Кан Кикути И была любовь, и была ненависть
повесть1
Меч хозяина настиг Итикуро, хотя оставил лишь небольшую рану от щеки до подбородка. Свою вину — преступную связь с любимой наложницей хозяина (соблазнила ело, впрочем, она сама) — этот свой смертный грех Итикуро осознавал. Возможно, он и старался избежать неминуемого — карающего меча своего господина, но о сопротивлении не мог и думать. Конечно, из-за такой ошибки Итикуро было жаль (распроститься с жизнью, и он как мог пытался спастись. Когда хозяин, обвинив его в распутстве, обнажил свой меч, Итикуро стал защищаться оказавшимся под рукой подсвечником. Хозяин (в свои почти пятьдесят лет он был крепкого сложения) обрушивал удар за ударом, но Итикуро — увы! — не имел права ответить тем же. Один удар отвести не удалось, и острие меча рассекло левую щеку. Как только Итикуро увидел кровь, все разом в нем перевернулось. Обычно рассудительный, тут он разъярился, как бык, в которого попала пика тореадора. «Все равно умирать», — подумал он, и для него перестала существовать разница между господами и слугами. В своем хозяине он видел сейчас покушающееся на его жизнь животное, дикого зверя. Итикуро начал решительно наступать. Издав воинственный клич, он прицелился и бросил в лицо — противника подсвечник. Хозяин (его звали Сабуробэ) нападения никак не ожидал и, когда — вдруг в него полетел подсвечник, не успел уклониться, и тот краем угодил ему в правый глаз: Сабурова растерялся, а Итикуро в этот момент, вытащив меч, стремительно набросился на него.
— А-а! Ты сопротивляться?! — рассвирепел Сабуробэ.
Итикуро, не говоря ни слова, продолжал нападать. С ожесточением скрестили они свои мечи: хозяин — почти метровый, а Итикуро — свой короткий. Но Сабуробэ приходилось нелегко: его меч часто задевал за низкий потолок, что давало преимущество противнику. Заметив это, Сабуробэ решил выбраться наружу и стал отступать на веранду. Итикуро попытался использовать этот момент. Тут хозяин, взревев, обрушил на него меч. Вероятно, он был слишком разъярен — меч на несколько сун[1] вонзился в притолоку между верандой и комнатой.
— Тьфу, дьявол! — Сабуробэ принялся вытаскивать меч, а Итикуро тем временем пронзил ему бок.
Сраженный противник свалился. И вдруг ужас охватил Итикуро. Сознание, затемненное от возбуждения, прояснилось, и он понял, что совершил тягчайшее преступление, убив своего господина. От страха, к которому примешивалось и раскаяние, у него подкосились ноги.
Был уже вечер — прошло время «первой стражи».[2] О жестоком поединке между хозяином и слугой, кроме живших в господском доме служанок, никто, вероятно, не знал — дом господина стоял далеко от жилищ старших слуг. А служанки, сбежавшиеся на шум, способны были только дрожать от страха.
Итикуро чувствовал глубокое раскаяние. Этот молодой самурай был повеса, буянил порой, но от жестоких деяний был далек. Убить господина, совершить самое тяжкое из восьми преступлений[3] — такого у него и в мыслях не было.
Итикуро снова взял в руки меч. На нем остались еще следы крови.
За связь с наложницей хозяина получить наказание должен был он, но вышло наоборот. Это убийство — как ни подходи к нему — ничего хорошего не сулит… Итикуро боялся взглянуть на еще шевелившееся тело господина. Мысль о самоубийстве становилась все настойчивей…
Внезапно из соседней комнаты донесся женский голос. Казалось, женщина разорвала сдавливавшие ее цепи:
— О, мне было так страшно! Когда господин поднял над вами меч, я подумала: не придет ли затем и мой черед? Я спряталась за ширму и затаила дыхание. Но ведь обошлось благополучно! Что ж, коли так все случилось, нельзя медлить ни секунды! Давайте возьмем все деньги, которые здесь есть, и убежим. Из старших слуг никто еще, кажется, ничего не заметил. Но если бежать, то немедленно. Кормилица и служанки, верно, трясутся от страха где-то на кухне. Пойду скажу им, чтобы они не слишком шумели… Ах, да, а вы поищите деньги! — Голос ее дрожал, но она по-женски упрямо старалась казаться спокойной.
Этот голос вдохнул жизнь в Итикуро, который совсем было потерял голову. Он начал действовать, движимый не столько своей волей, сколько подчиняясь воле женщины. Словно марионетка, поднялся на ноги и стал шарить по полкам в гостиной. Он облазил все ящики, оставляя на белой поверхности алые следы окровавленных рук.
К приходу о-Юми — это и была та самая наложница хозяина — Итикуро удалось найти лишь пять рё[4] серебром.
— Ну куда годятся эти гроши! — сказала о-Юми, увидев деньги. Она кинулась к полкам с утварью, перевернула вверх дном даже сундук с доспехами, но не нашла ни одной золотой монеты.
— Он известный скряга! Деньги, наверное, спрятал в кувшин и зарыл где-то. — Излив досаду, она отобрала кое-что из одежды, взяла шкатулку с лекарствами и завязала все в узел.
Вот так погрязшие во грехах мужчина и женщина покинули дом хатамото[5] Накагава Сабуробэ из квартала Тахара, района Асакуса. И произошло это в начале осени на третьем году правления Анъэй.[6] А единственный сын Сабуробэ — трехлетний Дзицуноскэ, не имея ни малейшего понятия об ужасной смерти отца, — мирно посапывал на груди кормилицы.
2
Убежав из Эдо, Итикуро и о-Юми решили отправиться в Киото, но не по тракту Токайдо, а по дороге Тосандо, чтобы избежать людских глаз. После убийства господина угрызения совести неотступно преследовали Итикуро. А эта бывшая служанка из чайного домика, эта распутница о-Юми, как увидит, что Итикуро мрачен, говорит:
— Ну, раз уж так получилось, раз уж взяли вы на душу тяжкий грех, чего вешать нос? Соберитесь с духом и живите в свое удовольствие. — С утра до вечера она внушала Итикуро черные мысли.
Когда из Синею они добрались до почтовой станции Кисо, что в княжестве Ябухава, денег осталось совсем мало. Нужда заставила их заняться низким ремеслом: о-Юми завлекала мужчин, а Итикуро вымогал у них деньги. Это был самый легкий промысел для такой пары. Так и жили они первое время, выманивая деньги у горожан и крестьян, проходивших по тракту между станциями Бисю и Синею. Итикуро сначала шел на преступления, настойчиво подстрекаемый женщиной, но в конце концов вошел во вкус. Горожане и крестьяне без сопротивления отдавали свои деньги самураю-бродяге. А Итикуро становился все более дерзок: от вымогательства денег у мужчин, приходивших к о-Юми, он перешел к угрозам, а затем сделал своей профессией вооруженное нападение с ограблением.
В один прекрасный день они решили насовсем поселиться у перевала Тории. В этом труднопроходимом месте тракт Тоосан пересекает дорога из Синано в Кисо. Днем они открывали свой дорожный чайный домик,[7] а ночью Итикуро отправлялся грабить. В естественности такого образа жизни у «его уже не было сомнений, совесть не тяготила его. Он выбирал путников, у которых имелись деньги, убивал их, деньги и одежду забирал, а труп ловко прятал. Три-четыре таких преступления — и можно жить целый год в достатке.
С тех пор как Итикуро с о-Юми убежали из Эдо, пошел уже третий год. С наступлением весны жизнь на почтовых станциях тракта Кисо забила ключом. Ко двору сегуна из северных земель направлялись феодалы со своими свитами; в храм Исэ нескончаемым потоком шли паломники из Синею, Этиго, Эттю; много путешественников направлялось из Киото в Осака.
Итикуро замыслил кого-нибудь убить и обеспечить себе год сытой жизни.
…Это произошло в ту пору, когда сакура, которая росла вдоль тракта вперемежку с криптомерией и кипарисом, роняла свои цветы. Смеркалось. К домику Итикуро подошли путники — мужчина и женщина, вероятно муж и жена. Ему лет за тридцать, ей двадцать три — двадцать четыре. Молодые супруги наслаждались путешествием одни. Скорее всего, это были богатые крестьяне из Синею.
„Не этих ли двоих выбрать в этом году?“- подумал Итикуро, присматриваясь к их одеждам.
— А что, до Ябухара не очень далеко?
Мужчина стоял перед домом и перевязывал шнурки соломенных сандалий.
Итикуро не успел и слова сказать, как из кухни пришла о-Юми:
— Нет, нет, недалеко. Вот только извольте пройти этот перевал — и половина пути позади.
Услышав эти слова, Итикуро понял, что коварный план у о-Юми уже готов и она сообщает ему об этом.
До Ябухара было больше двух ри,[8] но о-Юми неспроста сказала неправду: обычно под покровом темноты Итикуро по тайной тропе добирался до станции и там нападал.
Гость и представить себе не мог такого злодейства. В ответ на слова о-Юми он сказал:
— В таком случае хоть чаю, что ли, выпьем.
В первую западню он с молодой женой уже попал.
Женщина развязала красные тесемки шляпы и села, прильнув к мужу.
Они побыли здесь с полчаса, дав отдых уставшим ногам. Затем уплатили хозяевам и направились в сторону долины Когисо, опускаясь с перевала. Ночная синь окутывала долину…
Как только фигуры молодых растворились в вечерней дымке, о-Юми сделала Итикуро знак. Тот заткнул за пояс меч и направился за ними, как охотник, преследующий дичь. Он быстро бежал по крутой тропинке вдоль реки Кисо, справа от тракта.
Когда Итикуро добрался до аллеи, за которой была станция Ябухара, длинный весенний день сменился ночью. Белый круг луны слабо освещал вершины гор Кисо.
Вдоль тракта островками росли ивы. Итикуро спрятался под ними и стал выжидать.
В глубине души даже он, привыкший творить зло, не мог не чувствовать, насколько это жестоко — отнимать жизнь у двух ни в чем не повинных людей, да еще во время их радостного путешествия. Остановиться на полпути и так явиться пред глаза командовавшей им о-Юми? Это невозможно. И в то же время не хотелось проливать кровь этой пары. „Не надо бы им сопротивляться напрасно. Если они сами отдадут деньги и одежду, я не стану их убивать“, — думал Итикуро, все более желая такого исхода. Между тем показались быстро приближающиеся фигуры мужчины и женщины. Молодые люди не ожидали, что путь так далек, и шли торопливо, молча помогая друг другу. Видно было, что дорога утомила их.
Как только они приблизились к ивняку, Итикуро выскочил на дорогу и стал извергать привычные угрозы. Но — он так и предполагал — мужчина не испугался: заслонив собой жену, молодой человек выхватил меч и приготовился к бою. То, на что надеялся Итикуро, с самого начала расстроилось, это привело его в замешательство. Тем не менее он грозно закричал:
— Эй вы, путешественники! Будете сопротивляться — лишитесь жизни! А мне вы не нужны. Спокойно отдайте деньги, одежду и уходите.
Мужчина несколько секунд вглядывался в лицо грабителя.
— А-а! Так ты — хозяин чайного домика?! — с негодованием воскликнул он.
„Теперь им конец! — мелькнуло в голове Итикуро. — Они узнали меня, и сейчас уже нельзя оставлять их в живых, не то нам самим не спастись“.
Путешественник в негодовании набросился на Итикуро, но тот ловко увернулся и нанес ему удар в затылок. Со страшным стоном мужчина упал навзничь.
Спутница его, казалось, потеряла рассудок. Она присела на корточки у края дороги, ее трясло от страха. Итикуро не в силах был поднять на нее руку. „И все-таки, — подумал он, — не стану менять свою жизнь на жизнь этой женщины“. Возбуждение, переполнявшее его, когда он убивал ее мужа, еще не остыло. Держа над головой обагренный кровью меч, Итикуро приблизился к женщине. Она, сложив руки, молила о пощаде и так впилась в него глазами, что он не находил в себе воли опустить меч. „Но я должен ее убить!“ И тут вдруг взыграла в нем алчность. Он подумал, что, убивая, не надо портить ее наряд. Итикуро снял с пояса полотенце, подошел к женщине сзади и стал душить ее…
Убив обоих, Итикуро внезапно почувствовал чудовищный страх и понял, что ни одного мгновения не может больше здесь находиться. Поспешно сняв с убитых пояса, одежды, он со всех ног бросился бежать, все время ощущая тревожное чувство, будто кто-то бежит за ним. На его счету более десяти убитых. Но то были седые старики, купцы и прочий такой люд. А сейчас — совсем молодые муж и жена. Молодых он не трогал…
Терзаемый угрызениями совести, Итикуро вернулся домой и, не успев войти, словно что-то бесконечно омерзительное, бросил о-Юми одежду и деньги.
О-Юми — верна себе — прежде всего с привычной невозмутимостью, не торопясь, сосчитала деньги. Их было меньше, чем она ожидала, — всего лишь двадцать рё с небольшим. Затем взяла одежду убитой.
— О! Кимоно из дорогого шелка „хатидзё“! Да к нему еще нижнее кимоно из шелкового крепа! — вырвался у о-Юми возглас, на который способна только женщина при виде красивых нарядов. Но тут же добавила: — Послушайте, а где же украшения для прически? — Она повернулась к Итикуро и спросила так, словно учиняла допрос.
— Украшения? — переспросил он, с трудом сознавая, что она говорит.
— Да, да! Украшения для прически. К этому кимоно с таким нижним платьем должна быть и гребенка, и заколка. Я ведь глядела на нее во все глаза, когда она надевала свою плетеную шляпу. Не иначе, у нее были украшения из черепахи.
Итикуро не знал, что ответить. Он и не подумал об украшениях.
— Послушайте! Неужели вы забыли о них?! Украшения из черепахи — это ведь не меньше семи-восьми рё! Вы что, впервые на разбой вышли? Зачем же было убивать? Убить женщину, так разодетую, и забыть про украшения!.. Сколько времени уже занимаетесь этим промыслом!.. Да что вы за грабитель!.. Ну скажите же что-нибудь! — О-Юми, не переставая, грызла Итикуро. Голос ее звучал властно.
Сердце Итикуро и так разъедало раскаяние за то, что он убил молодую пару, а эти речи причиняли ему еще больше муки. Его нисколько не беспокоило то, что он забыл снять украшения с убитой и оказался никудышным грабителем. „Убивая этих людей, я думал только о том, какое великое зло совершаю. Мне было совсем не до этих украшений“. Итикуро и сейчас не жалел о них. Да, он опустился до грабежа и насилия, из корысти убивал людей. Но он никогда не жалел, что, подобно шакалу, не обгладывал кости своих жертв. О-Юми же, напротив, даже это ношеное нижнее белье приняла как должное и вот разглядывает его. Ненасытная жадность этой женщины требовала еще и украшений, на которые злодей Итикуро не обратил внимания…
Все это вызывало в Итикуро все большее отвращение к о-Юми. Она же, не подозревая о том, что творится в его душе, продолжала:
— Послушайте! Сбегайте-ка туда! Стоит ли стесняться брать то, что с таким трудом попало в руки? Нам и не пристало стесняться. — Ее лицо выражало самодовольство, она как будто была убеждена в своей безусловной правоте.
Но Итикуро молчал.
— Ох! Неужто вас задели мои придирки?… Ну, Итикуро! Вам не хочется идти? Хотите упустить такую добычу — почти десять рё?! — упорствовала о-Юми.
Итикуро всегда поступал так, как она хотела. Но теперь его разрывали мучительные сомнения. В мыслях он был далек от того, что она говорила, и не отвечал.
О-Юми в конце концов не выдержала:
— Как ни уговариваю-не идет! В таком случае пойду сама! Куда идти? Там, где обычно?
Ненависть к ней становилась настолько велика, что избавиться от этой женщины хотя бы на миг было счастьем. Чтобы она скорее ушла, он отрезал:
— Сама знаешь! Где всегда — в сосновой аллее перед станцией Ябухара.
— Так я пойду. Хорошо, что ночь лунная, светло на улице… Ох, сколько с вами, господин грабитель, хлопот! Разве можно быть таким 'бестолковым? — Не переставая ворчать, о-Юми подобрала подол кимоно, сунула ноги в сандалии и понеслась по дороге, освещаемой луной.
Итикуро посмотрел ей вслед. Его душу до краев заполнило отвращение. Вид этой женщины, с остервенением побежавшей обдирать побрякушки с тела убитой, вызывал непреодолимое омерзение. Это чувство усиливалось еще и потому, что когда-то он любил ее. Его собственные черные деяния — и когда он жестоко убивал людей, и когда воровал деньги — не казались ему очень постыдными, ибо он сам творил их. Но теперь, наблюдая зло со стороны, он предельно отчетливо стал осознавать весь ужас, всю гнусность содеянного. Видя, как о-Юми, доставшаяся ему ценой человеческой жизни, ради черепаховых украшений, ради каких-то пяти — десяти рё напрочь забыла о женской доброте, мягкости и, словно шакал, кинулась к трупу, — видя это, Итикуро понял, что с такой женщиной в этом дьявольском гнезде он не может более жить ни мгновения. В памяти Итикуро воскресло каждое совершенное им злодейство. Воспоминания вгрызались в сердце. Глаза задушенной женщины, стоны истекавших кровью торговцев, вопли падавших под ударами его меча седовласых старцев, соединившись воедино, обрушились на его совесть. Ужас совершенного поверг Итикуро в трепет. Убежать от прошлого как можно скорей! Убежать от самого себя! Еще пронзительнее было желание убежать от женщины, посеявшей самана всех этих злодеяний.
Он резко поднялся. Завернул в узел кое-что из одежды. Положил за пазуху пояс с деньгами-на дорожные расходы. Как был, обрызганный кровью, выскочил на улицу. Но, пробежав чуть-чуть, вспомнил, что и деньги, и одежда — все, что есть при нем-награбленное. Какая-то сила повернула его, он побежал к дому и с порога швырнул в комнату одежду и деньги.
Чтобы не встретиться с о-Юми, он бежал по берегу Кисо, не выходя на дорогу. Бежал куда глаза глядят. Ему хотелось подальше, насколько можно дальше, убежать от тех мест, где осталось оскверненное преступлениями прошлое.
3
Итикуро бежал, не разбирая дороги, не давая себе отдыха. Оставив позади почти двадцать ри, к вечеру следующего дня он добрался до городка Оогакидзай, княжества Мино. Ему некуда было деться, неоткуда ждать помощи. Он просто бежал, гонимый жгучим желанием оставить далеко позади свою прежнюю жизнь.