мазохизмом заказала в газетном зале очередную порцию публикаций о Крестовской. Все пыталась понять великую балерину. Как той, наверно, было тяжело и обидно – с каждым днем становиться все старее, все немощнее. Сначала ушла со сцены. Пока силы еще оставались, находила себе занятия. И с молодыми танцовщицами репетировала, и балетные конкурсы судила, и активно помогала своему любимому Дому искусств – выбивала очередной бюджет у столичной мэрии. А теперь окончательно одряхлела и вообще выключена из жизни. Лежит в своей роскошной и одинокой спальне во власти воспоминаний, перемешанных с видениями... Может быть, умирает.
И на четвертый день после смерти Люси Надя все же не выдержала. Проснулась утром и поняла, что просто не может оставаться в стороне. Она должна знать – как сейчас дела у балерины.
Но только у кого узнать? У противного Егора Егоровича? У подозрительного красавчика Влада? Нет, звонить им совсем не хочется... Тогда кому?
Может быть, тем теткам, что работали в Доме искусств и тоже присутствовали на злосчастном дне рождения? Одна из них ведь даже визитку свою ей оставила...
Надя покопалась в сумочке и быстро нашла карточку. Трушевская Магда Францевна. Главный бухгалтер. Ага, это та, которая шумная... И, кажется, всегда в курсе всего. Вот пусть и расскажет ей последние новости.
Надя даже утренний кофе пить не стала – набрала номер.
Магда Францевна схватила трубку мгновенно и неприкрыто обрадовалась ее звонку:
– Ох, Надя, до чего же вы кстати! Я вас уже обыскалась, и Лидию Михайловну пытала, и Егора!.. Но Лидочка – она совсем не в себе, а Егор сказал, что вашего телефона у него нет...
Странно. Неужели потерял? Или просто вредничает из-за того, что она на его звонки не отвечает?..
Магда же продолжала свою горячую речь:
– Ну, в общем, вы нашлись, и это главное. Знаете, Надя, нам всем очень нужна ваша помощь...
Господи, опять!..
– Я понимаю, – несколько стушевалась Магда, – моя просьба может показаться вам несколько странной, но вы должны повлиять на Лидию Михайловну.
– Что вы имеете в виду? – опешила Митрофанова.
– Дело в том, – понизила голос Магда, – что дни Лидочки сочтены. Мне удалось пообщаться с ее врачом, и он не скрыл от меня, что осталось ей совсем недолго, отек мозга уже по всему организму пошел...
– Отек мозга? Пошел?!
– Ну, может, не мозга – просто какой-то отек, – отмахнулась та. – Тут дело не в терминах. Просто Лидочка при смерти, а этот Егор не подпускает нас к ней даже попрощаться. Просто двери не отпирает. Не хочет ее волновать, видите ли! А нам обязательно – слышите, обязательно! – нужно увидеть Лиду!
Трескучая, быстрая речь Магды действовала на нервы, и Надя слегка отодвинула трубку от уха. Крестовская, значит, умирает... Будто действительно сама себя запрограммировала, что ее только что прошедший день рождения станет последним.
– Помогите нам, пожалуйста, Надя, только на вас вся надежда! – моляще закончила бухгалтер.
– Да как же я могу помочь? – растерялась Митрофанова. – Я ведь не врач.
– Да врач ей и не поможет уже, – уверенно, словно о чем-то совсем очевидном, сказала Магда. И продолжила: – Поговорите с Егором. Чтобы он пустил всех нас.
– А я-то как могу его заставить?
– Гарантий нет, конечно, – вздохнула Магда, – но вдруг? Нужно пробовать все варианты.
– А вы уверены, что это вам действительно надо? – медленно проговорила Надя. – Если у Крестовской правда отек мозга – вряд ли она сохранна. Даже не узнает вас, наверное...
– Но как же с музеем нашим тогда?! – отчаянно выкрикнула Магда – в этот раз совсем громко, Митрофанова даже поморщилась.
– С музеем?
– Ну, Лидочка – она ведь обещала, что всю свою коллекцию в наш музей при Доме искусств передаст! И картины, и книги, и все награды свои – те, что у нее остались! Сама нам говорила много раз. И мы считали вопрос решенным и уже кое-какую экспозицию начали собирать, своими силами. Но это ведь мизер, основные фонды – у Лидочки в квартире! Кто же знал, что она так быстро сдаст?.. А никаких документов-то правоустанавливающих у нас нет, мы на одно ее слово полагались...
– Ах, вот как, – тихо произнесла Надя. – Вы, значит, не попрощаться с ней хотите, а заставить, чтобы она завещание на вас написала...
И Магда, конечно, мгновенно взвилась: