Небесный свет в неё проник. Золотой дождь. Она зачала? — я не помню. Ну, наверное. Иначе к чему всё. А потом Олимпия. Лимонов о ней хорошо написал в тюрьме. В тюрьме? Мане тоже полезно было бы посидеть в тюрьме. Не типа Бреннера, а типа Селина. Так многие считают. СчитаЛИ. А как бы она смотрелась у Гельмана на близлежащем биеннале! Типа Дубоссарского. Небесный свод в неё пролит. Ты так думаешь? Я всё время плачу. Уехал на дачу и плачу. Я не понимаю, что со мною. Хочешь обратно деньги — вот изволь получить с нуля.
Они называют себя интеллектуалами. Осмоловский осмысляет мусульман. Назови меня как-нибудь. А того, дурень, не понимает, что след от него по мягкой тундрё совсем лживый. Как от какого-нибудь Вилли Мельникова. Наклейка «sport» на лыжной палке должна, видимо, означать, что лыжи принадлежат спорту как категории. Но остаётся загадкой — зачем это обозначать и для кого? — Для поддержания привычки, чтобы категория не распалась. Но кому это нужно, кого это заботит? Распалась бы — и чёрт бы с ней! Или это есть такие категории, которые кому-то нужно искусственно поддерживать зачем-то? Вот и загадка, повторяю: кому и зачем?
Мост, состоящий из общих мест. Эта излучина картографами ещё не изучена. Плывём по абрису. Здесь также водится заяц, сиречь тушкан. Надо же какие заядлые. В такой мороз играют в шахматы. Две-три пары самых заядлых. Они считают себя интеллектуалами. А доминошники не вышли. Замерзаю я от этой туготы. Укуталась так — со страху-то — только хуже. Рукам и плечикам дам лучшие наряды.
(3)Паровозов было два. То есть ретроспекция назад. Чепуха, — вперёд разве бывает ретроспекция? Паровозов уже не бывает. Там говорится «пароходов»? — Их тоже нет. Пусть, скажем: «вертолётов было два». Или три — не суть. Фраза-то как организована? Где здесь подлежащее — можешь сказать? А? Вот тут-то и призадумаешься. Прикольно, но ноль.
В общем, она права: стёб — и стёб, и стёб, — и ничто другое давно не катит. Ну-ка давай сразу выпьем, не откладывая в долгий ящик. Письмо, характерное для алкоголиков. Выпьют — и им придёт что-нибудь необычное. Но коротко. Надолго не хватает. Выстроить далеко идущий сюжет — это нет. Или развёрнутую концепцию. А наркоманы? Не знаю. Мы — другая культура. Об этом хорошо написал Лимонов в тюрьме. В тюрьме? Культура травы — это Восток. Ну, сейчас давно и Запад. Сколько понаписано. Не читал, не скажу. А по сути, жизнь их полна драматизма. Это всё, что я могу сказать по этой тематике.
[Кирилл Лирик] любил сидеть целыми днями в [кафе «Фак»]. Писал на салфеткаФ как факт. Кафе — это место, где можно сойти с ума, совершить преступление. Но можно и написать шедевр. Так, понемногу, был им создан [роман «Амор»]. Некоторые его читали — в рукописи. Отзывы разноречивы до краёв спектра. Ещё ему приписывается ода «Дао». Типа — до кучи. Но это ошибка, ибо анаграмматическое письмо за ним никогда не водилось (не замечалось). Он пишет более отчётливо, чем ты. По-любому, хорошо, но. Скорей уж он мог написать вместо Саши Соколова ту четвёртую прозу, которая у него сгорела. «Главный смогист» был как раз не Губанов, а Батшев. Он-то первый и загремел. Дела давно минувших дней. Кстати, он, говорят, живёт преспокойно себе в Германии. Чего-то там издаёт. То есть он ещё ого-го. Это мы здесь ничего не знаем. Притом непонятно, куда Веня дел рукопись «Шостаковича». Пропил, проспал. Что непонятного? Проиграл в карты Лёну? Фантастическое (гоголевское) предположение. Нет особых звуковых эффектов — анаграмм, рифм, каламбуров, — только в расположении второй темы с нисходящим комментарием можно углядеть некий изыск.
То есть, с их точки зрения, поэт выделывается? Да ни хрена я не выделываюсь. Это они выделываются, мудаки: делают свои инсталляции и видео-проекты — общезначимыми. Причёсывают под западную гребёнку. Считают себя снобами. Западно ориентированный снобизм, — по-твоему, это называется словом «попса». А по-моему? Ориентироваться — это значит: «знать, где восток». Ну, не так уж совсем. Есть французские философы. Которые, да, — они, конечно, все снобы. Но глаза б мои на них не глядели, мозги б мои их не читали. Я б блеванул. Ты когда блевал последний раз, лет в 26? Нет, позже, уже после сорока.
Сейчас попробую вспомнить одну фразу, но я её всё равно перевру. «Я хочу найти формулу между качеством материала, качеством живописи и её стоимостью. Когда найдёшь, тогда и приходи». Вообще, не очень интересная фраза. Не вижу связи между теми или иными действиями героев и художественной ценностью произведения. Дорогие мои, никогда не занимайтесь психоанализом бесплатно, а то профессиональная ассоциация психоаналитиков засудит вас за демпинг.
Надо узнать хотя бы имя. А лучше и отчество. Обращаться к незнакомому человеку — это невежливо. А мне плевать, кто вы такой. Но вы, говорит, ведёте себя как трикстер, и я вас окорочу. Так и сказал? Или проучу. Конкурс фокстерьеров по экстерьерам. Ещё провокаций нам не хватает — при нашей-то мало радостной жизни. Тебе хочется поиздеваться — только и всего. Великие писатели жалели людей, а не издевались над ними. Даже Гоголь лил невидимые миру слёзы.
Скажите мне, вы боитесь власти? Власть боится вас? При обнаружении агрессивно настроенных групп граждан, в том числе несовершеннолетних. А вот душа, она не может. Небесный свет в неё пролит. Власть проецирует свою паранойю на ей подвластных, — так, кажется, об этом сказано. По трубам подземки передаётся сигнал смертельной опасности: её разносят, как заразу, люди в пачкающей одежде. И лишь душа неколебима: в грязи чиста, в беде честна. Напоминаем, что в московском метрополитене запрещается без крайней надобности наносить оскорбления. Уехал на дачу и плачу. Слёзы так и текут, я не понимаю, что со мною. Надо настраивать. Две струны спустили у гитары — от мороза, наверное. Было 20 градусов. Потепление наступит к пятнице, передавали. «Если хочешь не бояться власти, делай добро — и получишь похвалу от неё». Так учил апостол Павел. Вот так мы и снялись с Сашей Барашом в Кейсарии, в шортах. Было +25.
Да, но дикость. Она растёт, как энтропия, как вы считаете? Вы, может быть, не получили достаточного воспитания? Бедный юноша, вы сирота? У вас, возможно, не было родителей, чтобы внушить вам, что разговаривать громко — неприлично. Или жевать резинку. Взгляните на девушку, жующую резинку, — и вы сблюёте. Вы давно блевали последний раз? В 26 лет. А вам всего 20. Так-то вот. Мамы и папы не было. Вы, пожалуй, воспитывались в детдоме. Или не было только папы. Мама всё время на работе. Я понимаю. Ей тоже нужна жизнь. Я приходил, утешал её, как мог. В общем, она была довольна. Было счастье. Ты хочешь сказать… Я сказал то, что сказал. А 2 августа мы будем называть вещи своими именами. И вы не горячитесь. Было счастье. Нет, ты хочешь сказать… Боже, как вы недостаточно воспитаны! Вам в детдоме не постарались объяснить, что ездить на личной машине — это хамство? Или жевать резинку. В Америке? Да, ну вот пример. Америка — как раз страна сплошных хамов. И хотят это самодовольное хамство навязать всему миру как эталон. Об этом иной разговор. Суч буизнес. Вам, юноша, между нами, хочется непременно быть богатым? Да? Тогда советую сделать вам это со своим сверстником. А то со стариком будет не то. Ладно? Он ещё будет гнать пургу про личный автотранспорт. А вы и не знаете песен, кроме «Чёрного буммера». Ну вот и так. Цитат стало меньше, ты заметил? Словечки там, выхваченные из. Уже сейчас меньше? Кто заметил? Давай на-втыкаем. Чтобы никто ничего. Как ты любишь всякие слова, потом словечки! Их протирают, как стекло. А я люблю изображения. Таков я есть. Есмь. Со словами не в ладах? Я даже не знаю, что ты такое умеешь придумывать. А кто, собственно, ты? Ты одна мне несказанный свет.
О, нищета! Я плачу, но не могу ни о чём думать. У меня нет слов. Улетай всё дымом в трубу. Ничего не буду записывать. Ничего не знаю и не хочу знать. Нет ничего достойного. Или наоборот — всё подряд. Нет никакого различия на важное и ничтожное. Так пусть всё летит и забывается. Это нормально. Даже лучше, чем если б что-то застревало.
(4)Поймаем козу — сделаем азу. Поймаем овцу — сделаем мацу. Не морочь мне голову. Час просидела в поликлинике, но я ехала в церковь. Я получила сегодня письмо от папы, полное тревог и волнений. Я получила сегодня от папы душераздирающее письмо. Я как-то стелю газетку на стол. Записать, что ли? Ну конечно. Майками протирать чужими. Совсем не уважаешь моё тело. Как помойка какая-то. Воровка никогда не станет прачкой. Трусами ничего не вытирал? Раздеться пришлось совсем — ради какого-то слабого поцелуйчика, равнодушного. Десятка два родинок-отчизнок. Образовались вместо загара, да так и остались. Это еврейские веснушки. Лётчик Бабушкин совершил вынужденную посадку на аэродроме Внуково. Как Матиас Руст. Смотри: у Германии орёл держит в руках серп и молот. Точно не знаю, но где-то начало 20-х годов. Пора бы уже поторапливаться. А наш орёл ничего не держит. Наш мальчик терпит. Ну-ка давай сразу выпьем, чтоб не отказывать себе в добром здравии.
Я просто ему пообещал на эти темы при нём больше не разговаривать. Не хочу больше возникать. Идея проста. Но люди настолько погрязли. Что произойдёт в этот момент, я не знаю, честно тебе скажу. Господь — не фраер, как говорят. Он ничего никому не скажет. Просто люди не влезают в это — и правильно, может быть, делают, кстати сказать. А надо как-то себя совокуплять. И рад бы с тобой поспорить, но слишком плотно шею мою обжимает этот зелёный шарф. Мне кажется, это единственная вещь. Да, конечно. Одна из единственных. Шарм. У меня тоже шарф — но бежевый. Тебе идёт. Тебе сидит. А те дорогие. Чёрт их знает. И потом они без конца кончаются. Покупаешь — выбрасываешь, покупаешь — выбрасываешь. Эти хоть иногда пишут время от времени, потом перестают.
Какой-то пьяный человек доказывал, что грех смеяться там, где нам всем не смешно. Даже Гоголь лил невидимые слёзы. Лишь ворона порой прокричит о былом. Тоже мне — кара Господня! Растревожит сердце. Мне вспоминается карась. По пьяни мужики, смеясь. Ну, давай выпьем. Виски, да ещё что-то. Да, было, было…
Цель близка, о, сограждане, очень близка! Все поёжились, как от мороза. Ты знаешь, что тост — он сбивает разговор, сбивает тебя самого с мысли. Прокурор о родине, кок о кокотках. Он при ордене. Она — плутовка в колготках. Шарм. У меня нет такой мечты, я не могу соответствовать. Разглядывая его товарный знак. Только оголи пред ним ножку, он тут же узяпит. Не хочет уходить. Не мытьём — так кнутом и пряником. [Модем с мёдом]. У нас система штрафов. Нет, это мне не подходит. Я сам готов штрафовать кого угодно, лишь бы деньжат надыбать.
Нищета тщетна. Что дальше? Никто ничему меня не научил зарабатывать. Так и живу понемногу. Более менее, — или, Светочь, ты более менее залезешь в долги. Это нормально. Не морочь мне голову. Болят зубы — и вся челюсть. Неправильно выдернули. Это ужасно. Будут гулять, пьянствовать, упиваться, нас с тобою и не вспомнят. Никакая Ольга Рейх не спросит: а где, мол, Байтов и Света? Сами виноваты: скисли. Энергетики мало. Да к тому же низкий гемоглобин. Нет денег. Но Хейдиз-то кропотливая, — вот молодец. Как это говорится? — кто на слуху, тот и ху-ху.
Старик Хвостенко сидит на фотографии, свесив руку на гитару. Перед носом микрофон. Но он смотрит в сторону. Глаза умные. Какие у нас преимущества перед покойниками? Есть. Но у них тоже есть свои. Всякий статус по-своему уважаем. Поэты бывают лишь двух видов: молодые и мёртвые. Нельзя полностью сравнивать музыканта с поэтом. Меня иногда это начинает бесить. Ну, потому что он относится по-другому к игре слов. Кто-то присутствовал при смерти Леонардо да Винчи. Он умирал же во Франции. Какой-то обожатель его, меценат, — он это описывает. Ну, там приукрашено. Мне было тогда двадцать с чем-то лет. Он умирал очень плохо. Как мне сдаётся, важен дух: что́ ты делаешь. Я думаю, и в нашей жизни есть суть, а не размеры этой сути. Почему одиночество называют «гордым»? Полковнику никто не пишет.
Я ж тебе всё равно всегда сделаю, независимо от того, обещал я или не обещал. Фотохудожник должен иметь глаз селёдки. У тебя были знакомые полковники? — Один раз. Дядька моего отца. Дядя Шура. Я, — он начал, — из бедной, но честной семьи… Дядя Шура был рыбак. Лось либо бежит ОТ тебя, либо он бежит НА тебя — так он говаривал. Лосось? Да нет, проедем до Северянина. На Лосиноостровской уже, поди, калитка закрыта — в такое-то время. Ну что ж.
Адвокатский сын в бобылях. Иные в Пыжах, иные на Болвановке. А регионы реагируют. Сокол, кречет — это же близкие птицы? Или нет? «Ребята, — сказал, обратясь к прихожанам отец Николай Соколов. — Мы рядом с Пыжами, метро между нами, и много горячих голов». А что ты думаешь? Эти графоманы, они потом начнут физическое уничтожение всех нас. Когда захватят власть. Это они до поры до времени благодушествуют, использывают всяких лукомниковых. А потом. Время добреньких ермолаевых и алёхиных пройдёт. Мы ещё увидим при нашей жизни. Какой-нибудь Малкин — он что, не устроит террор? — Ого-го!..
Порет она вас, конечно, неправильно. Зверски талантливая Натали. Она вас бьёт языком, а вас, девчонки, нужно бить резиновым приводом от машинки «Зингер». Бумага нужна не офсетная, а газетная. Кого там? Гора Чахала они считают современным поэтом. Или Вознесенского пусть превозносят. Да, чихал, но гор он не видал. Равно и звёзд с неба не хватал, как своих ушей. Выше гор могут быть только звёзды. А, вот это другое дело. Или отдай свои стихи — и ты останешься без очереди. Ну, она хочет себе какое-то литературное имя. А получается кулинарное. Делает нужное количество прыжков, батманов, обдавая педагога потом и сорванным дыханием. А на сцене выглядит как старательный усталый человек. Ну, не «высунув язык», конечно. О языке что мы можем сказать? Нам следовало читать не Витгенштейна, а переписку Бора и Эйнштейна. Об этом можно сказать двояко. Мне с тобой об этом и говорить не с кем. Мои канцоны сунули в бессонные евро-ящики. Забыться, закружиться, затеряться. Уснуть и видеть сны. Вот и ответ. И снится нам не рокот космодрома. Запрокинул усы и спишь. Ещё скрести на груди руки, как покойник. «Банзай!!!» — вскричал штабс-капитан Рыбников, мечась по подушкам. Эти девчушки, они — общезначимые. А частное порно почему-то ещё менее интересно.
Ну и я такая же. Только мои вопросы, наоборот, считают заумными. Более тысячи наименований. Есть премиленькие. Они в кринолинах стоят на коленях. Это всё платье её. А это вот ноги — из-под платья. За ширмой стоит человек эпохи Реставрации. Он всё время движим какими-то сложными политическими соображениями. Причём ему кажется, что он стоит обнажённый. На самом деле он стоит без трусов. На ощупь эти брюки неприятные. Трусы были синие. Мои кальсоны сунули в какие-то бездонные ящики и отослали. Я не уследил. При евроремонте и европереезде. Забыться, закружиться, затеряться. Тридцать восемь тюков он на пристань привёз, и на каждом свой номер и вес. Рваные паруса. Что тебе остаётся на бессонницу? Рваные простыни и пододеяльники. Натягивай — трещат. Однако вот уж и в домике укромном. Подтянул колени. Почти не тошнит.
Ну а накануне Надин день рождения. Преподобного Серафима Саровского. И на Ильин день всё будет кончено. Занимайте места, господа вояжёры. Я ваш новый форейтор, а кто не согласен — вот Бог, вот порог. Хочешь обратно деньги? — вот изволь получить с меня. Купил книгу в магазине, а возвращаешь автору. Бумага офсетная. Печать тоже офсетная.
(5)Эта улица прямо Проспект мира какая-то стала — не перейдёшь. Как Крещатик. Адвокатский сын в Николо-Снегирях? Чушь. Это дело не стоит выеденного соловьиного яйца. Зачем занялись политикой? — Чтобы выйти из затхлой ситуации постмодерна. По-видимому, так. Не только художники, но и Лимонов, например. Да, но дикость. Как вы считаете? Целую ночь соловей нам насвистывал. А дикие наседали. Я приехал, покрутился там. Город молчал, и молчали дома. Меня попросили из зала суда в коридор. Ну что ж. Женщина, на вас смотреть страшно. Вам нравится, когда вас боятся? Он с гиенами шутки себе позволял, взглядом пробуя их укорить. Бочком, бочком, стараясь не встретиться глазами. Женщина, и вы православная? Да. И русская к тому же. А Чаплин-то, а? — Это подонки, циники, с которыми и разговаривать-то не о чем. У них святого ничего нет — так какая может быть дискуссия. Во как! Грустно? Да пошёл он на фиг. Даже не страшно. Нелепо поп о поползновеньях искусства судит. Погоди, ещё будем трястись по углам, как при советской власти. Ну что ж. Изыди — так изыди. Кто не исповедуется и не причащается, тот из института отчисляется.
Я говорю: «Во! Какие люди! А чем я, как говорится, заслужил посещение столь высоких особ?» — «Это не важно. Ты же, — говорит, — жертва. К сожалению, ничего смешного и ничего печального нет». — Он сказал: «Это уже не имеет значения». Вот видишь. У меня нет слов. А при чём же тут посещение?
«Ориентироваться» — значит знать, где находится восток. А мне палец в рот не суй — заблудиться. Потому что у меня ориентация. А в школе-то я понял, что солнце встаёт на востоке. Короче, я так перепутал! Я прошёл 15 километров! Это же не 500 метров. Бог ты мой! Это действительно было необъяснимо ужасно. Меня женщина завела в дом. «Выпей молока. А теперь иди». Я пошёл.
…И тогда найти меня будет непросто. Никто меня не найдёт. Я менял города, я менял имена. Вон скачет неуловимый Билл. Да что ты говоришь! Так уж прямо и поймать его невозможно? Шихуандзи хвастался, что в его царствование, в отличие от его предшественников, все вещи получили названия, которые им подобают. Называние есть уловление, не так ли? Связывание.
На домике написано «шахматы», а они играют в домино. Как будто нет рядом другой беседки, совершенно свободной. Да, но на ней ничего не написано. И хорошо — значит, можно играть во что угодно. В домино, однако ж, а не в преферанс. Как только шахматисты их допускают? Сказали бы: «идите, дескать, в свою беседку». Да шахматистов-то сегодня нет. Они считают себя интеллектуалами. Пусто-пусто в сердце моём. А что называется «гитлер»? Уже не помню. Шесть-шесть, может быть. Как-то это связано с числом Зверя, нет? Я обещал на эти темы при нём больше не разговаривать.